Литературный альманаха "Гражданинъ" №2

Литературный альманах 2

10/2020

В номере

Мастер Публицистика
Игорь Шкляревский
Проза историческая
Григорий Блехман Русская цивилизация
Борис Аксюзов политическая
Алла Борисова Александр Зиновьев
против Бориса Ельцина
Поэзия
Бахыт Кенжеев,
Евгений Юшин,
Юджин Велос,
Наталья Захарцева,
Елена Дараган-Сущова,
Екатерина Каргопольцева
Драматургия
Михаил Коссой

Поэтическая мозаика 10+ литературная
Литературная критика прозы, поэзии и Как писателю стать негодяем?
драматургии, опубликованных в альманахе О поэтах и поэзии

[email protected] Память
Велимир Хлебников, Борис Рыжий
Эксклюзив
Ретро
Н.Майоров, Н.Мордовина Сенсационное интервью Валентина Курбатова

Специально для литературного альманаха «Гражданинъ»

РоссияЛитературный альманах ГРАЖДАНИНЪ №2 1

Александр Современная поэзия
Сергеевич
Пушкин Бахыт Евгений Юджин
Кенжеев Юшин Велос
Поэт и государство

Современная проза

Григорий Борис Алла Наталья Екатерина Елена
Блехман Аксюзов Борисова Захарцева Каргопольцева Дараган-
Сущова
(«Резная
Свирель»)

МАСТЕР Борьба за суверенитет России

Историческая Александр Рустам
публицистика Халдей Карим

ПАМЯТЬ О ВЕЛИКИХ рано ушедшие

Игорь Шкляревский Велимир Борис Рыжий
Хлебников
Россия 10.2020 [email protected]
2

Литературная критика Эксклюзив

прозы, поэзии и драматургии, Интервью с
Валентином
опубликованных в альманахе Курбатовым

Специально для
альманаха
«Гражданинъ»

Геннадий Кирилл Вячеслав Юрий
Ростовский Анкудинов Лютый Фрагорийский
(Птицелов)

А.Зиновьев Политическая
против публицистика
Б.Ельцина

Марина Надя Людмила Ольга
Матвеева Делаланд Семёнова Флярковская

Роман Вячеслав Наталья Арсений Как Литературная
Тихонов Кобяков Сергеева Ксешинский писателю публицистика
стать
негодяем?

Поэтическая
мозаика

Драматургия

Михаил Марина Кош, Сергей Маслов, Константин Фролов-Крымский, Борис Свердлов,
Коссой Владимир Квашнин (Охотник), Эмилия Песочина, Олег Сешко, Ефим Хазанов,
Андрей Шурыгин, Галина Филиппова (Простолюдинка)

Литературный альманах ГРАЖДАНИНЪ №2 3

Обращение к читателям

Литература и политика

Леонид Любое публичное издание при подготовке материалов ориентируется на своего читателя.
Кутырёв- Внутри редакторского коллектива задаются вопросом: кто он, наш читатель?
Трапезников Уже при работе над первым номером мы столкнулись с непониманием редакторской пози-
ции некоторых наших потенциальных авторов: «Литература вне политики!» – говорили они.
После выхода первого номера альманаха появились претензии в связи с упоминанием в
нем имени человека, который возглавлял СССР более 30 лет, и обвинения в «восхвалении и
культе личности Сталина».
Это очень огорчает, так как это несправедливое обвинение.
Мы исходим из понимания, что наше государство имеет тысячелетнюю, зачастую неодно-
значную историю. Видение её только в чёрно-белом свете весьма ошибочно и приводит к
определенного рода гражданскому противостоянию.
В области культуры это не приводит к серьёзной дискуссии, а разрывает и обедняет её.
Сегодняшний мир весьма тревожен и противоречив, у него свои темные пятна. В них никог-
да не разобраться, не зная всю объективную правду об истории нашей страны.
Возможно, мы поставили для себя при издании альманаха «Гражданинъ» слишком амбици-
озную задачу: объединить в литературных и читательских кругах думающих людей. Людей,
способных выслушать иные точки зрения. На страницах нашего альманаха возможны и,
более того, желательны споры, в которых, как говорится, рождается истина.
Очень многое в нашей огромной, многонациональной и многоконфессиональной стране
определяют творческие люди, которые к тому же способны оценить творчество своих коллег
по перу.
Сегодня предпринимаются попытки соединить в одну ассоциацию многочисленные писа-
тельские союзы и объединения.
После распада СССР единственный большой союз писателей развалился на мелкие фраг-
менты, не способные выжить поодиночке. Они мало что могут в формировании и воспита-
нии читательской аудитории, а это сейчас необходимо нашему народу больше всего, ибо
иначе настоящая и высокая литература погибнет. Но свято место пусто не бывает – её место
займут не только серость и мусор, что мы видим уже сейчас, а более страшные и опасные
явления – дезориентация, развращение и разложение нашего общества.
В связи с вышесказанным перед нами встаёт важнейший вопрос: может ли государство до-
пустить это и оставить литературу вне политики?
Если новая ассоциация многочисленных литературных союзов будет построена вне полити-
ки и без идеологии, то никакой пользы России от неё не будет. Возникнет новая кормушка
– литературное корыто, за место у которого начнутся бесконечные визги и драчки с последу-
ющими письмами-жалобами или доносами к высоким покровителям.
Какие возможные шаги хотелось бы увидеть от государства в области литературы?
Первый шаг – идеология. Без неё никуда. Что-то в этом направлении уже сделано при созда-
нии поправок к новому формату нашей Конституции. Однако нужна уже определенность и
конкретность.
Второй шаг – государству пора привлечь отечественную литературу к своей политике. Цель
– сохранение наших культурных ценностей и отстаивание традиционных ценностей русского

4 Россия 10.2020 [email protected]

мира.
Третий шаг – цензура, которая будет призвана очистить литературу от мутного потока неве-
жества, посредственности и бездарности, заполнивших сегодня литературный мир на 90%,
если не больше.
Да, надо вернуться назад и честно признаться – цензура необходима и обязательна! С очень
важной поправкой: не политическая цензура, а литературная!

И еще одно важное условие.
Те союзы, которые решат войти в новую ассоциацию под эгидой государственной власти,
должны будут провести у себя большую ревизию и чистку, освободившись от собствен-
ных балласта, серости и мусора. Все прекрасно знают, как принимались и принимаются в
литературные союзы после распада СССР новые члены. Дошло до того, что в литературные
союзы и объединения принимаются жены и любовницы, не умеющие связать двух слов и не
знающие русского языка в принципе. Просто заплати 10 тысяч – и твоя дура становится чле-
ном союза писателей. Надо убрать из литературных союзов всех дилетантов и графоманов,
конъюнктурщиков и прихлебателей, родственников и блатных.
В эту новую ассоциацию должны войти только
1) настоящие писатели и поэты;
2) признавшие государственный курс, направленный на благо России;
3) и работающие на государственную политику в области культуры.
Все технические вопросы, возникающие при этом, легко решаются, если на то будет жела-
ние и государственная воля.

Вот и вышел второй номер нашего альманаха.
Расширяются наши связи с авторами и читателями.
Размышляя над важнейшим моментом в «Гражданине», надо подчеркнуть, что мы не хотим
и, возможно, не имеем права судить людей, не разделяющих наших взглядов. Но при этом,
хочется отметить, что в литературе, как и в целом в отечественной культуре, очевиден ре-
шительный водораздел. А, может быть, уже и пропасть среди тех, кто посвятил свою жизнь
творчеству и ощутил непримиримые противоречия со своими коллегами.
У одной части писателей, не очень многочисленной, но сплочённой и активной в продви-
жении своего мировоззрения, подогревается главная идея: «Россия должна стремиться по-
пасть в «цивилизованный» мир и преодолевать свою «отсталость». Для таких празднование
Дня победы – победобесие... Для нас это неприемлемо!
Да и Бог бы с ними, но, как показывают события последних лет, эта часть «рукопожатных»
агрессивно и эффективно травит несогласных с ними: выгоняют из газет и журналов, отстра-
няют от телеэфиров, преследуют патриотических режиссеров. Надо наконец-то признать, что
либералы-русофобы и западники всех мастей вольно или невольно, за деньги или по глупо-
сти работают на разрушение нашей великой страны. Да, мы признаем: всё, что общественно
полезно, что развивает общество, а не способствует его регрессу, – найдет своё место на
страницах нашего альманаха. Однако всё, что направлено на разрушение государства, всё,
что несёт вред нашему народу, будет нами беспощадно разоблачаться и уничтожаться.

Возможно, это прозвучит слишком громко, но нам хочется, чтобы альманах «Гражданинъ»
начал объединять для общего дела всех тех, для кого главным в жизни является наша един-
ственная Родина – Россия, её процветание и могущество.
Определен курс литературного альманаха «Гражданинъ» – отстаивать морально-нравствен-
ные устои нашего общества, сформированные веками, сохранять и развивать традиции
русской культуры.
Мы ждем новых авторов и творческие организации, которые поддержат это наше стремле-
ние. Пусть круг друзей, союзников альманаха из номера в номер становится всё больше.
Мы не должны, не имеем права сидеть сложа руки и смотреть, как «люди со светлыми лица-
ми» сжирают души россиян и, что особенно страшно, души молодого поколения.

Возможно, в публикации второго и последующих номеров какие-то материалы не понравят-
ся нашим читателям.
Пишите нам, аргументируйте свои позиции!
И давайте создавать вместе большой спектр настоящей литературы и литературной критики,
который способствовал бы объединению писателей и читателей, а не подталкивал бы их к
самоубийственной духовной гражданской войне.
22.10.2020 Л.Кутырёв-Трапезников

Литературный альманах ГРАЖДАНИНЪ №2 5

Содержание

интерактивная навигация

Обращение Литература и политика Л.Кутырёв-Трапезников 4 литкритика
к читателям литкритика
Контекст Информация 6
Мастер литкритика
Современная О политике в России А.С.Пушкин 11
поэзия литкритика
Крестьянский сын 17
Современная Музыка облачного неба Игорь Шкляревский 19 литкритика
проза Золотая блесна Игорь Шкляревский 22 литкритика
Комментарии к «Золотой блесне» 27 литкритика
Слушая небо и землю Геннадий Ростовский 32
литкритика
На окраине тысячелетия Бахыт Кенжеев 35 литкритика
Скромное обаяние эталона Кирилл Анкудинов 42
Создатель изящных иллюзий Бахыт Кенжеев 47
Гудит и стонет кровь моя Евгений Юшин 48
Ковчег Вячеслав Лютый 54
Вязь затейливых извилин Юджин Велос 58
Чтоб эту горечь в речь облечь...
Юрий Фрагорийский (Птицелов) 68
Магия слова Марина Матвеева 69
Приближая человека к Богу Надя Делаланд 70
Перспективы писателей в Интернете 71

Ностальгия со знаком вопроса Григорий Блехман 73
Актуально о прошлом Людмила Семёнова 85
Три рассказа Борис Аксюзов 86
И о войне, и о любви... Ольга Флярковская 96

6 Россия 10.2020 [email protected]

литкритика Тайны природы человека Алла Борисова 99
О человеческом в бесчеловечном мире 117
Юрий Фрагорийский (Птицелов)
121
литкритика Поэтические фантазии 132 Современная
Наталья Захарцева («Резная Свирель») 137 поэзия
Тонкая материя чувственности 142
Екатерина Каргопольцева Эксклюзив
Послушай, нет солнца в прогнозе на завтра! Публицистика
Елена Дараган-Сущова историческая
Трёхликий Янус женской поэтики Публицистика
политическая
Роман Тихонов
Драматургия
Интервью с Валентином Курбатовым 149 Поэтическая
мозаика 10+
Ключевая особенность русской цивилизации 155
Александр Халдей 158
Задача для элиты Рустам Карим 161
Клеветникам России А.С.Пушкин

«Запад вам аплодирует за то, что разваливаете страну»

А.Зиновьев и Б.Ельцин 163

Кому это выгодно? Рустам Карим 167
Красная тряпка для быка или когнитивный диссонанс

Сергей Волгин 170

Заглянуть в будущее... Рустам Карим 172

литкритика Сделка Михаил Коссой 175
литкритика Сделка… Со счастьем? Вячеслав Кобяков 182
Заставить зрителя задуматься Наталья Сергеева 183

Они прощались Марина Кош 185

Стрелецкий бунт (1698) Сергей Маслов 186

Мы – русские Константин Фролов-Крымский 187

Брод Борис Свердлов 188

На самом краешке земли Владимир Квашнин (Охотник) 189

Не угадаешь Эмилия Песочина 190

Лето спелое Олег Сешко 191

Я не брошу писать Ефим Хазанов 192

Удивительное свойство Андрей Шурыгин 193

Россия, Россия... Галина Филиппова (Простолюдинка) 194

Литературный альманах ГРАЖДАНИНЪ №2 7

Память Идеи и качество их отражения 195 литкритика
Рано ушедшие Арсений Ксешинский 201 литкритика
Публицистика
литературная Велимир Хлебников 207
Председатель Земного шара Дина Немировская 213
Поэзия-ретро
Борис Рыжий
Книги Такая маленькая жизнь… 
Мысли
Ха-ха-ха Юрий Фрагорийский (Птицелов)
Игры Не бойся больше ничего Борис Рыжий
Почта
Наши авторы Горькая правда В.Бушин и И.Шушарин 223
Афиша Раздумья о поэзии и поэтах Г.Ростовский 230
Гражданская поэзия: вчера, сегодня, завтра 237
Тесты Тьюринга. Расчеловечивание поэзии 244
Юрий Фрагорийский (Птицелов)
247
Я б дальше жил и подымался выше... 251
Николай Майоров 254
Потомок различит в архивном хламе… 259
Геннадий Ростовский
Что общее нашли мы на Земле?
Нинель Мордовина
Пристанью радости ты — навсегда!..
Дина Немировская

Были и небылицы полигона Г.Ростовский 265
Градус тайных чувств Надежда Доний 267
Предисловие к сборнику Л.Кутырёв-Трапезников

Пара фраз Андрей Тальник (Bauglir Morgoth) 275

Ад для поэтов Наталия Бугаре 287
Анекдоты 289
О поэтах с улыбкой 291

Игра ассоциаций ТиС 295
Конкурсы 297
Ответы на поэзо-пиктограммы из #1 299

Отзывы о первом номере 301

Кратко об авторах альманаха 309

Литературные даты 2021 года 319
Новый фотоконкурс

8 Россия 10.2020 [email protected]

Учредители альманаха Редакционная коллегия

Лев Вьюжин, Рустам Карим, Лев Вьюжин, Рустам Карим,
Леонид Кутырёв-Трапезников, Леонид Кутырёв-Трапезников,
Геннадий Ростовский, Геннадий Ростовский,
Юрий Фрагорийский (Птицелов) Юрий Фрагорийский (Птицелов)

Редакция Приглашаем профессиональных писателей, по-
этов, публицистов и литературных критиков к
Шеф-редактор сотрудничеству в альманахе.
Леонид Кутырёв-Трапезников Наша почта [email protected]
Уважаемые коллеги! Приглашаем профессиональных
1-ый зам шеф-редактора литераторов для работы в Редакции альманаха.
Геннадий Ростовский Почта по вакансиям

Завотделом публицистики [email protected]
Рустам Карим
Почта альманаха уже пополняется письмами от читателей.
Завотделом поэзии Наиболее интересные и значимые письма мы публикуем
на страницах альманаха.
Завотделом прозы Вы можете отправлять свои письма на почту
[email protected] или [email protected]
Завотделом критики
Дорогие читатели! Мы заинтересованы в улучшении
Ответственный секретарь нашего альманаха и будем рады вашим отзывам и
Наталья Сергеева предложениям, которые обязательно учтем в работе
над следующими номерами.
Идеи дизайна альманаха Наша почта [email protected]
Лев Вьюжин
Создание образа и вёрстка альманаха Картина на лицевой стороне обложки – «Портрет
А. С. Пушкина», автор Орест Кипренский 1827
Арт-студия «Web-Retro»
при участии фотомастерской «Имидж-Чудо» «Гражданинъ» — политиче- Общероссийское некоммерческое
ская и литературная газета- электронное издание –
Иллюстрации 2-ого номера журнал. Издавался в Петер- Литературный альманах «Гражданинъ» ©
бурге. Основатель, издатель Объем: 322 страниц с иллюстрациями.
Эллина Савченко (фотография) — князь В. П. Мещерский. В Публикуется и распространяется бесплатно.
Людмила Зотова (живопись) журнале печатались К. П. По- Заказать и получить – [email protected]
Геннадий Лавренюк (графика) бедоносцев, Н. Н. Страхов, А. Почта для рукописей – [email protected]
Ф. Писемский, Н. С. Лесков, А. Номер подписан к публикации 28.10.2020
На все материалы, опубликованные в альманахе, Н. Майков, Я. П. Полонский,
редакцией получены личные согласия авторов А. Н. Апухтин и другие.
Выходил в 1872—1879,
Литературный альманах ГРАЖДАНИНЪ №2 1883—1884 и 1911—1914
еженедельно, в 1882,
1885—1886 и 1897—1909
годах — 2 раза, в 1887 — 3
раза в неделю, в 1888—1897
годах — ежедневно.
Первоначально издавался
на частные пожертвования
при поддержке великого
князя Александра Алексан-
дровича (будущего импе-
ратора Александра III). В
1876—1878 годах в связи с
критикой внешней политики
правительства Александра II,
журнал получил несколько
предупреждений и приоста-
навливался, а в 1879 году
издание было прекращено.
В царствование Александра III
журнал был возобновлен.
Редакторы: Г. К. Градовский
(1872), Ф. М. Достоевский
(1873—1874), В. Ф. Пуцы-
кович, В. П. Мещерский
(1882—1906), М. Н. Назаров
(1906—1914).

