Литературный альманаха "Гражданинъ" №2

нущую лесом и чем-то ещё, —свежесрубленным деревом, костром или запечённым хлебом
прямо из печи...
— Досталось тебе, но ты не хнычь. Думаешь, один на всём свете такой? Жизнь измордовала,
одиночество добило и утешения ждёшь. Да, понимаю, надо бы. Вот только не умею я.
Дед откашлялся, пряча глаза, а Павел успел увидеть в его ускользнувшем взгляде совсем
другое, не то, что услышал в словах, — ему было не всё равно. Когда же он видел похожий
взгляд? Как давно? Век назад — когда приходил домой и его там ждали.
— Не тужи. Ты поди, себя поедом съел, что сам с собой не ужился? Зря. Люди-то разные бы-
вают. Кто-то сам по себе счастлив, а другому без кого-то и жизнь ни к чему. Вот подавай ему
хоть хомяка, чтобы было о ком позаботиться.
— Хомяка?
— Это я образно о тех, кто если один, то будто и не живёт, — существует. Там, за куполом,
мир одиночек — каждый сам за себя. Понять-то можно — выжить надо, преуспеть и закре-
питься, а то быстро выбьют из системы. А тут…
— Тут?
— А тебе не сказали, что тут?
— Сказали. Изгои. Я и выбрал. Если даже и не найду никого, помру на свободе или медведь
загрызёт.
— Ну даёшь, мужик. Опять врёшь сам себе. Не моё дело морали тебе читать, только ты,
видать, из тех, кто ищет дороги, что приведут его к таким же, как он. Иди. За ручьём наш по-
сёлок изгойский, — дед рассмеялся, — Ах, слово-то древнее какое. Ты на много-то не рассчи-
тывай, скромно у нас, да и не просто, но иди.
— Батя, да кому я там нужен? Мне уж сорок восемь в сентябре стукнуло. Сам таких в юности
биомусором называл.
— Ишь, какое слово дребезжащее. Иди. Там, где люди, всегда есть что делать. Вон, корзины
плетёт паренёк, — залюбуешься. А это в свободное время. Лекарь он. Может, ему в помощ-
ники сгодишься, а, может, в кузнице.
— Я? В кузнице?
— У нас и не такие приходили, и тоже руками разводили, мол, не умеем ничего. Научились. У
нас, брат, жизнь простая, а для простой жизни столько всего надо.
Павел неуверенно поднялся.
«Странно, — подумал он, — решил, дорога кончится и уйду к своим за край, а она меня сюда
привела».
— А ты здесь, что ли, останешься? Монах или батюшка?
— Кто? — Дед оглянулся на стены покосившегося храма, — ты про это. Да никто давно сюда
не ходит, никаких служб не служит. Она и раньше разрушенная стояла — ещё до всех кризи-
сов. Мы тут рядом посёлок построили, а я — обычный дедушка. Вот морошки внукам набрал.
Учатся с утра, а я им, раз, — и принесу. Радость ребятне.
— Что, теперь и в Бога никто не верит?
— А Бог, по-твоему, только в храмах живёт?
Павел шёл, не торопясь. Удивительно всё было, и страх сжимал сердце, и радость пробива-
лась. Как-то совсем неожиданно он вспомнил, как маленьким стоял и слушал звон колоко-
лов, что летел с неба, или так казалось. Как чудесен он был, и какой простой тогда виделась
жизнь. Вливалось с колокольным звоном что-то необъяснимое, поднимающее, чистое и не-
преклонное. Нет, не вера, не чувство чего-то высшего, недоступного пониманию, а, наоборот,
— радость жизни, что потом ушла напрочь.
— Послушай, — Павел возник перед стариком, и тот даже вздрогнул. — А колокола тут когда-
нибудь были?
— Может, и были. Мне-то откуда знать? Освоишься – сам интересуйся. А зачем колокола-то
тебе?
— Вспомнил, как слушал их мальчишкой, и что-то было в их звоне.
— Не морочь мне голову. Тебя вон откармливать ещё придётся, в порядок приводить, а ты
мне тут про колокола.
***
Прекрасен колокольный звон, летящий над тобой...

Литературный альманах ГРАЖДАНИНЪ №2 101

Павел стоял на открытой колокольне и смотрел вниз.
Все, кто собрались на поляне и, задрав голову вверх, весело ждали, уже не были чужими. Все
они — те, с кем он вместе последние годы. Те, кто стал ему родными, нужными, и кому и он
был теперь не чужим.
В посёлке подсмеивались над его мечтой. Нет-нет, да кто-нибудь спрашивал, — зачем?
Не объяснял, что всё слышался колокольный звон с той далёкой встречи на его дороге в
никуда. Вон, стоит внизу Сергей Викторович с внуками, улыбается, рукой глаза от солнца за-
крывает.
— Пусть звонит, — прошептал Павел, — пусть позовёт тех, кому не хочется идти одному, кто
заблудился в пути, кто тонет в пустоте себя самого.
Он ещё постоял на ветру, ощутив себя совсем иным, прищурился от солнца и взялся рукой за
верёвку:
— Звони, родной, звони!

Фотография Эллины Савченко

102 Россия 10.2020 [email protected]

Что ты хочешь, Билли?

— Неужели ты и вправду так уверен в своей правоте? Или ты рехнулся? Кто тебя просил
делиться с нами своими идиотскими мыслями? Эти твои тезисы. Ты всерьёз вообразил себя
Кингом*? Что тебе не нравится в стране, где остальным нравится всё? Все живут отлично, но
ты так не считаешь. Да и не считай, но зачем, рассказав нам, твоим коллегам, свои глупые
мысли ты, для полного счастья, ещё и скинул тезисы в социальные сети?
Что тебе не так, Билли?

Мир закона и законопослушных граждан. Да, Билли, именно. И если бы не наше государство,
где царит демократия, если бы не контроль и не законопослушность граждан, мы бы смогли
жить так хорошо, как живём сейчас?
Сколько сил и лет было положено на это?
Что ты хочешь, Билли?

Ты не писал бы свои тезисы, а и дальше бы преподавал философию и право, оставаясь счаст-
ливым гражданином счастливого государства.
В нашей стране нет разводов, потому что браки заключают только однажды, и целое мини-
стерство подбирает пары. У супругов не бывает скандалов, насилия, непонимания, как когда-
то у наших далёких предков. У каждого члена семьи — свой личный психолог, который всегда
доступен.
Ты недалёкий малый, Билли.

О каких доносах ты там говорил?
Доносы — низко и подло. Но в свободной стране люди обязаны замечать то, что может быть
аномальным, нарушающим законы. И если заметивший пишет жалобу — это патриотично и
во благо всего общества. У такого гражданина нет личного интереса. Никто не хочет никаких
нарушений.

Чем тебе не нравятся школы милосердия? Контроль рождаемости? В каждой семье не менее
двух детей. Разве родители могли бы правильно воспитать их сами? Или они не могут на-
вещать их в положенные дни в открытых интернатах? Да и как можно позволить себе про-
пустить родительский день? Это их долг. Долг — это закон, а на нарушившего воспитатель
подаст жалобу, ведь это неправильный поступок для родителя.

Нас всех вырастили и воспитали в таких школах-интернатах, как и мы растим теперь уже
своих детей. Ты забыл, чему там учат, как только ты начинаешь ходить и говорить? Добру,
уважению, послушанию. Всему тому, что потом надо будет делать в жизни. Тому, как надо
поступать во всех жизненных ситуациях, если хочешь быть благополучным. А разве можно не
хотеть?
Вежливость — закон. Уважение — закон. Доброжелательность — закон.
Так что же ты хочешь, Билли?

Тебе не нравились семейные праздники, обязательные встречи с друзьями, выезды на при-
роду? Человек должен общаться — это закон, Билли.
Мы все наслаждаемся высоким искусством: оно благотворно влияет на нас. Мы читаем
только нравственные книги, смотрим только хорошие фильмы, передачи — воспитывающие
и возвышающие наше сознание.
Вся культура, что была оставлена, а если ты помнишь, Билли, за это голосовали все — а как
иначе в демократической стране — только референдум и единогласное решение, так вот,
официальная культура вся только самого высокого уровня.

Ты же знаешь историю. Сколько было метаний и псевдокультур, сколько отрицательных эмо-
ций от неправильной литературы, музыки, да всего искусства. Вот их и нет больше.
Сколько бед было в стране в прежние времена, пока первые умницы не решили всё пресечь.
Не выбрали один единственный верный путь — закон. Законы, регулирующие наше поведе-
ние.
Ты порылся бы в архивах, Билли, прежде чем писать свои тезисы.
Человек не способен руководить собой, у него есть тёмные стороны — это несовершенство
нашего вида. Так вот с ним и разобрались. Да, это было жёстко.
Но ты бы сравнил, что мы имеем сейчас с тем, что было когда-то.