9

Николай Ге (1831-1894)
«А. С. Пушкин в селе Михайловском»

Поэт
и государство

10 Россия 10.2020 [email protected]

О политике в России

Юлий Струтынский (записки)

Юлий Струтынский
(Strutyń) — польский писатель (1810—1878); псевд. — Berlicz Sas. Из его произведений известны: «Essais politiques»
(1836), «Lydia» (1836), «Pan Jeremiasz» (1879), «Mozaika, gawędy szlacheckie z lat ubiegłych» (1881), «Obrazy z natury» (1872),
«Moskwa» (1873), «Obrazki czasu i ludzi» (1876)

NB! «...Молодость, — сказал Пушкин, — это горячка, безумие, напасть. Ее побуж-
дения обычно бывают благородны, в нравственном смысле даже возвышен-
ны, но чаще всего ведут к великой глупости, а то и к большой вине.

? Вы, вероятно, знаете, потому что об этом много писано и говорено, что я
считался либералом, революционером, конспиратором, — словом, одним из
самых упорных врагов монархизма и в особенности самодержавия. Таков я
и был в действительности. История Греции и Рима создала в моем сознании
величественный образ республиканской формы правления, украшенной
ореолом великих мудрецов, философов, законодателей, героев; я был убеж-
ден, что эта форма правления — наилучшая. Философия XVIII века, ставив-
sic! шая себе единственной целью свободу человеческой личности и к этой цели
стремившаяся всею силою отрицания прежних социальных и политических
законов, всею силою издевательства над тем, что одобрялось из века в век и
!! {почиталось из поколения в поколение, — эта философия энциклопедистов,
принесшая миру так много хорошего, но несравненно больше дурного, не- Александр
мало повредила и мне. Крайние теории абсолютной свободы, не признаю- Сергеевич
щей над собою ничего ни на земле, ни на небе; индивидуализм, не считав- Пушкин
шийся с устоями, традициями, обычаями, с семьей, народом и государством;
отрицание всякой веры в загробную жизнь души, всяких религиозных
обрядов и догматов, — все это наполнило мою голову каким-то сияющим и
соблазнительным хаосом снов, миражей, идеалов, среди которых мой разум
терялся и порождал во мне глупые намерения».

sic! «Мне казалось, что подчинение закону есть унижение, всякая власть — на-
силие, каждый монарх — угнетатель, тиран своей страны, и что не только
можно, но и похвально покушаться на него словом и делом. Не удивитель-
но, что под влиянием такого заблуждения я поступил неразумно и писал
вызывающе, с юношеской бравадой, навлекающей опасность и кару. Я не
помнил себя от радости, когда мне запретили въезд в обе столицы и окружи-
ли меня строгим полицейским надзором. Я воображал, что вырос до разме-
ров великого человека и до чертиков напугал правительство. Я воображал,
что сравнялся с мужами Плутарха и заслужил посмертного прославления в
Пантеоне!»

NB! «Но всему своя пора и свой срок, — сказал Пушкин во время дальнейшего
разговора с графом Струтынским. — Время изменило лихорадочный бред
молодости. Все ребяческое слетело прочь. Все порочное исчезло. Сердце
заговорило с умом словами небесного откровения, и послушный спаситель-
ному призыву ум вдруг опомнился, успокоился, усмирился; и когда я осмо-
трелся кругом, когда внимательнее, глубже вникнул в видимое, — я понял,
что казавшееся доныне правдой было ложью, чтимое — заблуждением, а
цели, которые я себе ставил, грозили преступлением, падением, позором!

Литературный альманах ГРАЖДАНИНЪ №2 11

Principle Я понял, что абсолютная свобода, не ограниченная никаким божеским за- !!
коном, никакими общественными устоями, та свобода, о которой мечтают и NB!
краснобайствуют молокососы или сумасшедшие, невозможна, а если бы была sic!
возможна, то была бы гибельна как для личности, так и для общества; что без
законной власти, блюдущей общую жизнь народа, не было бы ни родины, ни
государства, ни его политической мощи, ни исторической славы, ни развития;
что в такой стране, как Россия, где разнородность государственных элементов,
огромность пространства и темнота народной (да и дворянской!) массы тре-
буют мощного направляющего воздействия, — в такой стране власть должна
быть объединяющей, гармонизирующей, воспитывающей и долго еще должна
оставаться диктатуриальной или самодержавной, потому что иначе она не
будет чтимой и устрашающей, между тем, как у нас до сих пор непременное
условие существования всякой власти — чтобы перед ней смирялись, чтобы
в ней видели всемогущество, полученное от Бога, чтобы в ней слышали глас
самого Бога. Конечно, этот абсолютизм, это самодержавное правление одного
человека, стоящего выше закона, потому что он сам устанавливает закон, не
может быть неизменной нормой, предопределяющей будущее; самодержа-
вию суждено подвергнуться постепенному изменению и некогда поделиться
половиною своей власти с народом. Но это наступит еще не скоро, потому что
скоро наступить не может и не должно».
— Почему не должно? — переспросил Пушкина граф.
— Все внезапное вредно, — ответил Пушкин, — Глаз, привыкший к темноте,
надо постепенно приучать к свету. Природного раба надо постепенно обучать
разумному пользованию свободой. Понимаете? Наш народ еще темен, почти
дик; дай ему послабление — он взбесится».

А.С.Пушкин
о западной демократии

Пушкин однажды прочитал книгу о приключениях
Джона Теннера, о том, как американские протестан-
ты идут на Запад, вытесняют индейские племена,
какой тип человека там вырабатывается. И вдруг
пишет маленькую рецензию на эту книгу:
«С изумлением увидели демократию в ее от-
вратительном цинизме, в ее жестоких предрас-
судках, в ее нестерпимом тиранстве. Все благо-
родное, бескорыстное, все, возвышающее душу
человеческую, подавлено неумолимым эгоизмом и
страстью к довольству».
Вот приговор Америке и начала XIX века, и сегод-
няшней Америке. Как будто написано вчера или
позавчера.

«Джон Теннер» — статья А. С. Пушкина, датируемая сентябрём
1836 года. Напечатано редактором Пушкиным с подписью The
Reviewer (по-английски: «обозреватель», устаревшее «редактор
журнала») в ж. «Современник» 1836 г., кн. III, стр. 205—256.

12 Россия 10.2020 [email protected]

Друзьям

Нет, я не льстец, когда царю
Хвалу свободную слагаю:
Я смело чувства выражаю,
Языком сердца говорю.

Его я просто полюбил:
Он бодро, честно правит нами;
Россию вдруг он оживил
Войной, надеждами, трудами.

О нет, хоть юность в нем кипит,
Но не жесток в нем дух державный:
Тому, кого карает явно,
Он втайне милости творит.

Текла в изгнаньe жизнь моя,
Влачил я с милыми разлуку,
Но он мне царственную руку
Простер — и с вами снова я.

Во мне почтил он вдохновенье,
Освободил он мысль мою,
И я ль, в сердечном умиленье,
Ему хвалы не воспою?

Я льстец! Нет, братья, льстец лукав:
Он горе на царя накличет,
Он из его державных прав
Одну лишь милость ограничит.

Он скажет: презирай народ, Людмила Зотова
Глуши природы голос нежный, «Озарение»
Он скажет: просвещенья плод —
Разврат и некий дух мятежный! Стансы
Беда стране, где раб и льстец
Одни приближены к престолу, В надежде славы и добра
А небом избранный певец Гляжу вперед я без боязни:
Молчит, потупя очи долу. Начало славных дней Петра
1828 Мрачили мятежи и казни.
Но правдой он привлек сердца,
Свободы сеятель Но нравы укротил наукой,
пустынный... И был от буйного стрельца
Пред ним отличен Долгорукой.
Изыде сеятель сеяти семена своя Самодержавною рукой
Он смело сеял просвещенье,
Свободы сеятель пустынный, Не презирал страны родной:
Я вышел рано, до звезды; Он знал ее предназначенье.
Рукою чистой и безвинной То академик, то герой,
В порабощенные бразды То мореплаватель, то плотник,
Бросал живительное семя — Он всеобъемлющей душой
Но потерял я только время, На троне вечный был работник.
Благие мысли и труды... Семейным сходством будь же горд;
Паситесь, мирные народы! Во всем будь пращуру подобен:
Вас не разбудит чести клич. Как он, неутомим и тверд,
К чему стадам дары свободы? И памятью, как он, незлобен.
Их должно резать или стричь.
Наследство их из рода в роды
Ярмо с гремушками да бич.

1823 1826

Литературный альманах ГРАЖДАНИНЪ №2 13

Свидетельство Хорошее отношение к Николаю I Пушкин сохра-
нил на протяжении всей своей жизни.
Вернувшемуся после коронации в Петербурге
В предисловии к работе С. Франка «Пушкин, Николаю I Бенкендорф писал: «Пушкин, автор,
как политический мыслитель» П. Струве вер- в Москве и всюду говорит о Вашем Величестве
но пишет, что: «Между великим поэтом и с благодарностью и величайшей преданно-
царем было огромное расстояние в смысле стью».
образованности культуры вообще: Пушкин Через несколько месяцев Бенкендорф снова
именно в эту эпоху был уже человеком пишет: «После свидания со мною Пушкин в
большой, самостоятельно приобретенной Английском клубе с восторгом говорил о В. В. и
культуры, чем Николай I никогда не был. побудил лиц, обедавших с ним, пить за В. В.»
С другой стороны, как человек огромной
действенной воли, Николай I превосходил
Пушкина в других отношениях: ему присуща В октябре 1827 года фон Кок, чиновник III от-
была необычайная самодисциплина и глу- деления, сообщает: «Поэт Пушкин ведет себя
бочайшее чувство долга. Свои обязанности отменно хорошо в политическом отношении.
и задачи Монарха он не только понимал, Он непритворно любит Государя».
но и переживал, как подлинное служение. «Вы говорите мне об успехе «Бориса Годуно-
Во многом Николай I и Пушкин, по всем ва», — пишет Пушкин Е.М. Хитрово в феврале
достоверным признакам и свидетельствам, 1831 г. — по правде я не могу этому верить.
любили и еще более ценили друг друга, как Успех совершенно не входил в мои расчеты,
люди. когда я писал его. Это было в 1825 году — и по-
Для этого было много оснований. Николай I требовалась смерть Александра, и неожидан-
непосредственно ощущал величие пушкин- ное благоволение ко мне нынешнего Импера-
ского гения. Не надо забывать, что Николай тора, ЕГО ШИРОКИЙ И СВОБОДНЫЙ ВЗГЛЯД НА
I по собственному, сознательному решению ВЕЩИ, чтобы моя трагедия могла выйти в свет».
приобщил на равных правах с другими «Из газет я узнал новое назначение Гнедича, —
образованными русскими людьми полити- пишет Пушкин в феврале 1831 г. — Оно делает
чески подозрительного, поднадзорного и в честь Государю, которого ИСКРЕННЕ ЛЮБЛЮ и
силу этого поставленного его предшествен- за которого всегда радуюсь, когда он поступает
ником в исключительно неблагоприятные прямо по-царски».

условия Пушкина к русской культурной В том же году он сообщает П. В. Нащокину:
жизни и даже, как казалось самому Госуда- «Нынче осенью займусь литературой, а зимой
рю, поставил в ней поэта в исключительно зароюсь в архивы, куда вход дозволен мне ца-
привилегированное положение. Тягостные рем. Царь со мною очень милостив и любезен.
стороны этой привилегированности были Того и гляди, попаду во временщики, и Зубков
весьма ощутимы для Пушкина, но для Го- с Павловым явятся ко мне с распростертыми
сударя прямо непонятны. Что поэта бесили объятиями»
нравы и приемы полиции, считавшей своим И, некоторое время спустя, пишет снова ему:
правом и своей обязанностью во все втор- «Царь (между нами) взял меня на службу, т.е.
гаться, было более чем естественно — эти- дал жалование и позволил рыться в архивах
ми вещами не меньше страстного и подчас для составления истории Петра I. Дай Бог здра-
несдержанного в личных и общественных вия Царю».
отношениях Пушкина, возмущался кроткий
и тихий Жуковский. Но от этого возмущения В 1832 г. поэт получил, как личный подарок Ни-
до отрицательной оценки фигуры самого колая I, «Полное Собрание Законов Российской
Николая I было весьма далеко. Поэт хорошо Империи».
знал, что Николай I был — со своей точки 28 февраля 1834 года Пушкин записывает в
зрения самодержавного, т.е. неограничен- дневник: «Государь позволил мне печатать
ного, монарха, — до мозга костей проникнут Пугачева; мне возвращена рукопись с Его за-
сознанием не только ПРАВА и силы патри- мечаниями (очень дельными)...
архальной монархической власти, но и ее 6 марта 1834 года имеется запись ... «Царь дал
ОБЯЗАННОСТЕЙ… Для Пушкина Николай I мне взаймы 20.000, на напечатание Пугачева.
был настоящий властелин, каким он себя Спасибо».
показал в 1831 году на Сенной площади, за- Пушкин, не любивший Александра I, не только
ставив силой своего слова взбунтовавшийся уважал, но и любил Императора Николая I.
по случаю холеры народ пасть перед собой Рассердившись раз на Царя (из-за прошения об
на колени. (См. письмо Пушкина к Осиповой отставке), Пушкин пишет жене «долго на него
от 29 июня 1831 г.). Для автора знаменитых сердиться не умею».
«Стансов» Николай I был Царь «суровый и 24 апреля 1834 г. он пишет ей же: «Видел я трех
могучий». (19 октября 1836 г.). И свое от- царей: первый велел снять с меня картуз, и
ношение к Пушкину Николай I также рассма- пожурил за меня мою няньку; второй меня не
тривал под этим углом зрения». жаловал; третий хоть и упек меня в камер-пажи

14 Россия 10.2020 [email protected]

под старость лет, но променять его на четвертого не желаю: добра от добра не ищут».
И ей же 16 июня 1834 года: «на ТОГО я перестал сердиться, потому, что не Он виноват в
свинстве его окружающих...»

Струве совершенно верно пишет, что «можно было бы привести еще длинный ряд случаев
не только покровительственного, но и прямо любовного внимания Николая I к Пушкину».
«Словом, все факты говорят о том ВЗАИМООТНОШЕНИИ ЭТИХ ДВУХ БОЛЬШИХ ЛЮДЕЙ,
наложивших каждый свою печать на целую эпоху, которое я изобразил выше. Вокруг этого
взаимоотношения — под диктовку политической тенденции и неискоренимой страсти к зло-
речивым измышлениям — сплелось целое кружево глупых вымыслов, низких заподозрева-
ний, мерзких домыслов и гнусных клевет. Строй политических идей даже зрелого Пушкина
был во многом не похож на политическое мировоззрение Николая I, но тем значительнее
выступает непререкаемая взаимная личная связь между ними, основанная одинаково и на
их человеческих чувствах, и на их государственном смысле. Они оба любили Россию и цени-
ли ее исторический образ».

http://pushkins1.narod.ru/P_NI_1826.htm
http://rys-strategia.ru/publ/1-1-0-1948

Анчар Людмила Зотова
«Гранаты»
В пустыне чахлой и скупой,
На почве, зноем раскаленной, Великое стихотворение, воспевающее государственную волю или показыва-
Анчар, как грозный часовой, ющее жестокосердие властителя? Скорее всего, и то, и другое. Здесь нет и
Стоит — один во всей вселенной. не может быть одной краски: чёрной или белой. Воля правителя страны не
Природа жаждущих степей бывает без жестокосердия к тем, кто не подчиняется этой воле. Иначе хаос и
Его в день гнева породила, анархия, а далее – разрушение государства. Страдания и смерти миллионов
И зелень мертвую ветвей людей. Таковы непреложные законы мира, в котором мы живем!
И корни ядом напоила. Принес — и ослабел и лег
Яд каплет сквозь его кору, Под сводом шалаша на лыки,
К полудню растопясь от зною, И умер бедный раб у ног
И застывает ввечеру Непобедимого владыки.
Густой прозрачною смолою. А царь тем ядом напитал
К нему и птица не летит, Свои послушливые стрелы
И тигр нейдет: лишь вихорь черный И с ними гибель разослал
На древо смерти набежит — К соседям в чуждые пределы.
И мчится прочь, уже тлетворный. 1828
И если туча оросит,
Блуждая, лист его дремучий,
С его ветвей, уж ядовит,
Стекает дождь в песок горючий.
Но человека человек
Послал к анчару властным взглядом,
И тот послушно в путь потек
И к утру возвратился с ядом.
Принес он смертную смолу
Да ветвь с увядшими листами,
И пот по бледному челу
Струился хладными ручьями;

Литературный альманах ГРАЖДАНИНЪ №2 15

Юлий Клевер (1850-1924)
«Закат солнца зимой»

Живой
источник

16 Россия 10.2020 [email protected]

Крестьянский сын

Все лето – рыболов, всю осень я грибник, всю зиму долгую – читатель толстых книг. У
каждого человека есть такое место на земле, где он может быть счастливым. В дет-
стве, каждый вечер, отец читал мне сказки и былины. Гасили свет. Я становился князем
и выезжал во двор на белом коне... Потом я сам перечитывал эти книги, их у нас было
много. Потеря отца обострила память. И я почувствовал, что в меня как бы пересели-
лась его душа – крестьянского сына, учителя, почитателя старины.

Игорь Шкляревский

Ему довелось побывать литейщиком, токарем, матросом торгово-
го флота, геодезистом, землемером. Учился в Могилёвском педа-
гогическом институте, работал в республиканской детской газете
«Зорка», затем окончил (1965) Литературный институт им. А. М.
Горького. Член Союза писателей СССР с 1964. Ещё во время учёбы
(1962) выпустил в Минске свой первый сборник стихов «Я иду!».
Ранее издание подготовленного к печати сборника было останов-
лено, набор рассыпан, поскольку книга была объявлена «идейно
порочной». В итоге сборник вышел с купюрами. Уже в 1964 году
в Минске вышел второй сборник Шкляревского «Лодка», и, как
предыдущая книга, он получил хорошие отзывы. Талант поэта
отметил Борис Слуцкий, посвятивший выходу сборника статью
«Лодка, плывущая далеко».

В первых своих книгах Игорь Шкляревский предстал «громким ли-
риком», поэтом открытым, резким. С годами муза его, не утратив
искренности и экспрессивного напора, стала всё более наполнять-
ся эпическим дыханием. Лирика и эпос в поэзии Шкляревского
сливаются воедино – это наиболее ярко воплотилось в книге
«Слушаю небо и землю», получившей Государственную премию
СССР 1987 года. Кровная причастность к многовековой истории
Отечества, чувство современности, размышления о высоком
предназначении человека на Земле органично соединились в его
лучших поэтических произведениях. В 1980–1986 Шкляревский
выполнил перевод «Слова о полку Игореве», высоко оценённый
крупнейшим специалистом по древнерусской литературе Дми-
трием Лихачёвым.

Помните, Вы – настоящий поэт, Вы не стихотворец. Поэзия – это нечто более высокое…
Вы нужны русской культуре, поэтому заботьтесь о своей сохранности, как о националь-
ном достоянии.

Любящий Вас и Вашу поэзию Дмитрий Лихачев

В 1986 тяжело переживал Чернобыльскую катастрофу, произошедшую в области, где он
родился, и на полученную Государственную премию высаживал в Белоруссии леса. По сей
день там можно увидеть таблички с надписью «Лес поэта Игоря Шкляревского».

Свой гонорар за Государственную премию я превратил в берёзы, в тополя. На берегу При-
пяти. И такой же лес растёт на Десне, – говорит поэт.

В 2004 году вместе с поэтами Евгением Рейном и Михаилом Синельниковым предложил
Сапармурату Ниязову перевести на русский язык его стихи, что вызвало весьма неоднознач-
ную реакцию в литературном сообществе. В ответ на обращённое к ним открытое письмо

Литературный альманах ГРАЖДАНИНЪ №2 17

Русского ПЕН-центра поэты заявили, что не понимают возникшего шума, поскольку не имеют
никакого отношения к политике и занимаются исключительно литературной работой.
Избирался членом правлений Союза писателей РСФСР (1985–91) и Союза писателей СССР
(1986–1991), исполкома Русского ПЕН-центра (с 1989). Был членом общественного совета
«Литературной газеты» (1990–97), совета РИК «Милосердие» (с 1990), редколлегии «Мо-
сковской охотничьей газеты» (с июля 1994), председателем экологического движения «Глаза
Земли» при Советском комитете защиты мира (с 1989). Член комиссии по Гос. премиям при
Президенте РФ, председатель комиссии по Пушкинским премиям при Президенте РФ (с
1999).
В настоящее время является сопредседателем Союза российских писателей (с 1991).
Живёт в Москве.

Стихи – это светские молитвы. Для общения с ними не нужны ни залы, ни микрофоны.
Нужна лишь душа, готовая воспринять чистоту слова.
Игорь Шкляревский

Фотографии Эллины Савченко

18 Россия 10.2020 [email protected]

Музыка облачного неба

*** покроет сотнею в долине. Игорь
Ну и чему, чему я рад, Шкляревский
Знаешь, кто я такой, – самолюбивый и ранимый?
с перебитой рукой Но ведь приехал брат любимый,
и в одежде, висящей нелепо? непобедимый младший брат!
Заместитель директора Неба!
Главный бухгалтер ворон... Похолоданье
Дирижёр Приднепровского
майского жабьего хора, Раскрылся дуб. Люблю похолоданье!
Я парад журавлей В нем - чистота. Его боится тлен.
принимаю с вершины забора! Ум бодрствует и прогоняет лень.
Все ощутимей жизнью обладанье!
Любовь подростка Похолоданье! Сердце звонче бьется,
земля спружинит - молодость вернется!
Деревянные руки и ноги, Озябшая Елена улыбнется.
Деревянный казенный язык, Река до горизонта разольется.
Да еще этот шарфик убогий, Родной скворец из Турции вернется…
А под ним словно камень, – кадык. И вдруг вершина тополя пригнется
Я – убожество! Ты – божество! от сквозняка! Так низко пронесется
Хоть бы кто-нибудь крикнул: «Спасите...» над городом старинный самолет.
Но не грабит никто никого, И парашюта ярко-красный плод
Улыбаюсь, как жалкий проситель. тугим холодным воздухом нальется,
За бездарность, за робость свою как будто там, где нас невпроворот,
Ненавижу себя и наглею. она случайно грудью прикоснется,
Я люблю тебя, свято люблю, чудесным током нервы тряханет,
И в лицо твое нагло курю, толкнет бедром и резко засмеется.
Потому что я благоговею! Не важно, обернется или нет!
Пахнет вербами, дерном, весной. - Прощай! - кричу ей радостно вослед.
Почему же меня ты прощаешь?
Почему не уходишь домой ***
и на пошлость смешком отвечаешь?..
Стою в пучине многоликой
*** возле базарного лотка.
И нежно пахнет земляникой
Мой младший брат меня сильнее, торговки наглая рука.
мой младший брат меня умнее,
мой младший брат меня добрее, ***
решительнее и храбрее!
Меня он в драке подомнет, Дай мне всё! Я не стану богаче.
на свадьбе ночью перепьет Всё возьми! Я не стану бедней.
и утром на реке обловит Над болотами чибис заплачет,
и первым душу мне откроет. ночью станет в полях холодней.
На сто моих боровиков Скоро ивы наклонят ненастье
сто пятьдесят в его корзине, я зароюсь под стог с головой.
сто пятьдесят моих шагов И озноб есть в запасе у счастья,
и во мраке летающий вой…
Литературный альманах ГРАЖДАНИНЪ №2
19

*** Жалоба счастья

Земляника сомлела от зноя, Руки болять! Ноги болять!
оставляет на пальцах следы. Клевер скосили. Жито поспело.
Изнывают поля и сады, Жито собрали. Сад убирать.
и не движется время земное. Глянешь, а греча уже покраснела.
Окуная лицо в облака, Гречу убрали. Лён колотить.
долго пьём холодок родника, Лён посушили. Сено возить.
отползая с улыбкой смиренной Сено сметали. Бульбу копать.
в неподвижную тёплую тень, Бульбу вскопали. Хряка смолить.
долго тянется день Клюкву мочить. ДрОвы пилить.
в этой жизни мгновенной... Ульи снимать. Сад утеплять.
Руки болять! Ноги болять!
Бытие
***
Он прислонил к стене велосипед,
где изнывает пыльная крапива, Мне всё понятней облака,
фуражку снял и вытирает пот и в тучах есть родное что-то.
платком измятым. Овал знакомый озерка,
Лесничества прохладный коридор, обвод засохшего болота.
на стенах допотопные плакаты, Вот облако плывёт, плывёт
призывы: «Берегите лес!» И грустно вдруг
Бухгалтер щёлкает на деревянных счётах.
В окне звенит оса, остановилось,
поник подсолнух, как будто вспоминает год,
зарплату пишет прописью лесник когда отсюда испарилось.
и, отложив привязанную ручку, Вон туча движется сюда,
молчит от нечего сказать, как будто впадину узнала,
но сразу уходить ему неловко. где озером она лежала.
Бухгалтер сам начнёт. Холодная была вода…
- Печёт…
- Печёт…- Утешения
Поговорили о потраве пчёл.
- Ну, я пошёл. Отошла земляника,
- Счастливо. – но поспела черника.
Тень от пожарного щита, От черники язык ещё синий,
в пыли раздавленная слива, а уже мы в малине.
земная маета. Собираешь малину губами,
И вот уже лесник у магазина а уже потянуло грибами,
к багажнику привязывает хлеб, паутинные ткутся дожди.
в кармане ищет бельевой прищеп, Засинели в лещине прорехи,
чтоб не вкрутилась в цепь а в портфеле – орехи!
широкая штанина, Что-то было всегда впереди.
садится на велосипед и катит
с горы домой,
и, спицами расплёскивая зной,
вдали велосипед его струится.

20 Россия 10.2020 [email protected]

*** упали на стихотворенье,
но ваша жалость, господа,
Вода смотрела мальчику в глаза, такая искренняя лгунья,
в ней отражались облака и птицы, ведь человечество молчит
и не было на берегу людей. о том, что ветчина мычит
На сиротливой отмели песчаной и кукарекает глазунья...
он сторожил свой белый поплавок
и отвернуться от реки не мог. ***
Сидел, как зачарованный, под ивой,
худых колен уже не отличая У Бога дней много,
и онемевших пальцев от песка. но Бог не продает.
Вокруг него дрожали отраженья: Хотя бы вечер лишний
какой-то мальчик, птицы, облака. с корявой голой вишней
Оцепенев, он смутно вспоминал и рябью на воде
себя – еще до своего рожденья, я не куплю — нигде!
смотрел на убегающую воду А остальное, если честно,
и радостно ее не понимал… иметь уже не интересно…
А за рекою солнце угасало,
в песке блестела мокрая слюда, ***
блестела банка ржавая с червями –
и нищим светит радость иногда. Д. С. Лихачеву
Сквозь облака ему светила радость!
И мальчик прятал удочку в песке, В стеклянном шкафу отражается даль,
чтоб не засохла и не очерствела. и белое облако вдруг наплывает
Бежал домой голодный, налегке. на русский Толковый словарь...
Вставало солнце – он бежал к реке. Сорока летит, и ее отраженье
Его насквозь просвистывали птицы, мелькает в стеклянном шкафу,
его рубахой хлопала гроза. скользя по Ключевскому, по Соловьеву,
Вода смотрела мальчику в глаза. на Блока присела слегка,
Моргали и отряхивали капли почистила клюв и с зеленой ограды
пугливые ресницы камышей. планирует за переплет «Илиады”,
Из городских развалин, из подвала а дальше уже — синева, облака...
его тянуло и тянуло к ней!
Она в глаза смотрела и моргала…

***

Я видел бедные равнины,
поля послевоенных лет.
Я видел чёрные руины,
подвалов сиротливый свет.
Я видел паклю и кресало
в руках у матери больной,
но только небо потрясало
меня своею глубиной.

Веселое стихотворение Фотография Эллины Савченко

Какие были адвокаты! 21
Когда фламандские закаты
сверкали в золотых пенсне,
Варфоломей де Шассоне
в Тироле защищал мышей
и доказал – не виноваты.
Он защищал мышей, жуков,
зелёных гусениц, лягушек,
четвероногих побирушек,
собак бездомных и щенков...
– Щенков? – И слёзы умиленья

Литературный альманах ГРАЖДАНИНЪ №2

Золотая блесна

Книга радостей и утешений

отрывки

*
Иду песчаной полосой вечернего отлива.
Под ногами она сырая, серая, а впереди блестит.
Мне хочется пойти по золотой блестящей полосе, но между нами — серый промежуток, я не
могу его переступить.
Иду по серому песку, а золотой все время впереди, и я иду туда, полуслепой от блеска, и сме-
юсь, смеюсь бессильным смехом — затянуло!
Магия недосягаемости уже ведет меня, лишь несколько побочных мыслей неясно возникают
на ходу и белые зигзаги чайки сопутствуют как ангел здравомыслия.
Иду на блеск, но чувствую, что появился страх и контролирует пределы отрешенности…
Я сел на камень, закурил и стал смотреть в другую сторону. В глазах еще сверкала золотая по-
лоса, заманивая в бесконечность.
В тоскливой тишине пустого берега я нехотя поднялся и пошел к причалу, где живут биологи.
Хотелось есть, и голод становился все острее. Желание дойти до пристани и возвратиться с те-
плым белым хлебом — стало целью, но уже доступной. Сосредоточившись на ней, я обманул
недосягаемость…
Перехитрил ее обычной целью и снова стал счастливым рыболовом.
Во вторник и в четверг сюда приходит катер из Чупы, и я боялся опоздать.
*
Две струи расходятся от камня, и вода курлычет, как журавлиный клин. В таких местах всегда
стоят лососи.
Утром я подхожу к полузатопленному камню. Браконьеров не было, не натоптали.
Изогнутая узкая блесна из серебра и самоварной меди сверкает на моей ладони, и меня по-
знабливает от волнения.
Завязываю мокрый узел, соединяя леску и блесну.
Река здесь поворачивает, образуя улово, идеальное место для ловли в пороге.
Кто-то меня отвлек, и дальше я писал в прошедшем времени, оставлю все как есть.
Светилась леска, уходя в поток. Я был один и ждал удара по блесне, плавно подматывая тон-
кую нейлоновую жилу. Я видел все вокруг и даже за спиной, запрет на ловлю обострял мой
слух и зрение, и осязание, и все знакомое вдруг становилось незнакомым. Вода, река…
Откуда появилось это прозрачное и беспрерывное струение, живое и не знающее боли? И вот
я ничего не понимаю и не могу сказать, о чем я думаю, как будто я прозрачный Бог безлюдья,
пронизанный тоскливой свежестью незнания.
Волнение и одиночество делали все вокруг моим. И пустой горизонт, и песок без следов чело-
века.
Тонкий запах воды соединял меня с началом жизни, как будто у меня туда есть ход, обратный
ход к безлюдью, я был и здесь и там одновременно, откуда можно все начать сначала.
Застигнутый наивным сожалением, — здесь все не так, не удалось, подетски всхлипываешь, и
пронизывает жалость.
Никакими словами ее не расскажешь, разве только слезами во сне. Это плачет душа над со-
бой, надо всеми, и курлычет за камнем вода.
Сиротливая свежесть безлюдья и камень, которому тысячи лет. Как долго меня здесь не
было…
Первая мысль — зацепил блесну и надо же, на дне потока. Но камень ожил! И задвигался…
Страшная сила вырывает из рук удилище. Сверкающая семга толщиной с бревно, — бросается
вниз по течению. Сдержать ее в потоке невозможно, и я бегу за ней по скользким валунам,
одной рукой хватаюсь за кусты, в другой удилище, изогнутое до предела. Бешеный блеск
мелькает в глубине потока, смотала метров сорок лески и далеко — из яростного круга вы-
летает хвост!
Поток раздвинулся и переходит в плес, течение ослабевает, сворачиваю рыбу со струи. Оста-

22 Россия 10.2020 [email protected]