Пожилые не становятся обузой для детей — они живут в социальных домах с прекрасным

Литературный альманах ГРАЖДАНИНЪ №2 103

уходом, в уюте, окружённые заботой и вниманием. Разве они оторваны от семьи? А закон
об обязанности детей по отношению к родителям? Постоянная видеосвязь, непременные
встречи, подарки, знакомство с внуками. Это не семья, по-твоему? Или ты полагаешь, что без
жёсткого контроля и регулирующего законодательства так бы и было?
В стране нет алкоголизма, наркомании, проституции, никаких сексуальных меньшинств. Это
кошмарный сон из кошмарного прошлого. Мы все выбрали одну модель, где всему этому
нет места. И если у природы случаются ошибки, а люди сбиваются с пути — первая же жало-
ба всё остановит. Да, она может быть анонимной. Какая разница, кто сообщит о том челове-
ке, что начал нарушать правила. Нет, не правила, а законы.
Каждому выбирается профессия ещё в детстве. Та, которая будет ему приносить удоволь-
ствие и нужный достаток.
Что тебе не нравится, Билли?

Как бы ни менялась мода, это никогда не отражается на нас, потому что есть закон, обязы-
вающий одеваться добротно, но скромно и не отклоняться от выбранной и подтверждённой
всенародным референдумом моды.
И самое главное, Билли,
если тебе всё так не нравится — тебя здесь никто не держит. Ты волен покинуть страну, по
личному желанию, и жить в тех странах, что ещё не последовали нашему примеру. Может,
надо было так и сделать, а не болтать языком и не писать глупые тезисы.
Дался тебе этот Бруно**. Мало ли, что он когда-то был прав. Что с того? Он сгорел за правду
на костре, а человечество счастливее от этого не стало.
Ты романтик-самоубийца, Билли?

Достаточно одной жалобы, а за твою ликвидацию — сто голосов. Но ведь ты это знал, скиды-
вая тезисы в сеть.
Знал, и поэтому твой последний тезис об этом чёртовом Бруно.
Или Галилее***? «Она всё-таки вертится».****
Что ты хочешь, Билли?

Чего ты добиваешься? Оставить развитие человечества самому человечеству? Добро, мило-
сердие из-под палки, по-твоему, неверно? Не из-под палки, а по закону.
Закону, упразднившему все религии, все отклонения от узаконенной нормы для хомо сапи-
енс.
Эту норму оспаривали веками, тысячелетиями, гибли цивилизации, и ты хочешь всё это взор-
вать? Вернуться к прежнему и пустить всё на самотёк?

Нет, ты не самоубийца. Ты убийца будущего процветания человечества. Мы не живём во
лжи.
В обществе всё справедливо. Нет богатых и нет бедных. Есть стандарт заработка, и по закону
ты его отрабатываешь. Есть закон о социальном равенстве. У каждого — карьерный рост, и
он просчитан. Никто не боится потерять работу — это невозможно. Ни у кого нет претензий
к своему или чужому социальному уровню — это определяется рождением и передаётся по
наследству. И никто не огорчается, если не принадлежит к элитным слоям. Быть недоволь-
ным своим уровнем жизни — нарушение конституции. Но у нас нет ни нищеты, ни бедности.
Никто не может умереть с голоду, остаться бездомным, как это бывало в прежние времена.
Мы следим за своим здоровьем и лечимся, если болеем.
Или тебе не нравится добровольная эвтаназия? Но никто не должен страдать в счастли-
вой стране или позволить тратить на своё лечение лекарства, которые его не спасут, если
болезнь диагностирована смертельной. По закону мы все обязаны думать о других и не
пользоваться услугами, которые не могут нам помочь. Это понятно каждому гражданину, но
не тебе, Билли.

***
Курт, наконец-то, дошёл до своего дома. Жена заботливо помогла переодеться во всё сухое.
Он и не заметил, как промок насквозь под осенним дождём. Ему было некогда: он вёл вну-
тренний монолог со своим старым другом Билли.

— Дорогая, если тебя это не обидит, я поужинаю позже, а сейчас выпью горячего чая у себя в
кабинете. Не волнуйся, эта прогулка пойдёт мне на пользу. Приятно пройтись под дождиком.
Надо будет включить такие вечерние приёмы окружающей среды в мои правила здоровья.
Разумеется, в следующий раз надену плащ и не забуду зонтик. Так ты не рассердишься, если
я немного поработаю, а потом мы поужинаем?

Получив поцелуй в щёку и ответную улыбку, Курт уединился в кабинете и включил новости.