новилась и трясет удилище, пытаясь вытряхнуть блесну из пасти.
Рывок и визг катушки. Успел ослабить тормоз! Вожу кругами, отпускаю и подтаскиваю… И на-
конец она выходит на поверхность, перевернулась и блестит широким серебристым боком.
Оглядываюсь, чтобы не упасть, и вывожу ее на галечную отмель. Хватаю за упругий хвост (вся
сила у нее в хвосте!), другой рукой беру ее под жабры, выношу на берег, с трудом прижимая
к земле, освобождаю от блесны, выдергиваю острые крючки из челюсти, — тройник вонза-
ется в ладонь. Липкой от крови веревкой обматываю хвост, двумя руками поднимаю рыбу и
несу подальше от воды в кусты, выдавливаю из распоротой ладони кровь, меня слегка трясет,
вверху Марухин машет мне, бежит с холма и что-то говорит, но я не слышу, рот пересох, за-
черпываю горсть воды и замечаю — полное неба, в листьях плавающее лицо.
Сажусь на камень, в левом сапоге — вода. Сижу и бессильно смотрю в пустоту.
Марухин расстелил клеенку, разделывает рыбу, втирает соль в бока и вдоль хребта. Споласки-
вает нож. Вода уносит гаснущие в глубине чешуйки.
От удивления я вскрикиваю… Так близко — старый тополь с бельевой веревкой и деревянные
сараи — над валунами и водоворотами.
Прорывается время, и вдруг выплывает лицо одноклассника, возникает без всякой причины
чужая беседка, тарелка со сливами. Зачем над ледниковым валуном висят эти сливы в тарел-
ке?
*
— Как интересно ты сказал…
— Что я сказал?
— Движения не исчезают.
— Ни одного! Я накопил их миллионы — с детства, когда махал удилищем и наклонялся под
свисающими ветками. Сегодня я — миллионер движений. Они — мой золотой запас, мой тай-
ный капитал. Они спасут меня от жалкой участи смешного старика, не попадающего в рукава
руками, не чувствующего на подбородке крошку от печенья, пожалуй, это стоит записать, до
вечера забуду.
Их тайна в том, что их пронизывали чувства — восторг, азарт. Только они не исчезают.
Марухин говорит:
— Олег, возьми ведро и с чувством принеси воды!
— А ты с восторгом подмети полы!
Выходим на тропу и продираемся сквозь сухостойный ельник. Естественная иглотерапия…
Олег отводит ветку и открывает впереди реку. Марухин на ходу срезает подосиновик.
— Движения не исчезают!
*
Ночью поднялся такой сильный ветер, что наш старый дом продувало насквозь. От окна
тянуло холодом. Тонкие, как леска, сквозняки пронизывали воздух, проникая сквозь щели в
рамах, сквозь дыры от выпавших гвоздей, и пламя на свече металось.
Опасно было выйти в лес к источнику, там с треском падали деревья. Хорошо, что мы запас-
лись водой и дровами.
Огонь, тепло и ветер, воющий на чердаке, навевали уют. Я снял с плиты круги и подержал
над пламенем буханку хлеба, чтобы внутри он задышал, а сверху стал хрустящим, такой еще
вкуснее свежего.
Марухин на доске разделал малосольного сига, прозрачно-розовая рыба под серебристой
пленкой истекала жиром. Я сглотнул слюну. Картошка уже сварилась.
Набросив телогрейку, я нырнул в холодный коридор и осветил ведро с грибами. Набрал в
эмалированную миску соленых подосиновиков, вдыхая острый кисловатый запах леса и укро-
па. Вот и осень! Жаль, что Олег уехал, он сказал бы: — Чего-то не хватает!
Марухин с постоянными повторами и сожалениями «кажется, последняя», — извлек «Пше-
ничную» из ящика с крупнозернистой солью, никто так не умеет прятать, как Марухин.
Мы выпили прохладной водки, заели скользкими, как устрицы, грибами и захрустели обгоре-
лыми горбушками.
Картошка таяла во рту. Обыкновенный чай, грузинский, показался нам вкусней цейлонского,
такая здесь вода в ручье, да и в реке вода чистейшая, но рыболовы, проплывающие мимо,
останавливают лодки, чтобы набрать воды из этого ручья.
Ветер с Белого моря выдавливал стекла.
Марухин погасил свечу, вторая догорала. Знакомый браконьер научил нас экономить свечи.
Если ее покроешь тонким слоем мокрого мыла, свеча горит гораздо дольше.
Волнение уже сжимает горло, и появилась ложная отдышка. На сливе раздается грохот. Это
семга подбросила себя движением хвоста и обрушилась в воду. Это она!
Шумит порог… И возникает радостное возбуждение.

Литературный альманах ГРАЖДАНИНЪ №2 23

Круги на срезе пня, отчетливые годовые кольца, запечатлели полный круг Земли — в березе.
Так глубоко проникло в древесину вращение миров…
Вдыхаю запах вспененной воды и отвожу скобу. Оглядываюсь, чтобы не задеть блесной
кусты.
Короткий взмах — уинь! — нейлоновая жила слетает с пальца, и блесна вытягивает леску с
барабана.
Запахи трав становятся острее. Блесна вошла в струю, блесна задела камень. Я на связи с
водой…
*
Как щемило в душе, когда под темными березами светил фонарик и прилетал из детства за-
пах керосина.
— Осторожно!
Я открываю дверь, Марухин вносит свет и ставит лампу на деревянный круг.
В углу мерцают спиннинги. Мы долго моем руки и вода скрипит, такая здесь вода.
Протираю стекло керосиновой лампы. Свет от нее добрее электрического. Керосиновый свет
не уличает, не тычет лучами в заплаты. Я это знаю с детства.
Подрезаю фитиль, чтобы светлей горел. Беру ведро и выхожу из дома, зачерпываю из ручья.
Луч фонаря, заполненный тончайшей влагой, выхватывает куст, березу и уходит в небо.
Взгляд человека ночью удлиняется на миллионы километров…
Неужели нигде во Вселенной нет ни души? На расстояниях уму непостижимых, в простран-
ствах за пределами сознания… Без славы Цезаря и без его микроскопических завоеваний.
Однако ночью холодно стоять в одной рубахе. Стряхнув озноб, я возвращаюсь в теплый дом
и забываю, что за дверью небо.
В доме еще «идет» осадка бревен, придавленные крышей, по ночам они поскрипывают, а
куда деваться?
*
Ну вот и все, запреты отменили. Участок ловли — от моста до устья Умбы. Лицензии можно
купить в инспекции рыбоохраны. Сегодня здесь все шелестящие, шуршащие в кустах, — воз-
никли во плоти.
— А кто ответит за ревматизм? За унижение личности?
Смех во дворе… И надо же, по радио звучит оркестр Поля Мориа, как двадцать лет назад.
Каким же вкусным был зачерствелый хлеб!
Какими синими — далекие озера! Какие озарения дарил мне страх, когда я нарушал запре-
ты! И возникала мысль опасная о том, что яблоко зеленое на самом деле не зеленое и роза
красная — не красная.
Случайно я открыл в стихотворении физическую тайну человеческого глаза, — восприятия и
отражения цвета в сознании.
14-летний рыболов в намокших кожимитовых ботинках с прилипшими к ним семенами кле-
вера и одуванчиков, я шел к реке лиловыми и желтыми лугами и я не знал, что это не луга,
это мои глаза увидели их такими. И это я такой.
Какие же они на самом деле? Не знаю, и не стоило мне отнимать у бедности дорожную
канаву с васильками.
Так кто же я, дающий им нарядность? Я — без фамилии, без имени, измученный жарою
пилигрим, сидящий на обочине в тени березы?
А я и есть Бог! Я преломляю свет в диапазоне чуда. Отмахиваясь от шмелей, я превратил фи-
зические колебания в басы виолончелей. И мой нарядный цвет есть чудо пустоты, которую
встряхнули, ее необъяснимая необходимость…
*
Бывают вечера, когда я одинок до звезд.
Дом стоит на пологом холме, дверь открываешь прямо в небо. Оттуда тянет холодом Вселен-
ной, и я тупею перед ней, не находя спасительного смысла своему существованию, но это я с
ведром стою перед Вселенной, без меня ее нет. Микроскопическое существо с ведром воды,
я признаю ее, а не она меня… И это мне в рубахе стало холодно, я закрываю дверь и остав-
ляю за спиной пространство и его случайные возможности… Вот утешение — возможности
пространства… Ведь я возник! Повеселев, я приношу из коридора вареную треску в желе,
наливаю в стакан «Каберне», вдыхаю запах сыра и укропа, я чувствую спиной тепло горящих
дров…
На Умбе за водой и за дровами я выхожу в открытый космос и возвращаюсь в теплый дом.
Ориентир — окно, сияющее в темноте, спасающее мысль от тихого безумия, мерцания об-

24 Россия 10.2020 [email protected]

угленных планет и завывания потоков воздуха над лесом. Однако ветер к ночи стал сильнее,
этот северный ветер пригонит семгу в Умбу, этот ветер волнует меня…

*
Под звездами, после бутылки «Кьянти», я говорю, обняв Марухина и брата:
— Время и место пребывания живого существа в необозримости Вселенной не имеет време-
ни и места, а юридическая тяжба этого несуществующего существа с другим отсутствующим
собирателем невидимых с Луны квадратных метров является научным подтверждением су-
ществования зеркальной бесконечности, когда присутствие ничтожного почти непостижимо.
Чем беспредельнее пространство, тем бесконечней уменьшение обратной меры. И миллион
— это микрон, а миллиард — микроб среди других мельчайших инфузорий, когда мы левым
глазом смотрим в микроскоп, а правым — в телескоп. Я предлагаю выпить за Рокфеллера. Он
заглянул туда и загулял в нарядных шелковых рубахах. Брызги шампанского! — у края беско-
нечного отсутствия.
— Придется выпить, — говорит Марухин и уточняет: — Предпоследняя…

*
Бедности я не боюсь, на старость не коплю, в компании не жду, когда другие вытащат бумаж-
ники. Старость свою я обеспечил книгами и золотыми листьями, упавшими сегодня ночью на
крыльцо, на плесы, на тропу.
В одно мгновение я проживаю годы, которые еще не прожил, и вот я стар и очень одинок, и
все мои друзья отсутствуют по самой уважительной причине.
И только книга — мой последний друг, единственное утешение еще живых, но никому не
нужных, включающих в своей берлоге свет и наслаждающихся плавленым сырком на белом
хлебе, они остались с ней, отзванивая чайной ложкой время счастья и предвкушая изумитель-
ные превращения в любимых персонажей.
И это — книга! С библиотечным штампом, формуляр заполнен до отказа, такая длинная за
ней стояла очередь и руки детства стерли позолоту. Я оказался там, когда ее списали, и унес
домой.
В компьютере теперь — любая книга, но я не вижу их, а книги надо видеть.
Когда я ночью выбираю книгу для пребывания в ином пространстве или времени, когда ищу
целительную книгу, спасаясь от тоски, от одиночества, от подлости людей, когда я выбираю
книгу, я должен видеть их.
Один предатель перенес их в лоджию, но человек он впечатлительный, ночью лежит и слы-
шит на балконе кашель.
Хозяину квартиры. Заявление:
— В лоджии стало холодно и сыро. Убедительно просим перенести больного Чехова к мусоро-
проводу на лестничной площадке.
Дефо, Дюма, Оскар Уайльд, Сервантес.
К утру я засыпаю с книгой на подушке, не на компьютере же засыпать лицом, не на пластмас-
се ноутбука.
Меня им не поймать!
Крапивин рассказал мне сон: на леске бушевала семга. Он оглянулся — за спиной инспектор,
и в лодке на реке — инспектор.
— Все равно вы меня не поймаете!
— А это почему?
— А я сейчас проснусь, — сказал Крапивин и проснулся.
Такой веселый сон с дырой в заборе.
Меня им не поймать! Сейчас проснусь, и старости как не бывало, а книги все стоят, и между
ними — щели. Нашла кого ловить своими ноутбуками.

*
Стояла золотая осень! Мы прилетели на Мегру и целый день ловили в ямах над порогами.
— Что-то здесь не так, — сказал Марухин.
— Что не так?
— Не знаю… Но Мегра не такая тревожная. И подосиновики были ярче.
— Ярче были от страха! Лицензия, которая лежит в твоем кармане, их погасила.
— Порви лицензию, Марухин, — советует Олег и, прикрывая рот, смеется. Сентябрь — для
души, а к стоматологу можно пойти и в слякоть.
У Чепелева на лице — презрение.
— Затоптали тропу. Где они были раньше, эти клерки с банковскими картами, чтобы нищему

Литературный альманах ГРАЖДАНИНЪ №2 25

нечего было подать? Это моя река.
— Уже не твоя. Они уже на Умбе, на Поное, на Варзуге.
— Мы бежали по тундре,
по широкой равнине.
— По-тун-дре… — пел у костра Панков.
Панкова нет… Осенний ветер гонит с тундры облака. Отходишь от горелого холма, Олег, Ма-
рухин, Чепелев сидят, прижатые к пустому горизонту.
— Снизу кто-то плывет.
— Пускай плывет.
Не поворачивая голову на звук мотора, седой Марухин смотрит в никуда.
А Игорь Чепелев готовит свой салат из огурцов, крапивы, головастиков… Он не согласен с
установленным пределом, и удочка — его антенна для переговоров с Богом.
— Надо взбодрить костер…
В эту ночь мне приснился счастливый Марухин.
Он сказал: — Игорь, мы никогда не умрем. Мы остаемся в «Золотой блесне»!

Фотография Эллины Савченко

26 Россия 10.2020 [email protected]

Комментарии

Колыбельная память воды…

А ведь подлинно «книга радостей и утешений». Отпилил поэт от нашей большой всеобщей
потребительской ложки «ненужный черенок» реального времени и быта и поймал нас на
золотую блесну. И теперь уж не только Крапивин, Олег, Марухин, все рыбинспекторы и
егеря, с которыми мы только что прожили счастливую, вневременную, то есть самую живую
и подлинную, жизнь, а и те, кому еще только предстоит прочитать эту едва родившуюся на
страницах журнала книгу, не умрем, потому что тоже останемся в «Золотой блесне», не су-
мев разогнуть крючков и «сойти», да и не захотим сходить (слава Богу, теперь, после книги,
и объяснять не надо, что означают эти «схождения»).
Какое счастье — мир неисчерпаем и кто-то еще садится и пишет «как ни в чем не бывало»,
словно ни мир, ни слово еще не сошли с ума. «Случайно на ноже карманном найди пылин-
ку дальних стран…», вспомнить Кереть и Сойму, Умбу и Варзугу, позабыть парламенты и
информационные войны, компьютеры и бренды и вернуться домой, стать водой вечности,
ее памятью. Опять удивиться следом за Достоевским, что времени не существует, что оно
есть только цифры, отношение бытия к небытию, а жизнь течет из вечности в вечность с
немой музыкой, которую так хорошо переводить в слово, дотягиваться удочкой до Гомера
и дивиться, как легко, сами собой слетаются гекзаметры, пеоны, дактили и амфибрахии и
строка сама собой делится на строфы:

Иду по серому песку, Валентин
а золотой Курбатов
все время впереди,
и я иду туда, полуслепой от блеска, Послесловие Валентина Курбатова
и смеюсь, опубликовано в журнале Знамя, номер 1, 2016
смеюсь бессильным смехом
— затянуло!
———————-——————————————
Вокруг меня клубились облака,
легенды, мифы,
я их не знал, но не любил людей.
——————-———————————————-
О чем-то я еще подумал, засыпая,
но мысль оборвалась, как леска на узле
——————————-————————————
Такую память,
ясную как осень
он сохранил до девяноста лет.
———————————-——————————
я был никто, меня зовут — Вода,
я пережил себя и возвратился…
Неповторимый вкус родной воды
запечатлен ее тончайшим осязанием…

И реки теряют географию, становясь русской Летой, полной лосося и семги — по Руси же
Лета-то наша течет. И как сразу поверилось, что холод, железо крючков, боль, соль на из-
раненные руки, сырость и тяжесть переходов — всё становится счастьем, как в пушкинском
«унылая пора! очей очарованье» — так уныние или очарование? А вместе! Потому что
жизнь!
Гёте когда-то говорил, что человек, побывавший в Риме, уже не может быть несчастным. Вот
и тут, прочти с любого места (книга почти обязывает к прерывистому чтению, чтобы не за-
дохнуться) — и она обнимет тебя как Млечный путь — тишиною и небом. И покажется, что
и написана она таинственным светом белой ночи, когда словам возвращается их небесная

Литературный альманах ГРАЖДАНИНЪ №2 27

полнота и они говорятся впервые, и ты по чуду слова догадываешься, что Творец — Поэт и
складывает мир согласием звука и смысла. Цитаты запросятся гуськом — про лебедей, как
летящие луки, про «бедный дом, где у людей, у воробьев, у галок весь гардероб — на них»,
про грусть вечернего света, отчего-то заставляющую вспоминать исчезнувшие цивилизации,
про нас — сирот вечности, детдомовцев неба, про монахинь, которые заглядываются на
себя в воде, потому что Господь не так суров, как монастырь, про Нарцисса, склонившегося
над водой в самозабвении, которого спасет такое детское, из дальней дали прилетевшее
материнское «Захочет есть — придет»…
Как счастливо Поэт вскрикнет посреди сна: «Сейчас проснусь и старости как не бывало, а
книги все стоят…». Когда стоят на полке русской литературы такие книги — какая старость?!
Слава Богу, оказывается, мы еще не забыли, что такое счастье!
А «мушкетеры» и высокое французское дворянство на фоне «Дай пожрать!» «Валька, иди
домой!» чудо как хорошо и не возвышает их, и не унижает нас, а только делает как-то стере-
оскопичнее.
Спасибо!
Теперь уж буду читать «во дни сомнений, во дни тягостных раздумий» гомеопатическими
дозами.