104 Россия 10.2020 [email protected]

О да, тема номер один — меморандум профессора Брауна. Все пятнадцать тезисов уже
опубликованы, и, пока Курт мок под дождём, законопослушные, патриотичные граждане по-
давали жалобы тысячами.
— Что ты хотел, Билли? Ты пошёл против всех, и сам лично опубликовал в сети. Ты идиот,
Билли. Я так и вижу тебя в твоём кабинете напротив монитора. Ты доволен?
Их назначили друзьями ещё в школе-интернате. По схожести интересов, уровню развития и
по всем другим показателям. С тех пор они дружили. Не расстались и в старшей школе, были
друг у друга на свадьбах, ездили иногда семьями в отпуск, встречались на приёмах...
Друг полагался каждому по закону. И как-то, за эти годы, они и на самом деле привыкли
дружить.
Даже домашних питомцев выбрали себе одинаковых и вместе прошли курс любителей
животных. Сдали экзамен и в один день расписались за все обязанности, полагающиеся тем,
кто брал на себя ответственность за собак, кошек или рыбок в аквариумах.
В верхнем углу монитора замигал вызов.
— Кто бы это мог быть на ночь глядя? - Курт нехотя нажал на кнопку пульта и замер от удив-
ления...
Его не удивил приговор, как и его формулировка: клевета, оскорбление демократии, профес-
сор Браун признан опасным для государственной системы демократического государства.
Его удивил выбор. Почему из всех граждан, в сотню голосующих, включили его?
Потребовалось несколько минут, чтобы сообразить, что никто никого специально не выби-
рал. Это рандом: сто — из миллионов возможных. Всё происходило автоматически, и при-
боры, назначающие голосующих, не могли учитывать взаимоотношения людей.
— Но я не имею права предать друга. Верность дружбе — закон. Мы можем расходиться во
мнениях — это не нарушение, но предать, обмануть, оставить в беде — невозможно. За это
полагается смертная казнь.
Капкан захлопнулся, как и что-то внутри Курта Порше. Впервые он подумал, что в таких го-
лосованиях могли оказаться дети и родители, мужья и жёны, одноклассники, однокурсники,
коллеги по работе... Да кто угодно — против любого, кто нарушил закон.
Он включил все пункты закона о голосовании — ни одного о порядке отказа от участия.
— Что я ищу? Такого и не может быть. Все законы правильные, все принимались всенародно,
единогласно. Отказаться выполнять государственный долг — предательство государства, не-
надёжность гражданина, отсутствие патриотизма.
И? А что и? Голосовать можно дома или в любом пункте. Везде может быть предоставлен до-
ступ к своему личному кабинету, будь это столовая, яхта или пляжный домик. Срок голосова-
ния — сутки. Даже если ты поехал с семьёй на природу и гуляешь по лесу — успеешь вызвать
транспорт, который доставит тебя куда надо, чтобы ты выполнил свой гражданский долг.
Значит, я обязан участвовать. Я обязан предать друга — это меньшее преступление, чем пре-
дать интересы страны и общества... Что я несу? Имена голосующих сохраняются в тайне —
это анонимное голосование.
«Человек, как и всё человечество, может развиваться только самостоятельно, без внешнего
давления, в синтезе своих достоинств и недостатков, находя свою истинную сущность». —
двенадцатый тезис Брауна.
За два часа, что Курт провёл молча, сидя в кресле напротив выключенного монитора, он раз-
вился больше, чем за всю прожитую жизнь.
Он вспомнил, как мальчиком подавлял в себе желание видеть родителей больше и чаще,
чем полагалось. Ощутил пережитую нежность от рождения сына и навязчивую тревогу за
его непонятное будущее, вдали от себя. Он вспомнил и пережил заново многое. И ничто из
того, что ощутил, не стало для него открытием. Он всегда знал, что не все чувства, которые
испытывал, соответствовали законам, как знал, что Билли по-настоящему был ему дорог. Не
потому, что они были когда-то назначены друзьями, скорее за все эти годы успел привязать-
ся к улыбчивому, лопоухому, а теперь ещё и слегка полысевшему Брауну.
«Подавление истинных, природных черт характера, генетических предрасположенностей,
элементов натуры человека, как и человечества в целом, приведёт к деградации личности,
общества, государства». — пятый тезис Брауна.