Круги от «Золотой блесны»

«Можно с любого места начать читать эту рыболовецкую «Илиаду»
Литература / Библиосфера / ГЛУБОКОЕ ПОГРУЖЕНИЕ

Лев Новожёнов
Голос тишины

Да, было время… Время, когда читатель бегал за книгой, рыскал в поисках её, вымаливал у друзей и
знакомых что-нибудь почитать, был подписчиком чего только возможно. Было время да прошло.
Тем более удивительно, что, в отличие от нынешней моды, книга Игоря Шкляревского вызывающе, я
бы даже сказал надменно, даже названием своим – «Золотая блесна» – шарахается от конъюнктуры.
Эта книга мужественно лишена всякой коммерческой составляющей. Зато в ней есть живая тишина и
утешение в невозвратимой жизни человека, воплотившего свой опыт в прозу необыкновенной искрен-
ности и красоты.
Помню, как после прочтения меня охватило острое чувство неполноценности. И я думаю, что не мне
одному «Золотая блесна» указывает на истинное место в ряду живущих и пишущих. Довольно жестоко,
Игорь Иванович! Но справедливо!

Игорь Шкляревский. Белоруссия, 1987 год
В октябрьском номере журнала «Знамя» опубликована новая поэма в про-
зе Игоря Шкляревского «Книга белых ночей и пустых горизонтов», которую
литературному сообществу ещё предстоит прочесть и обдумать. А осмысле-
ние предыдущего произведения поэта – «Золотая блесна» (Книга радостей
и утешений) – уже состоялось. Доказательство тому – заочный круглый стол,
который ему посвятили известные писатели, журналисты, литературоведы.

https://lgz.ru/article/-47-6714-20-11-2019/krugi-ot-zolotoy-blesny/

Олеся Николаева
Многоярусный космос

И правда – книга радостей и утешений! Видно, как медленно и вдохновенно она создавалась, и читать
её тоже надо медленно, столь насыщенны слова, напитаны влажным воздухом, запахами реки, травы,
хвои, прохладой, дымком костра, почти физически ощущаемыми сквозь текст. Я и читала медленно, по
небольшому фрагменту, как читают стихи, как проникают в верлибры, в которые вдруг преображается
эта проза:
«Море шумит в дверях и освежает дом. / Скоро наступит ночь, / Но слепому ночью не темно. / Он слы-
шит все цвета и может показать / Всю радугу на арфе».
«Красный – полёт шмеля, густой, басистый звук. / Высокий звук шестой струны, звонкие крики чаек – /
Это синий. И самый тонкий – фиолетовый, / Приятный писк мышей».

28 Россия 10.2020 [email protected]

«Необъяснимое влечение души / К пустому горизонту».
«Концом удилища здесь я дотягивался до Гомера».
Тайна рождения, жизнь, бытие, загадка присутствия в мире ещё до собственного появления на свет,
тьма исчезновения после смерти, время, вечность, память, любовь, творчество, культура – здесь целый
многоярусный космос, который автор компактно поместил в небольшую повесть, музыка которой, с её
ритмами, с её акцентами, не менее красноречива, чем слово. Что ж, писал поэт!
«День превратился в узкую полоску света, / Как щель под дверью».
«Зеркальная вода / Переворачивала лес, / И возникала странная иллюзия /
Отсутствия Земли».
«Всё сбывается в прошлом. / И обломки воздушного замка / Тяжелее кирпичных…»
Читаешь, словно медитируешь; незаметно сам подключаешься к интриге повествования; устаёшь
вместе с автором, который вытаскивает на берег огромного лосося; изнемогаешь, заблудившись в лесу
и чувствуя на себе тяжесть промокшего ватника; растворяешься в детских видениях и снах; блаженству-
ешь в этой словесной красоте и свободе.
А это значит, что и я – попалась на золотую блесну!

Илья Журбинский

Нью-Йорк, США

Прозрачный бог безлюдья

«Обязательно прочитай «Золотую блесну» Игоря Шкляревского. Там воздуха много», – написал мне
друг. Ну что ж, скачал на Kindle, буду читать в поезде по дороге домой. Ехать мне из Нью-Йорка всего
одну остановку – 16 минут. Открыл книгу, прочитал первые пять строчек. «На станции Чупа нет ни души.
И только солнце в полночь светит сквозь осины. Такая тишина, что стыдно идти по деревянным троту-
арам. Шаги стучат в конце безлюдной улицы, а ты ещё идёшь туда – весь на виду. Тихая школа, почта,
лесопильня – со штабелями свежих досок во дворе...»
Если не перестану читать, то проеду мою станцию, потому что оторваться от книги абсолютно невозмож-
но.
Дома, уединившись в кабинете, открываю «Золотую блесну» и уже не могу закрыть, пока не дочитаю.
«Четвёртый день нам не понадобился. Солнце светило, звёзды и Луна сверкали над еловым лесом».
Книга Бытия. Современная версия.
«Вода, река… откуда появилось это живое и не знающее боли струение? И вот я ничего не понимаю, как
будто я прозрачный Бог безлюдья, пронизанный тоскливой свежестью незнания».
Точнее и в стихах не скажешь.
Что это за жанр такой? Ищу ответа. Не нахожу. Но замечаю подсказку:
«Никакими словами её не расскажешь, разве только слезами во сне».
Стоп! Что ж это я бессовестно растаскиваю книгу. Ведь дело вовсе не в замечательных строчках и точных
образах. А в чём же? Не знаю. Да, наверное, и не хочу знать.
Лучше подожду, пока сумятица будней заставит почти забыть о прочитанном и в какой-то хмурый день,
когда всё будет не в радость, вдруг что-то блеснёт в памяти, и я открою книгу Игоря Шкляревского на
случайной странице, вновь погружусь в её бодрящий воздух, выйду из летящего по кольцевой линии
скорого поезда суеты и увижу надпись: «Чупа – столица белой ночи!»

Марина Кудимова
Блесна задела камень

Что можно написать о книге, которая собственной полнотой себя исчерпывает? Её можно только ци-
тировать. Но жанр рецензии – или дискуссии – этого не предполагает, да и цитировать текст «Золотой
блесны» бессмысленно: её можно лишь воспроизводить путём переписывания – практически без изъ-
ятий. И где кончается прочтение и начинается вчитывание, никто не знает.
Жанр «Золотой блесны» неопределим. Что это? Мемуары о запретной, а к концу беззапретной ловле
сёмги в районе Кольского полуострова? Нет! В мемуарах соблюдается некая, чаще искусственная, после-
довательность событий, скреплённая претензией на документальность. А тут – перебросы во времени и
пространстве.
Дневник? Для дневника характерна фрагментарность, а для «Золотой блесны» – извилистая непрерыв-
ность. Но какие даты у вечности? «Все мы – сироты вечности…» – так написано в «Блесне». Шклярев-
ский признаётся: «Не понимаю времени и не ношу часы. Тайна, которой нет».
Ну, тогда давайте займёмся аналогами – ведь любая книга, кроме Библии, рождена от других книг – и в
первую очередь от Библии. «Ни дня без строчки»? Это замечательные зарисовки и калорийные обрыв-
ки ненаписанного. А «Блесна» – вещь начатая и законченная. В ней есть сюжет, есть герои – от Марухи-
на и галереи рыбинспекторов до Мигеля Сервантеса. Сборник максим по типу Ларошфуко? Но максимы
– это законченные, обработанные стилем и стилом нравоучительные изречения. В «Блесне» мысль
рождается в процессе писания, а не наоборот, и не поучает, а, скорее, разучивает, разрушая стереотипы,
как любая стоящая мысль, и, будучи записанной, являет собой «наглядное пособие для неожиданных
соединений и возможностей».
«На облаках не ставят номера. И эта книга начинается с любой страницы, где открываешь, там она и
начинается». Ненумерованные облака мысли – разве такой жанр существует? Нет, его создал Игорь
Шкляревский. Вернее, создаёт на наших читающих – и то и дело отрывающихся от чтения глазах! Это

Литературный альманах ГРАЖДАНИНЪ №2 29

книга рождения мысли без пресловутого: «И тут я подумал…» Между «подумал» и «записал» дистан-
ция непреодолимая. В «Блесне» таких зазоров нет! Мысль и письмо неразрывны, перетекая одно в
другое, как воды моря перетекают в реку телом сёмги.
«…Я вижу вспышку на блесне Олега». Мысль ловится на блесну – и вообще на всю хитрую снасть разви-
того письма – великого, сугубо человеческого дара, бездарно растрачиваемого в сотнях пустых страниц
без единой вспышки.
Но вернёмся к «Золотой блесне».
«Всё ненаписанное гениальнее, если не дали записать». Шкляревский понемногу возвращает права
импровизации.
«– Икринки возникают в ней сами по себе, как непорочное зачатие.
– Гениальная мысль…
– Это не мысль. Просто пришло, и я сказал.
– Сейчас?
– Да, сейчас, на ходу».
Так отнекивается Шкляревский. И, как ни трудно в это поверить, приходится с ним согласиться. «…В
этой книге я – не сочинитель, я – собиратель радостей, которые не нужно покупать за деньги».
Мне ещё никогда так трудно не давалось выражение простого мнения о прочитанном! Удивительно, но
о вещи, близкой к совершенству, писать тяжело и практически нечего.
«Блесна вошла в струю, блесна задела камень. Я на связи с водой…»

Анатолий Курчаткин
Слово о повести Игоря Шкляревского «Золотая блесна»

Признаться, встречая Игоря Шкляревского в толчее московского литературного мира, всегда в не
слишком броском, но непременно выразительном художественном прикиде, выделяющем, как то и
положено, его из «толпы», я всегда воспринимал его как человека абсолютно урбанистического склада
и с некоторым недоумением отмечал расхождение его повседневного житейского облика с его звеня-
ще-прозрачной лирикой, пастельно-мягкой, в чём-то даже и пасторальной.
Стихи его, впрочем, я всегда любил. Вернее, не стихи даже, а его поэзию. Стихи его обладали единым
дыханием, и это дыхание задавало им словно бы непрерывность…
Своей прозой – повестью «Золотая блесна» – Игорь соединил для меня два своих облика. Оказывается,
это он только в шуме московского литературного быта был урбанистом, человеком века сего, которому
идущий век был впору и сидел как хороший пиджак. Большой обманщик он был, Игорь Шкляревский.
Он, как открывается в этой повести, жил совсем другой – природной жизнью, которой жили до прихода
Иисуса апостолы.
Вот и проза Игоря Шкляревского, явленная в его «Блесне», – это всё та же поэзия. Ни на кого не по-
хожая. Абсолютно самобытная. Чистейшее, высшей золотой пробы слово. «Такая тишина, что стыдно
идти по деревянным тротуарам...» Что это, как не верлибр?
И такими строками написана вся повесть «Золотая блесна». Повесть? Какая там повесть. Поэма!

Михаил Синельников
Глубина нечаянного слова

Большое природное дарование, исключительное литературное чутьё, врождённое чувство ритма,
умение вносить жизнь и свежесть в уже примелькавшиеся, ветшающие слова – вот свойства пронзи-
тельной лирики, да и блистательной прозы Игоря Шкляревского.
С началом «Золотой блесны» мне случилось ознакомиться лет пятнадцать назад. С первыми, ещё
машинописными страницами (автор тогда отставал от миропобедительной компьютерной техники). С
первых слов повествование стало затягивающе интересным, и можно было бы отдавать его в печать.
Но Шкляревский медлил и медлил, и вот оно – в совершенном своём, выстраданном виде, следствие
многолетних раздумий и счастливых озарений, состоящее из боли и блаженства. Как сказано другим
поэтом, «Радость-Страданье – одно». Желание найти аналогии в мировой литературе тщетно. Пруст,
вероятно, никогда не бравший в руки удочки, но умевший, как никто, воскрешать и удерживать усколь-
зающие мгновения и годы? Нет, не то! И не Платонов, хотя глубина и сила нечаянного слова, пожалуй,
те же. Присутствует быт, но это не грубое почвенничество. Есть своя гипотеза мира, но понятие «фило-
софская проза» мелко перед этим отчаянным жизненным порывом. «И только жизнь любил…» Сво-
евольное следование теме и всплески болезненных отступлений от неё – свидетельства редкостной
внутренней свободы. Можно с любого места начать читать эту волнующую своей обстоятельностью ры-
боловецкую «Илиаду», по ходу которой выясняется, что мир нас ловил и поймал. Вскоре натолкнёшься
на сильную фразу, предельно насыщенную поэзией. И всё постепенно и неизбежно возвращается к
поэзии, как к прародительнице нашей, животворящей и мыслящей воде.

Зоя Межирова

Сиэтл, США

Звёздный течёт разговор

Первым лириком современной России считал Игоря Шкляревского Александр Межиров.
И вот теперь – лирическая проза поэта, и между нами, огибая половину полутёмной планеты, звёзд-

30 Россия 10.2020 [email protected]

ный течёт разговор – строчка из стихов, которые ему посвятила, когда писалась «Золотая Блесна».
С поспешностью взять её не удалось.
Это были удары как бы чуть отдалённого, обволакивающего слух гонга. Они призывали к тому, чтобы
остановиться и, как смотрят на цветок в руках Будды, вслушаться и вглядеться в непреходящие земные
радости.
Сколько воздуха в её описаниях, такой дивной драгоценной особенности не декларативной поэзии – а
лирической, в которой так силён Шкляревский.
Его поэзия обладает редким чутьём – ставить слова в определённый и единственно возможный по-
рядок – и приводит к созданию – пространства, в которое осязаемо попадаешь.
Вода и лес сопровождают в странствиях поэта вместе с Гомером, Леонардо и Дефо… И мы смотрим на
огонь и продолжаем взгляд людей, сидевших у костра...

Виктор Коркия
Нобелевский блеск

«Необъяснимое влечение души к пустому горизонту…»
«Как легко мы раньше собирались! Одна рука всегда была свободной…»
Эту книгу можно цитировать без конца. Цитировать, испытывая наслаждение от живого языка и род-
ной речи.
«Бывает, прилетит с туманом что-то щемящее, невыразимое, только душа на вздохе всхлипывает, как
расстегнувшийся баян, свисающий с плеча слепого баяниста. И ты не знаешь, что же это было, даже
вернёшься к месту, где возникло это состояние, но не вернёшь...»
В стеклянном шкафу отражается даль,
и белое облако вдруг наплывает
на русский Толковый словарь…
Стихи, посвящённые Дмитрию Сергеевичу Лихачёву, который считал поэзию Игоря Шкляревского наци-
ональным достоянием.
У Шкляревского своё представление о том, как возникла Вселенная, как устроено Мироздание…
«Бывают вечера, когда я одинок до звёзд. Дом стоит на пологом холме, дверь открываешь прямо в
небо. Оттуда тянет холодом Вселенной, и я тупею перед ней, не находя спасительного смысла своему
существованию, но это я с ведром стою перед Вселенной, без меня её нет...»
«Ключевые» слова Шкляревского – названия его книг: «Лодка», «Брат», «Тайник», «Неназванная сила»,
«Глаза воды». И конечно, дерзкая, блистательная «Фортуна», с которой не расставались едва ли не все
молодые поэты 70-х. Это была наша книга! Её звенящая в пустоте музыка пронизывала пространство и,
со свистом пробив радиационные пояса Земли, звучала уже оттуда, из открытого космоса.
«Взгляд человека ночью удлиняется на миллионы километров... Неужели нигде во Вселенной нет ни
души?»
«Золотая блесна» – это книга-река. Реальность и видения почти неотделимы друг от друга. Всё на виду,
но простые, знакомые с детства слова сохраняют какую-то тайну.
Эта книга излучает нобелевский блеск.

Фотография Эллины Савченко

Литературный альманах ГРАЖДАНИНЪ №2 31

Слушая небо и землю

Поэт Игорь Шкляревский

Геннадий Большое впечатление на меня произвели в своё время его сборники стихов «Фортуна»
Ростовский (1968г.), «Воля» (1972г.), «Брат» (1982г.). Стихи удивительно молодые, энергичные, размаши-
стые, то весёлые, то ироничные, то грустно-щемящие, сокровенные, напористые, мужские.
Сборники с удовольствием приобрёл в личное пользование. Потому что ещё до них обратил
внимание на самые первые публикации Игоря в журнале «Юность».
Помню «Юность» с подборкой его стихов. Может, самую первую публикацию (или одну из
первых). Сразу врезались в память строки:
Слышу птиц улетающих крики.
Скоро снег! А в корзине моей
Синий холод лесной ежевики
И латунные блики язей...
Не знаю сам – почему, но зацепили меня тогда и запомнились две последних строки.
Я сперва написал в начале этой небольшой статьи-отклика о сборниках, которые приобрёл и
которые до сих пор на моей книжной полке - «первые». Позже это слово удалил. Потому что
самыми первыми были сборник «Я иду» (Минск, 1962г.) и «Лодка» (тоже в Минске через два
года).
Молодому мне - нравились молодые стихи Игоря, много раз перечитывал их, запоминались
и повторялись они в уме неоднократно.
У него - своя интонация, свой неповторимый тембр голоса:
***
Когда тоска за глотку схватит,
Для лучшей песни слов не хватит,
С другим любимая уйдёт,
А ночью дворник заскребёт
Своей железною лопатой
По дну бессонницы проклятой, -
Страданьями не упивайся,
Не расслабляйся, не сдавайся, -
Окно морозное открой,
Чтоб хлынул воздух ледяной,
Чтоб в душу свежести нагнало
И с головой под одеяло,
Под одеяло с головой!
Не горькой водкою и дымом,
А чистым холодом лечись,
Назло беде своей проснись
Весёлым и непобедимым!
Белоруссия, могилёвщина, послевоенное детдомовское детство, Литинститут, поездки по
стране, охота и рыбалка, любовная первая драма, одиночество и слияние с природой…
Шкляревский: «Я люблю серое небо, мокрый клевер и ворону, растрёпанную ветром, лю-
блю песчаные берега с белыми перьями чибисов на отмелях, скучные вербы на обрывах и
пасмурные дни, когда еле моросят тёплые грибные дожди, влажно блестят свежие листья,
дышит земля, и у людей незлые глаза. В такие дни нас пронизывает беспричинное счастье;
оно возникает из равновесия природных сил и обилия озона…».
Верно когда-то написал Владимир Бондаренко о поэте: «он живет лишь наедине с природой,
для него и стихи — такая же часть природы, такая же стихия…».
Городскому многолюдью поэт с юности предпочитает безлюдье природы, с которой он
сливается воедино, внимая ей и понимая шум листвы, журчанье ручья, печальные крики
журавлиных клиньев, баркалабовскую грозу….
…А если в безднах сентября
Слежу рыдающую стаю,

32 Россия 10.2020 [email protected]

Где я, а где моя земля,
Прижавшись к ней, не различаю…
Он же (Бондаренко) утверждает: «…через этого позднего Шкляревского по-иному читаются
все его былые победные стихи...»
Возражу: не такие уж и победные. И в первых пяти сборниках много чего было разного. В том
числе откровенно-горького и даже отчаянного.
Наверно, главный труд поэта – его перевод «Слова о полку Игореве». Интересно побыть хоть
немного на поэтической кухне поэта. Такую возможность как раз предоставляет книга Шкля-
ревского «Читаю «Слово о полку...»».
Нет возможности процитировать хотя бы одну главу из неё, обширные отрывки. Ограничусь
вот этим:
«ОБЕСИСЕ СИНЕ МГЛЕ…
Колдовская непереводимая строчка. Переводится только ее смысл (ухватился за синее об-
лако), а звук ускользает и ритм меняется...
Черпаешь воду решетом, накрываешь ладонями блики, рыбачишь дырявым неводом... Обе-
сисе сине мгле!
Поэты, как мелиораторы, загоняли «Слово» в классический размер, спрямляли извилистый
блеск стихии, оснащали обязательной рифмой. И река становилась каналом…
Молитва переводчика: иди на всплеск, на звук, стань гибким, как змея, текучим, как вода, как
птица – обопрись о воздух!»
В 2002 году Шкляревский написал книгу «Прощание с поэзией», где с горечью размышлял:
«По-моему, в России решили, что поэзия нам больше не нужна, и можно обойтись без неё.
Это выглядит дико в стране, где стихи были средством общения. Признание, типа «я не
люблю стихи» или «я не понимаю стихи», – это ведь всё равно, что сказать: я не понимаю
красоты, я не люблю родину. Тогда кто ты такой и что с тобой происходит?».
И всё же… И всё же…
Служение природе и поэзии Игорем Шкляревским продолжилось и продолжается. Здоровья,
добра и света ему на этом тернистом пути.

Литературный альманах ГРАЖДАНИНЪ №2 Фотография Эллины Савченко

33

Современная

Василий Тропинин (1776 — 1857) Поэзия
Гитарист

под знаком Марса

34 Россия 10.2020 [email protected]

На окраине тысячелетия

*** *** Бахыт
Ну и что с того, что дышать отвык, Кенжеев
что чужим останусь в родной стране? А.В.
Посмотри, как корчится черновик,
полыхая в черном, в ночном огне. Век обозленного вздоха,
То ли буквы - искрами в высоту? провинциальных затей.
То ли стенам тесно от сонных звезд? Вот и уходит эпоха
Ах, не все-то масленица коту, тайной свободы твоей.
настает ему и великий пост, вытрем солдатскую плошку,
настает расплата за светлый грех – в нечет сыграем и в чет,
усмехнись в ответ и смолчать сумей. серую гладя обложку
Может, в жизни главное - трепет век, книги за собственный счет.
перелет зрачка, разворот бровей. Помнишь, как в двориках русских
И за эту плоть, за тепло, за смерть мальчики, дети химер,
расплатиться буйною головой, скверный портвейн без закуски
чтобы много пить, чтобы мало петь, пили за музыку сфер?
захлебнувшись радугой кочевой... Перегорела обида.
Лопнул натянутый трос.
*** Скверик у здания МИДа
Задыхаясь в земле непроветренной, пыльной полынью зарос.
одичал я, оглох и охрип, В полупосмертную славу
проиграв свой огонь геометрии, жизнь превращается, как
будто Эшер, рисующий рыб- едкие слезы Исава
черно-злых, в перепончатом инее, в соль на отцовских руках.
крепких карликов c костью во рту, И устающее ухо
уходящих надтреснутой линией слушает ночь напролет
в перекрученную высоту, дрожь уходящего духа,
где в пространстве сквозит полустертое цепь музыкальных длиннот.
измерение бездн и высот -
необъятное, или четвертое, ***
или жалкое - Бог разберет... Говори - словно боль заговаривай,
Стиснут хваткою узкого конуса бормочи без оглядки, терпи.
и угла без особых примет, Индевеет закатное зарево
я учил космографию с голоса, и юродивый спит на цепи.
я забыл этот смертный предмет - Было солоно, ветрено, молодо.
но исполнено алой, текучею, За рекою казенный завод
между войлоком и синевой крепким запахом хмеля и солода
тихо бьется от случая к случаю красноглазую мглу обдает
средоточие ночи живой - до сих пор - но ячмень перемелется,
так оплыл низкий, глиняный дом его! - хмель увянет, послушай меня.
и в бездомном просторе кривом Спит святой человек, не шевелится,
крылья мира - жука насекомого - несуразные страсти бубня.
отливают чугунным огнем. Скоро, скоро лучинка отщепится
от подрубленного ствола -
дунет скороговоркой, нелепицей
в занавешенные зеркала,
холодеющий ночью анисовой,
догорающий сорной травой -
все равно говори, переписывай
розоватый узор звуковой.

Литературный альманах ГРАЖДАНИНЪ №2 35

В долинном городе - пять церквей ***
Отложена дуэль. От переспелой вишни
В долинном городе - пять церквей, на пальцах алый сок. В ту пору без труда
нестроен воскресный звон. ссужали время мне - но амба, годы вышли,
Вокзал дощатый давно в музей платить или бежать. Еще бы знать куда...
истории превращен. Долги мои, должки, убытки и протори
Здесь нет бездельников, нищих нет, командировочные, справки, темный сон
и мало кто смотрит вслед о белом корабле на синем-синем море,
несущей в гору велосипед откуда сброшен я и в явь перенесен.
красавице средних лет. Там угловатый хрип, ограбленное лето -
За длинным списком былых удач и море ясное. И парусник белей
и глупостей, за горой счетов, оплаченных такою же монетой,
далек и тих паровозный плач, что давний проигрыш моих учителей.
хрипящий, глухой, сырой...
И только рыбы снуют, легки, ***
в потоках прозрачной тьмы, Любому веку нужен свой язык.
и друг за другом бегут холмы Здесь Белый бы поставил рифму «зык».
по кругу, вперегонки. Старик любил мистические бури,
Не убивайся - когда оглох таинственное золото в лазури,
Бетховен, забыл ли он, поэт и полубог, не то что мы,
что после эха следует вдох изгнанник символического рая,
и после молчанья стон? он различал с веранды, умирая,
Дождись рассвета, проси дождя, ржавеющие крымские холмы.
стальным колесом стучи, Любому веку нужен свой пиит.
опровергая и бередя Гони мерзавца в дверь, вернется через
усвоенное в ночи. окошко. И провидческую ересь
Лавируя, выгибая хвост, в неистовой печали забубнит,
форель говорливых вод на скрипочке оплачет времена
немой свидетельницей плывет античные, чтоб публика не знала
среди охлажденных звезд. его в лицо - и молча рухнет на
И расстилается низкий вой перроне Царскосельского вокзала.
гудка над речной травой, Еще одна: курила и врала,
и заглушает его раскат и шапочки вязала на продажу,
невидимый водопад... морская дочь, изменница, вдова,
всю пряжу извела, чернее сажи
была лицом. Любившая, как сто
сестер и жен, веревкою бесплатной
обвязывает горло - и никто
не гладит ей седеющие патлы.
Любому веку... Брось, при чем тут век!
Он не длиннее жизни, а короче.
Любому дню потребен нежный снег,
когда январь. Луна в начале ночи,
когда июнь. Антоновка в руке,
когда сентябрь. И оттепель, и сырость
в начале марта, чтоб под утро снилась
строка на неизвестном языке.

Фотография Эллины Савченко

36 Россия 10.2020 [email protected]

*** Фотография Эллины Савченко
Была ли первая, настанет ли вторая -
так повторять, полжизни отворяя ***
замок промерзший (помнишь этот скрип? Где серебром вплетен в городской разброд
и оттепель, и гулкий крик вороний? голос замерзшей флейты, и затяжной
Стоял февраль в вольфрамовой короне, лед на губах в несладкий полон берет
заиндевели ветви черных лип, месяц за годом - поговори со мной.
отлиты в кристаллическом металле, Пусть под студеным ветром играет весть
безгласные, томились и шуршали, труб петербургских темным декабрьским
метель шумела, помнишь?), двадцать лет днем,
спустя, не убиваясь, не ревнуя, пусть в дневнике сожженном страниц не
тугую ручку повернуть дверную - счесть,
поставить чай, включить настольный свет, не переспорить, не пожалеть о нем –
и вслух, стесняясь русского акцента, сердце в груди гнездится, а речь - извне,
прочесть статейку в «Тайме», где проценты к свету стремится птица, огонь - к луне,
подсчитаны: едва не шестьдесят завороженный, темный костер ночной,
из ста американцев верят свято вздрогни, откликнись, поговори со мной,
что в воздухе - юны, подслеповаты, пусть золотистый звук в перекличке уст
голубоглазы - радостно висят дымом уходит к пасмурным небесам -
как бы игрушки с елки новогодней, пусть полыхнет в пустыне невзрачный куст -
но - ангелы, прислужники Господни, и Моисей не верит своим глазам.
прекрасен снег рождественский на их
больших крылах, безгрешно и легко им,
но лишь один, угрюм и недостоин,
в вечерний час к душе моей приник.
Двоякодышащий, незрячий, брюхоногий,
он в полусне, в бездейственной тревоге
на дне морском лежит наедине
с бессмертием постылым, раскрывая
тугие створки, молча созывая
друзей своих в подспудной тишине.
Не человек, не полубог, не птица -
нет у него надежды откупиться
от вечной казни, сини, белизны
неутомимых волн над головою,
в иной среде, где воздух и живое
движение, где светлые сыны
эфира молодого - белой стаей
играют в небе - падая, взлетая,
и среди них, смеясь, его двойник,
летучее распластывает тело,
и в вороненой прорези прицела
трепещут крылья каждого из них.

Литературный альманах ГРАЖДАНИНЪ №2 37

*** ***
Не понимаю, в чем моя вина. Хорошо в перелетной печали
Сбылась мечта: теперь я стал писатель, жизнь, полученную задарма,
в журналах, пусть порядком отощавших, проживать - погоди за плечами,
печатаюсь, и даже иногда восковая старуха-зима.
свои портреты с мудрым выраженьем А закат над Москвою заплакан,
лица - в газетах вижу. И другая и в развалинах СССР
убогая мечта эпохи большевизма, рэкетер, комсомолец и дьякон
сбылась - теперь я странствовать могу под прощальную музыку сфер
по белу свету, где-нибудь в Стамбуле, накричавшись вселенной «сдавайся»,
где спины лицемеров-половых на дорогу выходят втроем
изогнуты, и девы из Ростова и уносятся в медленном вальсе
зажиточным челночникам толкают через ночь, сквозь оконный проем...
сомнительные прелести, взирать Что еще мне сегодня приснится?
с усмешкою бывалого туриста То «алло!» прокричат, то «allez!».
на Мраморное море, на проливы, Спица-обод, свобода-темница,
мечту славянофилов, запивая мало счастья на Божьей земле.
все это удовольствие араком - Сколь наивен ты был со своими
анисовою водкой, что мутнеет, неприятностями, шер ами!
когда в нее воды добавишь - будто Вот и рифмы нахлынули: имя,
душа поэта в столкновеньи с жизнью. время, племя. Попробуй уйми,
А захочу - могу в Москву приехать, укроти их, мыслитель неловкий,
увидеться с друзьями, и сестрою, уважающий ямб и хорей,
и матерью. Расцвет демократизма что когда-то мечтал по дешевке
на родине, а мы-то, друг Серега, откупиться от доли своей..
не чаяли. Нас всех произвели ***
не в маршалы, так в обер-лейтенанты Когда пронзительный и пестрый
от изящной горит октябрь в оконной раме
словесности, потешного полка бокастым яблоком с погоста,
при армии товарищей, ведущей простудой, слякотью, кострами -
отечество к иным редутам. Словно еще потрескивает хворост,
усердный школьник, дабы не отстать страница влажная дымится,
от времени, я заношу в тетрадку но эрос сдерживает голос,
слова: риэлтор, лобстер, киллер, саммит, и сердцу горестное снится.
винчестер, постер. Жалкие ларьки А где-то царствует иная
сменились бутиками, букинисты страсть - только я ее не знаю,
достанут все, и цены смехотворны. заворожен своей страною,
Короче - рай. Ну, правда, убивают, то ледяной, то лубяною.
зато не за стихи теперь, за деньги, Шуршит песок, трепещет ива,
причем большие. Ну еще - воруют, ветшает брошенное слово
такого воровства, скажу тебе, на кромке шаткого залива,
наверно, нет нигде, ну разве замерзшего, полуживого,
в Нигерии какой-нибудь. Ну, нищета, где ветер, полон солью пресной,
зато свобода. Был бы жив Сопровский - пронзает прелестью воскресной,
вот радовался бы. Такой припев где тело бедствует немое,
всех наших разговоров за четыре и не мое, и не чужое -
последних года. Впрочем, сомневаюсь. лишь в космосе многооконном
Позволь трюизм: вернувшийся с войны бессмертный смерд и князь рогатый
или из лагеря ликует поначалу, торгуют грозным, незаконным
но вскоре наступает отрезвленье: восторгом жизни небогатой...
кто спорит, на свободе много слаще,
но даже в лучшем случае, дружок, Россия 10.2020 [email protected]
сам знаешь чем прелестный сон земной
кончается.
Распалась связь времен.
Как много лет назад другой поэт -
лысеющий, с торчащими ушами,
в своем хрестоматийном пиджачке
эпохи чесучи, эпохи Осо-
авиахима, сумрачно бродил
по улицам, и клялся, что умрет,
но не прославит, а его никто
не слышал и не слушал...

38

*** и снова в смятенье великом
Сочиняли империю, книгу ли, глядим на пылающий куст,
афоризмы весомые впрок - смущенные горестным криком
что синицы, свистели да прыгали, из тех окровавленных уст...
не усвоив старинный урок. Ах, мытари и рыболовы,
Эта пьеска поэту не нравится, и ты, дурачок-звездочет,
и трясет он дурной головой - как страшно прощальное слово
ах, игрушки - то братство, то равенство, с вечернего неба течет!
то земля, то продукт валовой, Как жаль этой участи тленной,
аргументы и факты, известия, где мед превращается в яд,
злоба дня, и тщета этих дней... и сестры мои на военной
Жизнь, подруженька, хитрая бестия, стоянке кострами горят...
вроде творчества, только сложней.
Будто врач в ожидании вызова, Фотография Эллины Савченко
пей, послания Павла листай,
с Изаурою у телевизора
бесполезные дни коротай -
лишь бы ужасом зряшным не мучаться,
нехорошие сны вороша -
все равно ничему не научится
не узнавшая правды душа.

***
На окраине тысячелетия,
в век дешевки, все тот же завет -
что участвовать в кордебалете и
клоунаде на старости лет!
Оттого ни купцом мне, ни пайщиком
не бывать - улыбаясь сквозь сон,
коротать свои дни шифровальщиком,
долгим плакальщиком и скупцом.
И с нетрезвою музой, затурканной
побирушкою, Боже ты мой,
сошлифовывать влажною шкуркою
заусеницы речи родной...