Литературный альманах ГРАЖДАНИНЪ №2 105

Примечания к рассказу: «Демократия, основанная на карающей, контролирующей системе, — это абсурд и неизбеж-
* Мартин Лютер Кинг ный геноцид». — первый тезис Брауна.
1483-1546 - христианский — Зачем ты так поступил, Билли? Ты мог подумать, что голосовать придётся кому-то из тех, кто
богослов, родоночальник знает тебя? Да нет... Не мог. А теперь ты не оставил мне выбора. Даже если я проголосую про-
Реформации, основатель тив, я сам для себя стану преступником. Да, достаточно одного голоса против, и физической
протестантизма в Германии. ликвидации не будет, как и повторного голосования. Закон предусматривает целый список
Так же известен своими 95 других мер: от пожизненного заключения до принудительного лечения на генетическом уров-
тезисами - критика практики не. Но такого ещё не было ни разу за всю нашу историю. Ты же это знал, Билли!
индульгенций и эксклюзивных Из ста всегда сто были за, а что будет сейчас?
прав римского папы прощать — Что будет со мной, совершенно неважно, - в памяти Курта начали всплывать фрагменты
грехи, а также утверждение их вчерашнего разговора в университете: «Я далеко не уверен, что я первый, кто понял суть
Священного Писания как нашей страны и её гибельную сущность. Я стану первым, кто об этом осмелится заявить. Но,
единственного авторитета. когда отваливается один камешек, за ним всегда сыпятся остальные. А ещё, знаешь, друг, мне
** Джордано Бруно понравилась история Джордано. Лучше сгореть на костре, чем жить во лжи. И это не подвиг,
1548-1600 Дал философское просто он не мог поступить иначе, видимо, от природы в нём было меньше страха, чем в Гали-
обоснование взглядам Копер- лее. Мы все разные от природы, и там, где струсил один, выдержит второй, возможно, у него
ника и сделал следующий шаг хуже работает инстинкт самозащиты. А потом придут те, кому будет уже легче — им не нужно
в его развитии, отказавшись от будет жертвовать собой, чтобы доказать очевидное».
идеи конечности Вселенной. Голос Билли, как живой, звучал в его голове, будто друг стоял рядом...
Итальянский философ, борец Курт включил изображение, вывел таблицу голосования — всего два квадрата... И никто в этот
против схоластической фило- момент понятия не имеет, что в каждом из них не одна жизнь, а две, а может, и гораздо боль-
софии и римско-католической ше — жизнь двух друзей, двух семей...
церкви, страстный пропаган- На долю секунды вкралась соблазнительная мысль — закрыть глаза и щёлкнуть, не глядя.
дист материалистического Человек всегда хватается за соломинку. Но не в этот раз.
мировоззрения, принявшего — Что ты хочешь, Билли? Чтобы за тобой посыпались другие камни, и обрушилась бы вся
у него форму пантеизма. В стена? Как ты там говорил? «Несмотря на всё, что создала эта система, она ещё не успела до
том числе утверждавший, что конца убить всё человеческое в людях. И поэтому однажды всё равно сломается». Вот и подо-
Земля не стоит на месте. Со- ждал бы, чтобы наступило это однажды. Так ведь нет... Джордано Бруно тебе дороже соб-
жжён на костре, потому что не ственного друга. Да и чёрт с тобой. Законы дружбы нельзя игнорировать — это преступление
отрёкся от своих утверждений. мы с тобой изучали на первых уроках, сидя за одной партой, но государство, его безопасность
*** Галиле́о Галиле́й выше личного — это закон зрелого гражданина.
(итал. Galileo Galilei; 15 фев- И он поставил отметку в квадрате. Посидел ещё немного в кресле и пошёл проверить, не усну-
раля 1564, Пиза — 8 января ла ли жена, ожидая его к ужину...
1642, Арчетри) — итальянский Он уже взялся за ручку двери, но что-то не позволяло уйти. Его тянуло к монитору.
физик, механик, астроном, — Какого чёрта. До конца голосования уйма времени. Конечно, скорее всего, уже все проголо-
философ, математик, оказав- совали — чего тянуть, вопрос однозначный. Это у меня ещё возникли препятствия. Не сомне-
ший значительное влияние ния, Билли, а препятствия.
на науку своего времени. Он Он не сел в кресло, а стоя переключил на результаты хода голосования.
первым использовал телескоп Как и ожидалось — в таблице из двух полей все сто голосов были на месте...
для наблюдения небесных Девяносто девять признавали обвинения и меру наказания законной, соответственно, спра-
тел и сделал ряд выдающихся ведливой. Девяносто девять... Но в левой полосе — один голос против.
астрономических открытий. — Но это не я, Билли! У меня, как ты и говорил, инстинкт самосохранения оказался в норме...
Галилей — основатель экспе- Ты ведь тоже сейчас у экрана. Доволен? Мы все разные? У кого-то оказалось меньше страха
риментальной физики. или ума.
**** «И всё-таки она вертит- Билли, это не камешки посыпались, это трещина в системе... «Она всё-таки вертится», Билли.
ся!» Это не Бруно так сказал, а Галилей, сохраняя себе жизнь. А теперь кто-то спас твою, взойдя на
(итал. E pur si muove! [ɛ ˈpur si костёр.
muˈovɛ]) — крылатая фраза, Что ты там накатал в тезисах об анонимности?
которую якобы произнёс в «Государство будет поддерживать анонимность доносов и исключать бесконтрольность любо-
1633 году известный астро- го вида голосования. В мнимой демократии регулируется, контролируется тотально абсолютно
ном, философ и физик Галилео всё, в том числе и всенародные референдумы, и сто голосов по жалобам клеветников. Только
Галилей, будучи вынужден- так тоталитарный режим способен состояться».
ным отречься перед инкви- Курт выключил изображение. Ему было страшно за себя, ведь теперь у него было очень корот-
зицией от своего убеждения кое будущее.
в том, что Земля вращается
вокруг Солнца, а не наоборот.
Благодаря отречению от своих
взглядов избежал сожжения
на костре - помилован и
жил ещё долгие годы. Хотя в
некоторых исторических ис-
точниках говорится, что после
своего отречения уже не был
уважаем своими современни-
ками, в том числе и учёными.

106 Россия 10.2020 [email protected]

Власть

Солнце уходит, оставляя мир
Каину дай раскаяние
Выбор без выбора

Солнце уходит, оставляя мир

Беззвучный вечер — самое чувственное время. Время для души и сердца, бьющегося спо-
койно. Скамейка под берёзами напротив пруда — любимое место. Опираясь на трость, он,
как обычно, прошёл по тропинке, бросил свитер на скамью и сел любоваться закатом.

Величественное зрелище — солнце уходит, оставляя мир. Скоро мягко опустится темнота, и
ночь зажжет звёзды. А пока — оранжевое небо, тёплые закатные лучи...

Солнце покидает мир. Ему каждый раз хочется сравнить себя с заходящим светилом, но
становится не по себе:
— Солнце не имеет равных, и оно такое от начала мира, а я... Я всего лишь человек.

— Дед, к тебе пришли. Ты где там?
— Где всегда. Пусть идёт ко мне в сад. Поговорим на воздухе, чего ютиться в доме в такой
вечер.

***
— Я не могу всё это опубликовать. Вы серьёзно думаете, что можно взять и вот так всем всё
открыть? Читайте, ошалевайте! Полощите грязное бельё?!
— Что тебя смущает, Серёжа? — Павел Андреевич ухмыльнулся, провёл рукой по седому за-
тылку, — не совпал образ? Так это же мемуары и читать их будут уже без меня.
— Тем более не понимаю, к чему исповедь. Да, вы пришли ко мне, поручив отредактировать
рукопись. Но вы и понятия не имеете, что было со мной, когда я прочитал. Человек, снёсший
весь прежний мир, заставивший всех жить так, как никто и не предполагал... Тот, кого все зна-
ют как справедливого, но порой жестокого. Умного, но из голытьбы. Выбранного случайно,
но за народную идею...

Павел Андреевич прикрыл глаза. Становилось прохладно, а ему — душно.
— Опусти подробности. Тебя возмутило моё прошлое или настоящее?
— И то, и другое. А больше всего — ваше желание сделать их публичными. Вам верят, вас
уважают, вас боятся.
— Давай-ка проще — без всплесков эмоций. Что тебя, не как редактора, а как человека, не
устраивает в персонаже?
— Все знают — вы были обычным шофёром.
— Шофёром, открывающим двери слугам народа. Это не совсем обычный шоферюга, — эда-
кая маленькая, но приближенная фигура. Обычно такой человек не замечается.
— И блогером, когда ещё был интернет.
— Понял. Тебя удивила моя подлинная суть.
— Удивила? Вы считает, что такое может удивить? Человек без совести, без каких-либо мо-
ральных принципов, якшающийся с теми, у кого руки по локоть в крови, может удивить? Не
спорю, когда вас выбрали, благодаря меморандумам о крепкой руке, о стальном взгляде, о
бесчеловечных принципах, способных развернуть страну в нужную сторону, — было то вре-
мя, когда усталое государство хотело тирана. Вы больше всех о нём писали, да и профессио-
нально. Но все уверены, что вы им никогда не были, по крайней мере, в душе, в мыслях, а уж
тем более в прошлом. Если же опубликовать... Это не тиран, не деспот — бандит с тёмным
прошлым, со связями наверху, хотя не такими уж и существенными.
Вы пишите, что власть, даже самая маленькая, иллюзорная, была для вас всем. Но вас-то
таким никто не знает.

— Послушай, мальчик, никто не пишет воспоминания, если не хочет рассказать всё. Я был
таким. Тем, кому плевать на человеческую жизнь, на кровь, боль, страдания. Спал и видел:
пробиться хоть куда-нибудь повыше любой ценой.

Моя планка — пробраться дальше шофёра секретаря пресс-центра губернатора. Сошка,

Литературный альманах ГРАЖДАНИНЪ №2 107

пускающая слюни от желанной ступеньки — хотя бы приносить кофе, собирать бумажки, но в
самом пресс-центре, а не оставаться у открытой двери автомобиля. Уж не знаю как, но мечта
сработала. Ведь и блогеров получше меня было достаточно. Удачная идея — выложить в сеть
меморандум с дикими призваниями перебить всех, кто присосался к народу, — сработала.
Мне повезло, как сказочному Ивану-дураку. Вот и всё.