***
Покуда мы с временем спорим,
усердствуя в честном труде,
земля обрывается морем,
а небо - неведомо где.
Пылают светила, не плавясь,
межзвездный сгущается прах,
и все это - первая завязь
в неистовых райских садах.
Уже о вселенных соседних
мне видятся ранние сны,
где сумрачный друг-проповедник
молчит, и не разделены
свет с тьмой, водородные хляби
взрываются сами собой,
и хлеб преломляется въяве
и весело твари любой –
но все-таки просим: яви нам
знамение, царь и отец,
и слышим: не хлебом единым,
но словом для нищих сердец -

Литературный альманах ГРАЖДАНИНЪ №2 39

***
Вот гордый человек с довольною гримасой
пьет крепкое вино и ест овечье мясо,
он знает наизусть весь говор человечий,
он женщиной своей владеет каждый вечер,
а женщина его, смеясь, готовит ужин,
и после трапезы владеет этим мужем.
Но искушение приходит к человеку,
чтоб превратить его в душевного калеку.
Вернувшись с похорон, он в стену смотрит молча,
с улыбкой волчьею исходит черной желчью,
что меланхолией прозвали древнегреки,
и нет веселья больше в этом человеке.
Превозмогая приступ слабости и лени,
уйдет на кухню он, и рухнет на колени, -
ладони сложены, смирение во взоре,
и жажда истины в серьезном разговоре
с тем, кто среди небес на троне восседает
и бытием людским бесстрастно управляет.
Не помня, что бесед с тем, кто сидит на троне,
вести нельзя, верней, они односторонни,
усталый этот раб во мраке русской ночи
одной проблемою в молитве озабочен:
«Скажи, что смерти нет, о милосердный Боже!»
Но слышится в ответ: «...и вечной жизни тоже...»

Над огромною рекою в неподкупную весну

Над огромною рекою в неподкупную весну
книгу ветхую закрою, молча веки разомкну,
различая в бездне чудной проплывающий ледок -
сине-серый, изумрудный, нежный, гиблый холодок,
Дай пожить еще минутку в этой медленной игре
шумной крови и рассудку, будто брату и сестре,
лед прозрачнее алмаза тихо тает там и тут,
из расширенного глаза слезы теплые бегут.
Я ли стал сентиментален? Или время надо мной
в синем отлито металле, словно колокол ночной?
Время с трещиною мятной в пересохшем языке
низким звуком невозвратным расцветает вдалеке.
Нота чистая, что иней, мерно тянется, легка -
так на всякую гордыню есть великая река,
так на кровь твою и сердце ляжет тощая земля
тамады и отщепенца, правдолюбца и враля.
И насмешливая дева, темный спрятав камертон,
начинает петь с припева непослушным смерти ртом,
и, тамбовским волком воя, кто-то долго вторит ей,
словно лист перед травою в небе родины моей.

40 Россия 10.2020 [email protected]

***
О знал бы я, оболтус юный, что классик прав, что дело дрянь,
что страсть Камен с враждой Фортуны - одно и то же, что и впрямь
до оторопи, до икоты доводят, до большой беды
литературные заботы и вдохновенные труды!
И все ж, став записным пиитом, я по-иному подхожу
к старинным истинам избитым, поскольку ясно и ежу –
пусть твой блокнот в слезах обильных, в следах простительных обид -
но если выключат рубильник, и черный вестник вострубит,
в глухую канут пустоту шофер, скупец, меняла, странник,
и ты, высоких муз избранник, с монеткой медною во рту –
вот равноправие, оно, как пуля или нож под ребра,
не конституцией дано, а неким промыслом недобрым –
а может быть, и добрым - тот, кто при пиковом интересе
остался, вскоре отойдет от детской гордости и спеси,
уроки временных времен уча на собственном примере –
и медленно приходит он к неуловимой третьей вере,
вращаясь в радужных мирах, где лунный свет над головою,
и плачет, превращаясь в прах, как все живое, все живое.

Время течет неслышно, а жизнь – журча Фотография Эллины Савченко

Время течет неслышно, а жизнь – журча.
Что-то неладно вышло с игрой луча
в первом ручье, втором ли, но – ни огня,
ни темноты не помню. Не жди меня.
Шепот в воде кромешной молчит, дрожит,
время течет неспешно, а жизнь бежит,
не понимая, что там – светла, слаба,
льется бескровным потом с крутого лба.
И полетит окольной листве вослед
скомканный в беспокойной руке билет –
спутаны час и дата, не плачь, жена,
время еще богато, лишь жизнь бедна.

Литературный альманах ГРАЖДАНИНЪ №2 41

Скромное обаяние эталона

О поэзии Бахыта Кенжеева

Для начала приведу одно стихотворение…

Всадник въезжает в город после захода солнца.
Весело и тревожно лошадь его несётся.
Всадник звенит булатом, словно кого-то ищет.
Не надрывайся, милый, не обессудь, дружище.

Кирилл Город лежит в руинах, выцветший звёздный полог
Анкудинов молча над ним сдвигает бережный археолог.
Стены его и рамы – только пустые тени,
дыры, провалы, ямы в пятнах сухих растений.
То, что дорогой длинной в сердце не отшумело,
стало могильной глиной, свалкою онемелой.
В городе визг шакала, свист неуёмной птицы.
Весть твоя опоздала. Некому ей дивиться.

Тень переходит в сумрак, перетекает в пламя.
Всадник, гонец бесшумный, тихо кружит над нами.
В пыльную даль летящий, сдавшийся, безъязыкий,
с серой улыбкой, спящей на просветлённом лике.

Я очень люблю это стихотворение, но даже мне кажется, что тут что-то не так. У неподготов-
ленной же аудитории оно вызывает необъяснимое неодобрение. Постараюсь выявить при-
чину этого.
Мы привыкли к тому, что современная поэзия бывает двух типов. Есть «традиционная по-
эзия». Она строится на том, что поэтический образ обозначает соответствующий предмет, а
если не обозначает, то он обозначает то, что принято обозначать в стихах. Это поэзия домо-
дернистского происхождения – реалистическая, романтическая, сентименталистская и клас-
сицистическая одновременно. Большинство провинциальных поэтов и читателей «настоящей
поэзией» считает именно такую поэзию.
Есть поэзия другого рода – поэзия модернистская (и постмодернистская). Такой поэзии
положили начало символисты, у которых образ впервые потерял семантические границы.
Символистский образ может значить слишком многое, и потому он не значит ничего конкрет-
ного. Ученики символистов восприняли это как данность и множат беспредметные образы,
достигая этим высокой степени плотности поэтической ткани.
Но дело в том, что сейчас кризис претерпевают оба типа поэзии. Невозможно точными слова-
ми в десятитысячный раз талантливо и оригинально говорить о весне, об осени, о городских
улицах, о текущей политической ситуации и даже о любви. Рано или поздно своих слов поэту
не хватит, и тогда пойдут слова чужие, то есть поэтические условности, стереотипы, штам-
пы. Вот почему «традиционная поэзия» на наших глазах тускнеет (но всё же не умирает). С
другой стороны, новая поэзия привела к перепроизводству образов, к их инфляции. Для неё
уже неважны ни мысли, ни чувства, ни звуки, ни краски, ни сюжеты – знай, громозди образы,
чтобы никто ничего не понял (а смысл – долой!). Такая поэзия может иметь свои достижения,
однако она не обретёт искреннего читателя.

42 Россия 10.2020 [email protected]

К какому типу относится приведённое стихотворение? Как ни странно, и к первому, и ко
второму. Но не одновременно. Начинается оно с сюжетной завязки, и эта завязка интригует,
потому что является архетипической (и романтической, кстати). Всадник въезжает в город –
кто он: Одиссей, Синдбад, Айвенго, Петруша Гринёв? Что с ним будет дальше? Почему автор
советует ему «не надрываться»? Во второй строфе выясняется, что ночной город – руинный,
мнимый, что вместо кажущихся зданий там только ямы и растения. Что ж, сюжетный поворот,
равно пригодный как для реалистического, так и для романтического нарратива. Но здесь,
в этой строфе есть тропинка к модернизму: квазигород может оказаться не только подлин-
ными руинами или аллегорией, но и городом символистским. В третьей строфе город-глина
приравнивается к «не отшумевшему в сердце дорогой длинной». То есть наш «город» - сто-
процентно не реалистический (хотя показан с завораживающей реалистичностью). Города в
бытии нет – ни как ноумена, ни как феномена. Но это ещё не модернизм. Истый модернизм
явится только в последней строфе, где выяснится, что нет и всадника. Точнее, он есть, но
почему-то начинает кружить над нами (знаю читателей, которых такая трансформация кенже-
евского всадника разозлила). «Реализм» тут как у Николая Рубцова, в стихах которого взрос-
лый дядя допытывается у сельчан: «Где же погост? Вы не видели?», а ночная звезда бросает
на стену кружевную тень от ивы (как комета какая).
Кстати, у Кенжеева с Рубцовым есть переклички, почти совпадения.
Купол церковной обители
Яркой травою зарос.
(Н. Рубцов. «Тихая моя родина»).
Скверик у здания МИДа
пыльной полынью зарос.
Но почему бы всаднику не стать летающим? Настоящая поэзия должна быть и смысловой,
и загадочной одновременно. И лучше, если читателя плавно и завораживающе подводят от
смысла к загадке, нежели когда его молотят топорными смыслами или наотмашь обескура-
живают тысячами загадок без отгадок.
У человека – два мозговых полушария; человек может воспринимать реальность умом и
интуицией. Соответственно этому стихи могут воздействовать на ум читателя или на его под-
сознание (стихи второго типа называются «суггестивными» - внушающими). Когда же поэзия
одновременно рациональна и иррациональна и когда при этом в ней ослаблено авторское
«я», такая поэзия производит впечатление «слишком поэзии». Вот и кенжеевское стихотво-
рение о всаднике, въезжающем в город, уязвимо только тем, что оно совершенное, эталон-
ное. Оно красиво. Прилагательное «красивый» образует два существительных – «красота» и
«красивость». Вот парадокс: холодная красота кенжеевской поэзии воспринимается аудито-
рией как «красивость», потому что аудитория привыкла к более эмоциональному письму, но
эмоциональность принято выражать литературными стереотипами, то есть красивостями.
Красота стихов Бахыта Кенжеева не то чтобы внеэмоциональна; она иначе эмоциональна,
она классическая (как классическая музыка). Этими стихами не зажигаешься, ими любуешься.
Может создаться впечатление, что автор нанизывает образы без структуры и цели, говорит
ради процесса речи. Это не так, что подтверждается внимательным, не поверхностным чте-
нием текстов Кенжеева.
В долинном городе – пять церквей,
нестроен воскресный звон.
Вокзал дощатый давно в музей
истории превращён.
Здесь нет бездельников, нищих нет,
и мало кто смотрит вслед
несущей в гору велосипед
красавице средних лет.
Спокойный «среднеевропейский» локус, то ли «кинематографический» (бергмановский), то
ли реалистический (Швейцария? Швеция?), тающая ирония, прохладно-перечислительная
интонация… Всё это позволяет предположить, что начинается сюжетное стихотворение, в
котором одну из ведущих ролей станет играть «красавица средних лет». Но предположение
неверно.
За длинным списком былых удач
и глупостей, за горой

Литературный альманах ГРАЖДАНИНЪ №2 43

далёк и тих паровозный плач,
хрипящий, глухой, сырой…
И только рыбы снуют, легки,
в потоках прозрачной тьмы,
и друг за другом бегут холмы
по кругу, вперегонки.
После сюжетности-эпики пошла лирика; и, кажется, не вполне реалистическая (по крайней
мере, рыбы тут не вполне материальны). Какая изысканная, мастерская, ювелирно выверен-
ная визуально, интонационно, динамически лирика! «Паровозный плач, хрипящий, глухой,
сырой» - звуки прижимают слух книзу (несильно) – и тут же рыбий взлёт вверх «в потоках
прозрачной тьмы». Но, стоп! Если «вокзал дощатый давно в музей истории превращён»,
тогда откуда «паровозный плач»? Ну, он же «за горой». В соседнем городе вокзал действует,
возможно. А в городе ли мы?
Следующая строфа окончательно погружает нас в лирику – в этой строфе следует риториче-
ское обращение к себе, притом очень эмоциональное (по закону «золотого сечения» оно
приходится на третью четверть текста). Неправда, что Бахыт Кенжеев холоден. Он может быть
яростным. Только его ярость – гармоничная, осознанная. Это музыкальная волна; но кто ска-
зал, что яростная музыка – лишь Алексанлр Башлачёв или Егор Летов? Классический Шопен
может быть яростным, и даже Моцарт иногда бывает яростным. Не говоря о Бетховене. Вот и
он, сумрачный германский гений.
Не убивайся – когда оглох
Бетховен, забыл ли он
что после эха следует вдох
и после молчанья стон?
Дождись рассвета, проси дождя,
стальным колесом стучи,
опровергая и бередя
усвоенное в ночи.
Такие строки демонстрируют то, что слово въяве способно стать музыкой. Оставаясь при
этом Логосом. Бетховеновская немота противопоставляется «стону после молчанья». Третья
строфа – стон. А первая строфа была молчаньем (несмотря на «воскресный звон»), и вторая
строфа была рыбьей немотой, с которой сражался паровозный плач. Кстати, о паровозах.
«Стальным колесом стучи» - значит, сядь на поезд и езжай («ехай» - так точнее). Но ведь
«вокзал» - это «музей». Как возможно выехать оттуда, откуда нет пути? На движущемся зву-
ке. Звук – это и есть невидимый поезд. На рассвете он материализуется – как чаемый дождь,
предоставит плацкарту.
Тем временем стихотворение завершается.
Лавируя, выгибая хвост,
форель говорливых вод
немой свидетельницей плывёт
среди охлаждённых звёзд.
И расстилается низкий вой
гудка над речной травой,
и заглушает его раскат
невидимый водопад.
Немота звёздной форели (кружащей над нами, подобно всаднику) слилась с паровозным
гудком и раскатом невидимого водопада. Мир вновь обрёл звуки.
Я проанализировал самые простые стихи Бахыта Кенжеева, а ведь обычно золотопарчовая
(златотканая) ткань его стиха устроена сложнее. Как правило, действие стихов происходит
или в реальной реальности, или в нереалистической метареальности. Мы знаем, что «утро
туманное, утро седое» - это реальность, а «весть летит светопыльной обновою» - метареаль-
ность. В строфах Кенжеева реальность и метареальность расцепить невозможно. Одно пере-
текает в другое.
Заоконный ли свет заочный или снег оловянных туч
в человеческий град непрочный добавляет нежданный луч.
И опять, замерев в испуге, пришепётывая во сне,
сочиняющий книгу вьюги повернётся лицом к стене.

44 Россия 10.2020 [email protected]

Был он другом воды и праха, был он гостем, а стал врагом.
Отнимался язык от страха в тесном теле недорогом.
Смелость, истина, горечь, зрелость. Триумфальная ночь черна.
Кровь безрукая перегрелась, притираясь к изгибам сна,
переулкам, трубам, подвалам, осторожным каналам, где
плёнка нефти живым металлом растекается по воде.
«Снег оловянных туч» - это реальная лицевая сторона ткани, а «человеческий град непроч-
ный» - метареалистическая изнанка. «Повернётся лицом к стене» - вновь лицо, но «был он
другом воды и праха» - снова серебряный испод. И «кровь безрукая» - не реализм (где у
крови руки?), однако «переулки, трубы, подвалы» - реализм. Но кровь бежит по венам, как
вода по трубам и каналам – вот и в кровь вернулся реализм; однако кровь перегревается,
притираясь ко сну – опять не реализм. Сама речь поэта красно растекается по древу то ли
живым металлом, то ли нефтяной плёнкой, меняет цвета и оттенки, пространства и времена,
хронотопы и законы.
У поэтики Бахыта Кенжеева есть ещё одна особенность. Разные поэты любят или не любят
различные части речи. Мы знаем, что Пастернак предпочитает наречия, что в текстах Марины
Цветаевой мало прилагательных, что у Пушкина определения функциональны; как и прочие
образы: Пушкин не любил самодостаточную (бесцельную) образность. В стихах Кенжеева
– обилие прилагательных. В каждой строфе – прилагательное, а то и пять прилагательных
подряд.
Над огромною рекою в неподкупную весну
книгу ветхую закрою, молча веки разомкну,
различая в бездне чудной проплывающий ледок –
сине-серый, изумрудный, нежный, гиблый холодок.
Дай пожить ещё минутку в этой медленной игре
шумной крови и рассудку, будто брату и сестре,
лёд прозрачнее алмаза тихо тает там и тут,
из расширенного глаза слёзы тёплые бегут.
Обычно прилагательные используются в поэзии описательной – описывающей реальность
или метареальность. Где описательность, там и статичность, неподвижность. Но у Кенжеева
в каждой полустроке нить речи ныряет то в реальность, то в метареальность. Где уж тут быть
статике? Прилагательные необходимы этому поэту для другой цели. Всякая речь, в том числе
поэтическая речь, имеет свою скорость. Иногда поэтам нужна быстрая речь – если требует-
ся, чтобы читатель враз уловил суть стиха (у Бориса Слуцкого – вот антипод Кенжеева – ни
прилагательного, ни метафоры: «у народа нету времени, чтоб выслушивать пустяки»). Или
чтобы читатель поймал подсознанкой всё полотно стиха (у Леонида Губанова – ещё одного
кенжеевского антипода прилагательных полно, но они навалены хаотичной кучей, из которой
рождается голограмма стиха). Все прилагательные Бахыта Кенжеева – точные, продуманные.
Они требуются для замедления авторской речи и её читательского восприятия. «Весной над
рекою закрою книгу и разомкну веки, различая в бездне ледок и холодок»; если стихи пишут-
ся ради информирования, то тут чёрт знает что, а не информация. Нет, эти стихи написаны не
для того, чтобы информировать о чём-то. Их надо читать медленно, подолгу останавливаясь
на каждой строке, восстанавливая и проживая каждое определение. Эти стихи созданы для
красоты. Сомнительная характеристика, вынуждающая вспомнить песенку из советского
мультика: «мы избранные твари, мы коты, мы обществу нужны для красоты». Но что-то
действительно нужно для красоты – и обществу, и всем нам (что тавтология). И стихи, бывает,
нужны не для мобилизаций или переживаний, а для красоты.
Вспоминаю спор середины XIX века, когда от поэтов требовали гражданственности, а Афана-
сий Фет воспевал звёзды и вёсны, и вся тогдашняя общественность потешалась и злобилась
над ним. Отчасти это было связано с независимой идеологической позицией Фета, с его
консерватизмом. Кстати, каковы взгляды Бахыта Кенжеева? Среднелиберальные; но к твор-
честву Кенжеева его идеологическая идентификация не имеет отношения: она неинтересна
мне и никак не отражается в его стихах. И всё же это творчество патриотично – патриотизмом
особенного рода.
Современное российское общество напоминает мне – даже не сороконожку, которая реша-
ла, с какой ноги ей пойти, да так и осталась на месте, - а сколопендру, завязавшуюся узлом.