Знаю, что от меня ждали. Помню, что ждал от себя я сам. Но перед инаугурацией я остался
один на один с собой и всё, что ты прочитал, было на самом деле.
— Перерождение? Зачитаю: «Я понял той ночью, что мне выпал шанс не просто управлять
страной, а стать нормальным человеком. Видящим не возможность обогащения, безнаказан-
ности за всё, что ни сотворишь, а изменение себя самого, и возможность дать людям то, что
изменит их». — Так?

— Так. Высокопарно на слух, подредактируем.
— И все казни...
— Видишь ли, мир так устроен, что люди требуют справедливости, исключая в качестве жерт-
вы себя. Когда говорят — расстреляй, — никто не думает, что убьют его. Нет — убьют того,
кого он ненавидит.
На этом я и построил начало своего правления.

Пять лет в стране шли аресты. Те, кто вытащил меня, кто стеной стоял за моей спиной, были
уверены — я расправлюсь с ненавистным верхним этажом, а их оставлю, и потом они шагнут
наверх. Так ведь мечтал и я.

— Стать клерком в пресс-центре? Убрать мешающих руками своих сотоварищей?

— Все люди устроены одинаково. Или почти все. Я знал, что такое жажда власти и как хочется
убить того, кто тебя туда не пускает. Вот я и разделался и с теми, и с другими. Был сюрприз.
Особенно когда я начал не с тех, кто был наверху, а со своих помощников, продвигавших
меня. Ты бы знал, как я чувствовал их жажду крови. Они пошли в расход первыми. Удар ниже
пояса? Согласен. Но мне надо было расчистить пространство, чтобы воплотить то, что и со-
бирался на самом деле, — послужить своей земле, своему народу.

— Да, я читал в рукописи, что удивлённая вашими действиями правящая элита вздохнула
свободно и предложила откуп.

— А что им оставалась. Они привыкли платить — покупать, продавать... А на моей стороне к
тому времени были все, кто считал себя ниже, обобранным и бесправным. Пока народная
бдительность дремала, успокоенная популярной расправой с богатыми и властными структу-
рами, я мог управлять страной спокойно.

Исчезновение интернета — первый удар. За те несколько десятков лет, что прошли, на нём
лежало всё. Страна не знала, что ей предстоит вернуться чуть ли не на сто лет назад, а то и
дальше.

— Как не знала? Вы же поддержали то, о чём мечтали многие — экология, возвращение к
земле, традициям. Тот самый железный занавес, который встанет между прогнившим За-
падом и нашей державой.

— Мечты. Они были хороши на словах. На деле никто не знал, каково будет их воплощение.
Капиталы, полученные от почивших верхов, национализация всех ресурсов — это одно, а вот
великое переселение — это другое.

Сам знаешь, как называют те годы. Страшнее их не было в истории. И всё это чистая правда.
Армия — вот кто действовал в моих интересах, но против истинных желаний всего народа.
Может, процентов десять и на самом деле хотели так жить, а остальные девяносто надо было
заставить. Страшные годы были не у них, а у меня. Я поседел гораздо раньше, чем постарел.

Никто на деле был не готов поднимать деревни, строить дома, пахать землю и обходиться
без привычного, даже маленького комфорта. Но деваться было некуда.
Выезд из страны был запрещён даже для моего ближайшего окружения. Несогласных можно
было расстреливать чуть ли не на месте. Нет, разумеется, нельзя, но это не мешало так ду-
мать. Страх — величайший мотиватор.

— В мой семье всегда с ужасом вспоминали то время. Крупные города даже я никогда не

108 Россия 10.2020 [email protected]