Литературный альманах ГРАЖДАНИНЪ №2 45

Несчастная сучит-молотит ядовитыми ножками-жалами по воздуху, и чаще попадает по
себе, но посторонним в непосредственной близости, в поле достижения жал – тоже достаёт-
ся. Сама себя сколопендра не развяжет, а чтобы расцеплять её со стороны – на то безумцев
нет. Задача не имеет решения в этической сфере, и чем больше будет задействована этика с
её «кто виноват перед кем?» и «кто кому должен заплатить?», тем судорожнее будут сколо-
пендрины движения, и тем сильнее она себя загонит в гибель. Решение парадоксально, оно
– в поле эстетики, а не в этике. Нравственность математична, она – система соотнесённостей
(наград и наказаний); она – те самые «числа для низкой жизни, как домашний подъяремный
скот», о которых писал Николай Гумилёв. Помимо «числа» есть высокое Слово. Мы любу-
емся плывущим в вышине облаком; облако прекрасно, но оно прекрасно не потому, что
«хорошо» или «плохо», а «прекрасно по себе». Есть изначальные представления о прекрас-
ном («эйдосы красоты», как сказал бы Платон), и они – вне «хорошего и плохого». Когда мы
видим водопад, мы не задаёмся вопросом, «за красных водопад или за белых, за Трампа
или за Байдена». Если же мы видим человека, такой вопрос уместен. Но не свидетельство
ли это нашего отпадения от полноты Бытия? И не приближение ли нашего приближения
ко всецельности абсолюта – наше понимание того, что человек ближе к природе, нежели
он нам представляется? При мыслях о нравственности людям хочется резать друг друга, но
плывущие облака людей успокаивают, умиряют.
Вот и стихи, дающие представление об эталоне стиха… Они могут обеспокоить нас своей
идеальностью, внеличностностью. Но такие стихи, как небесные знаки – тоже явления «эй-
досов красоты». И они могут заставить бешеную сколопендру социума двигаться медленнее
(отвлекая её сучедрыжества на созерцание бесцельных красот), а потом – и вовсе помочь
остановиться и расцепиться для нормальной жизни.
Говоря другими словами, чем больше в нашем мире красивых стихов, тем дальше мы от
гражданской войны и от распада страны. Вот почему поэзия Бахыта Кенжеева патриотична.
Что спасёт мир? Правильно, красота.
Ну а коли не спасёт, то хотя бы утешит одного-единственного читателя.

46 Фотография Эллины Савченко

Россия 10.2020 [email protected]

Создатель изящных иллюзий Бахыт
Кенжеев
Бахыт Кенжеев: В Америке я русский, а в России – казах
Тридцать с лишним лет – срок достаточный, чтобы стать своим на Западе.
Но всё равно к эмиграции у Кенжеева отношение неоднозначное. С од-
ной стороны, он цитирует Пушкина: «Ты царь: живи один. Дорогою сво-
бодной иди, куда влечёт тебя свободный ум». С другой – он не скрывает,
что не все так сказочно, как иногда рисуется в воображении. Переезд –
это стресс, отрыв от культурных, социальных корней:
Если ты молод и свободно владеешь английским языком – пожалуйста.
Если немолод и не говоришь по-английски свободно, то не стоит ста-
раться. Эмиграция – это всегда травма. Она отбрасывает человека в его
карьере на 10 лет назад, даже если он знает язык. Ты лишаешься всех
друзей. Сейчас эта травма гораздо меньше, потому что границы открыты
в обе стороны, есть скайп, есть ин-
тернет. Но это решение гораздо бо-
лее серьёзное, чем людям кажется.
Казахом мне считать себя приятнее.
Меня увезли из Казахстана трех-
летним, я вырос в Москве, я русский
поэт, моя мама русская, но я казах.
Никогда не приходило в голову
взять псевдоним и стать, к примеру,
Борисом Карасевым. Мне заме-
чают: «Ты же по-казахски не гово-
ришь». А плевать, я так чувствую.
Я – наполовину казах, наполовину
русский. Казахским языком не вла-
дею, поэтому я, несомненно, рус-
скоязычный писатель. И в Америке
я «русский». Там же не различают,
еврей ты, казах или русский. Если ты
говоришь на русском языке, значит
– «русский». В России я, конечно,
казах. Мне трудно считать себя
этническим русским, потому что я
- категорический противник велико-
державности. Мне приятнее считать
себя казахом. Казахстан – страна без
претензий на мировое господство, и
слава богу.
При советской власти культурными
центрами были Москва и Питер. За их пределами была большая безна-
дёжная провинция. Сейчас это, слава богу, заканчивается. Появляются
новые культурные центры. Хотелось бы уповать, что и Алматы станет
таким центром.

По материалам https://clck.ru/RTRat

Литературный альманах ГРАЖДАНИНЪ №2 47

Гудит и стонет кровь моя

Евгений ИЮНЬ И долго будет ветер жгучий
Юшин Ночною заметать золой
Какой поэт тебя придумал?! Певучий луг и сад кипучий
Каким ты вырвался огнём?! Под самоварною луной.
Май полыхнул, пропел – и умер,
И скачут зори день за днём. РЮКЗАК
Срывает шапку одуванчик,
Дорога прячется в пыли, Лет двадцать ещё поцарапать планету
И колокольчик в свой стаканчик Примятым литым каблуком,
Мёд поднимает из земли. А там уж отправиться к горнему свету
И всё гудит: поля пшеницы, С потёртым своим рюкзаком.
И в жилах кровь, и дальний гром. В нём сложены зори, и песни, и радость,
И шмель велюровый кружится Любовь и потери мои,
Над полыхающим цветком. И всё, что по яростной жизни досталось:
Ныряют на верёвке майки. Бураны, луга, соловьи.
Кружи, июнь, меня, кружи! Но в нём и грехи. Тяжела моя ноша…
По-женски вскрикивают чайки, За то ли, что в детстве грачонка я спас,
Стрижи черкают чертежи. Мне светит в пути родниковая роща
И, обомлев под небесами, И бабушкин иконостас.
Склоняются на водопой И мама печёт «жаворóнков» весенних.
Коровы с волглыми глазами Отец – ордена на пиджак.
И кони с бархатной губой. Скребётся мышонок под ворохом сена,
Я здесь родился: в этих травах, Скрипит под сосною лешак.
В счастливом щебете лесном, Брусничные угли – у края болота.
В искристых волнах-переправах – Заря – костерком по реке.
Лучом на листике резном. И всё, что копил я от года до года, –
Здесь вечерами свет старинный В потёртом моём рюкзаке.
Зари тягучей, словно мёд. Сгорает в руке у отца папироса,
В мохнатой шубе комариной Как думы о счастье земном.
Июнь по берегу идёт. Хлопочут скворцы, и трепещут стрекозы,
Его мы ждали с новостями И сливы запахли вином.
От земляничных бугорков. И молится поле моё Куликово,
С туманом, с полными горстями И молится Бородино
Росы в ладонях лопухов. О всех, кто сберёг наше русское слово,
И он пришёл! Ликуют птахи! О каждом, ушедшем давно.
Густы и пенны острова, Гуляй! Под звездою ничто не возвратно!
И реки синие рубахи Я тоже однажды уйду.
С утра вдевают в рукава. Ложатся заката родимые пятна
Пасут мальков Ока и Кама. На вешние вишни в саду.
Хрустят кабаньи камыши. Былинка дрожит на ветру – затухает.
О дорогой и близкой самой Лодчонка скользит по реке.
Малинник шепчется в тиши. А прошлое кается, любит и тает
И сладковато тлеет сено. В потёртом моём рюкзаке.
Я жду, любимая, когда
Твоих кудрей густая пена ГОДОВЫЕ КОЛЬЦА
Меня заманит в невода.
Звезда сорвалась, словно кречет, Я колю дрова – не поддаются.
И на стожок туман прилёг. Жила к жиле – скрученная прядь.
И сердце бьётся и трепещет, Вот присяду малость раздохнуться,
Как подфонарный мотылёк. Годовые кольца посчитать.
И ты горячая, родная, Круг – потоньше, а другой – потолще,
У костерка, где сон и тишь, А в ином – дожди и холода.
Зарёй колени поливая,
Меня, конечно, соблазнишь. Россия 10.2020 [email protected]

48

Это значит, у деревьев тоже Все эти годы прожили со мной
Разные сбываются года. И в трудную минуту были рядом.
На ветру просушатся поленья, Какой потерей полнится душа!
Наберут последний солнца свет. Как будто я стою на пепелище,
Вот и я стал крайним поколеньем: И вот душа всё что-то ищет, ищет.
Ни отца, ни мамы больше нет. На месте всё – и нету ни шиша.
С думами о всех моих утратах Вздохнут сиротски форточка и дверь,
Брошу в печь полено, вздёрну бровь. И по-сиротски скрипнет половица.
Ярко полетит огонь крылатый, Они теперь до смерти будут сниться
Запоёт про первую любовь. Средь горьких неминуемых потерь.
И, ему невольно подпевая, Кровать, сундук и вековая пыль.
Загрущу о юности всерьёз. Не возвращайтесь в детские просторы!
Изумрудным, захолустным маем Пусть давние леса твои и горы
Бьются в небо родники берёз. Живут в тебе, как прожитая быль.
И гудят поленья, тянут выи. Но как влечёт в родимые места!
Огонёк играет гребешком. Как хочется из мира нажитого
Догорают кольца годовые Попасть туда, где у крыльца родного –
Петушиным трепетным пушком. Отец и мать,
Гляну в угол. Строгие иконы
Безотрывно смотрят на меня. и жизнь твоя – чиста.
И поёт огонь, гудит и стонет,
Как гудит и стонет кровь моя. ***

НА РУССКОЙ ДОРОГЕ Я оттуда, где ветры песками рябы,
Я – разбитый дождями просёлок.
Здесь русский дух в веках произошёл… Небеса – голубы, васильки – голубы
Н. Рубцов И глаза голубы у девчонок.
Мама, мамочка! Лес под зарёю горит!
Меня здесь знает каждый муравей, Я оттуда, из этого чада,
И каждый куст, и каждая сорока. Где языческий идол в тумане зарыт
Задумалась о прожитом дорога За калёной церковной оградой.
И солнце в лужах плещется по ней. Всё смешалось: молитвы смиренных стогов,
По ней – века – в туманах и крови, Фейерверк петушиного крика
И поступь уходящих поколений. И мордовские скулы крутых облаков,
По ней струится столько сладкой лени, И по речке моей — ежевика.
Как в женщине, сомлевшей от любви! Ежевика, малина… И там – над рекой,
В ней столько слёз прощальных – в дальний путь, Где пыхтит одинокая баржа,
И в вечный путь – до ближнего погоста. Открывается сердцу простор и покой,
И потому она в крестах и звёздах, Древних звёзд неподкупная стража.
Встречая нас, стоит в цветах по грудь.
Гудят шмели, где каторжник прошёл, ***
Где проскакало пламя Чингисхана,
Где под гармошку радостно и пьяно У отца – голубы глаза.
Мужик в избу смолистую вошёл. У отца отдохнуть нельзя, –
Снуют, как стрелы, юркие стрижи, Всё рассказы и всё расспросы.
Болота дышат холодом и прелью, А за окнами – лес стеной.
Боровики сутулятся под елью. А за окнами – свет льняной.
Попробуй этот мир – перескажи?! И о детстве шумят берёзы.
Здесь все века и каждого из нас А отец мне: – Ну как живём?!
Хранит, как память, русская дорога. Хорошо ещё, что жуём.
А это поле и река у стога – Кое-как огородом сыты.
Немеркнущий, живой иконостас. Вот вернули в Россию Крым –
Это правильно. Победим!
В СТАРОМ ДОМЕ А свои старики забыты. –
Прогуляться пойду, взгрустнуть.
Как прежде ровен статных сосен шум. Память давняя стелет путь.
Года – прошли, скорее – пролетели. И луга под росой – белёсы.
Я в дом вхожу, как будто в старый трюм – Друг – уехал, другой – убит.
Давно корабль уплыл от колыбели. Звёздный рой надо мной гудит,
Но свет избы, желанный и родной, Волны катятся нетверёзо.
И пятна солнца на полу дощатом За оврагом туман обмяк.
Всё как прежде, но всё не так.
Школа – вот она – дверь забита.

Литературный альманах ГРАЖДАНИНЪ №2 49

Дом соседский пошел на слом. И всё ж душа рождает слово
Туча тянется над селом. О всех, которых с нами нет.
Вилы ржавые у корыта. Кто так же пели и любили,
Возвращаюсь домой скорей. Хранили Русь, страдали с ней…
Но цепляет меня репей: И вот однажды проводили
– Не спеши! Оглянись! Послушай! – Своих последних журавлей.
Нет в селе уже ни огня. Холмы пологие печальны.
Только ветер и тополя, Всему на свете свой черёд.
И над полем – родные души. И звёздный берег – дальний-дальний
Нет в селе уже ни огня. Молитву древнюю поёт.
Смотрит родина на меня
Из смородины, из рогоза. ***
Узнаёт меня, узнаёт,
Всё вопросы мне задаёт, В Новый год иду неторопливо.
Окаянные всё вопросы. Поклонюсь божнице, прошепчу,
Вот я в доме. Крадусь впотьмах. Чтобы все родные были живы,
Месяц – клювышком в тополях, Ничего иного не хочу.
Дух черёмухи из потёмок. Разве б только донеслись до слуха
Вот поднялся отец: – Приляг! Песни вёсел по речной волне,
Ты скажи мне, сменили флаг… – Разве б только, чтобы внук Илюха
Голосок половицы тонок… Помогал скворечник ладить мне.
Ходит старость на белых ногах, Чтоб травинку гусочка щипала
Чуть покачиваясь спросонок. Неторопко около ворот,
Чтобы внучка куклу одевала,
*** Пела так, как мама ей поёт.
Просто всё, когда без потрясений.
Двадцать первый век, перезагрузка. С Богом в сердце так идти, идти
Интернет и брат тебе, и друг. По весенней тропке, по осенней,
Ну а мне роднее трясогузка По снегами сбитому пути.
И туманом выбеленный луг.
Но уходят люди в дым экрана РАЗГОВОР
И живут за призрачным «окном».
Иллюзорный мир всегда обманет, Евгению Кочеткову
Потому что Бога нету в нём.
Потому, намаявшись по веку, Паутинка – струйкой молока,
Золотишком проторяя путь, И покой, как матушки рука…
Либо вовсе сгинуть человеку, Разводит вечер мяту в стоге сена.
Либо в сердце родину вернуть. Стрижёт дергач столетнюю траву.
А у нас тут – синие озёра, – Живу я здесь, – мне говорит Евгений.
И на окнах – синие подзоры. Я отвечаю: – Тоже здесь живу.
И на вишнях подсыхает пот. – У нас не просто всё, не всё снаружи.
Надо мною облака и ветки, В любом селе – свой ветер, свой мороз.
Подо мною и века, и предки. И потому мне согревает душу
И петух – букетом у ворот. Вот этот хилый выводок берёз.
Не всё так просто, нет, не всё так просто.
*** Но мне любовью, словно сердцем зрим
Сосновый поминальный дух погоста
Я осень тихую приемлю И твёрдый запах синеоких зим.
Без рваных северных ветров, Лесная Русь… Скиты, пожары, броды,
Когда листва летит на землю Старообрядцы и татарский путь.
И гонит к стойбищу коров. Такое тут намешано в болотах,
Ну и какие в том печали? Что поколеньям не перешагнуть.
Всему на свете свой черёд. Не всё так просто. Сердце что-то ищет.
– До встречи! – птицы прокричали. Какого рая? Из каких веков?.. –
– До встречи! – выдохнул народ. Закат поёт. Он петухами вышит
И вышли все, и смотрят долго На ситцевых рубахах облаков.
На птиц, плывущих в небесах.
От луговины ветер волглый Россия 10.2020 [email protected]
Протаял слёзы на глазах.
– Курлы!.. –

И что же в том такого?
Простор. И журавлиный свет.

50