видел — только на заныканных фотографиях. Но маленькие остались же? Я родился в одном
их таких.
— Ты же читал, что в крупных, в паре бывших мегаполисов — полуснесённых, разумеется,
остались только те учреждения, которые работали на будущее страны.
— Под прицелом работали?
— А как же? Лучшие аналитики разрабатывали все следующие ходы. Им повезло больше или
дольше других. Не пришлось в те годы жить в мазанках, трудиться так, как всем остальным —
у них условия были лучше. Правда, и охрана тоже.
— За тридцать восемь лет страна выправилась, поднялась, окрепла. Вы же пишете, что уро-
вень жизни достиг немногого.
— Немногого, — достаточного для обычной жизни. Я мечтал, что уже лет через десять смогу
снять жёсткий режим или хотя бы его ослабить. Мы не живём в концлагере. Есть выбор рабо-
ты, профессий, хорошее образование, медицина, но это не социализм и я не тот, кто сможет
его построить, да и не уверен, что он так уж и нужен.
— Как это не социализм? Мы все знаем, что именно он.
— Так принято называть наш абсолютно откровенный тоталитарный режим. Обозначать. Это,
брат, не главное. Под видимыми достижениями идеально довольных так и нет. Моя мечта
полностью не сбылась — лишь несколько шагов.
— Почему же вы подали в отставку, назначив преемника? Могли управлять и дальше. Боль-
ше нет никакой демократии и пост руководителя мог быть для вас пожизненным, а вы ушли.
Почему?
— Я дал шанс. Тот, который видел сам. Да, с помощью диктатуры, военного вмешательства,
тотального контроля страна стала работать и жить. Вся страна.
Но я хотел большего. Был уверен, что пройдя через все трудности, люди вздохнут свободно.
Что у них будет всё, что достаточно для человеческой жизни. Без излишеств — просто, до-
ступно и каждому по плечу.
— Разве это не так? Нет бедных, нет богатых и каждый может выбрать по душе всё.
— Выбрать может, но только из предложенного, из ограничено возможного. Но...
— Что но?
— Я не смог переделать людей. Да, конечно, выросли новые поколения, и им нормально.
Они уже не похожи на своих родителей, но я первый рассмотрел в них ту же самую жажду
иметь больше, чем тебе дали. Когда я это увидел, всё было решено.
— Вы про ужесточение режима?
— Это не было ужесточением. Я не ослабил его как мечтал. Я не знаю, как управлять страной
иначе. Понимаешь, я не смог придумать ничего нового. Всё это уже проходили. Ну, может,
в чём-то и отличалось, но не на много. Шанс я дал. Можно жить, работать, растить детей,
наслаждаться искусством, литературой, отдыхать, радоваться жизни, но в рамках того, что не
запрещено.
Я же помню, как было и вижу, что сейчас далеко не все опять довольны. Наверное, я был
романтиком и не больше. Вернее, из мелкого завистливого карьериста превратился в мечта-
теля и утописта. Мой мир — это диктат и тирания. Другого я не знаю. Люди опять далеко не
счастливы. Поверь, я умею это чувствовать. Что мне оставалось? Только одно — подготовить
себе смену, и я это сделал.
Тот, кто сегодня правит вместо меня, намного моложе. Вырос он уже в этой системе. У него
тот взгляд на жизнь, который был у меня. Но он сам из другого теста. Этот молодой мужчина
из немногих, кого устраивает такая жизнь. Более того — он в ней счастлив. Вся его команда
из таких же. Я тщательно подбирал каждого. Дальше он будет выбирать уже сам, и я не дол-
жен в это вмешиваться.
— Вы могли помогать, консультировать, поддерживать.
— Не мог. Почему даже ты, прочитавший, услышавший так много, не хочешь понять меня? Я
не знаю как, что и зачем нужно делать дальше. А он, может быть, знает.
Или мне хочется так думать.

Литературный альманах ГРАЖДАНИНЪ №2 109

Каину дай раскаяние

— Тысячи раз мне виделось, но гораздо хуже — с ором со всех сторон, битьём прикладами с
воплями: «Мочи его!»
У страха глаза велики? А когда я вообще в последний раз об этом думал?
Всё так просто и даже скучно-официально — трап моего самолёта, свежий ветер прямо в
лицо и взгляд вверх, стоящих, ждущих меня, а я спускаюсь, спокойно улыбаясь. Чем тянуло
от этих парней внизу? Превосходством? Злобненькой радостью? Или ненавистью, что всегда
смешивалась с завистью и презрением. Любопытный набор чувств — никогда его не пони-
мал, хотя давно привык.
Интересно, как перетасовали колоду и кто выдернул мою карту? Не узнаю.
Даже интуиция не сработала — летел нормально — ни сном, ни духом. Да и чёрт с ним. При
сегодняшних событиях, таких, как я, будет много. Сдать мелочёвку — не та игра. Сдавать
надо крупнее — скормить то, что зазвучит, того, кто тянет на утробную ненависть прощелыг.
А когда разжалуют, когда на радость визжащим мудакам, блеющим о справедливости, воз-
мездии, вытряхнут десяток мешков, набитых зелёненькими банкнотами и покажут — вот,
изъято! Сколько же будет счастливых морд с гнилыми зубами.
Недоумки с плюшевыми мозгами гегемона. Изъятое и приготовлено для изъятия, а всё
остальное никто не достанет. Выбрасывая меня из колоды, никто и пальца не протянет к
тому, что останется после всех спектаклей — на отдыхе. Что узнают? Наворовал, сволочь я
этакая. И сосчитают сколько, а потом бросят фейк про изъятую недвижимость. Так делается
всегда. Стадо, хрюкая, верит, — крупная птица.
Как у них мозги устроены? Они стеной, а мы по одному? Нет, братва, мы стаей. Это у вас в
голове застряла мысль, что мы тут все друг-друга режем и продаём, и подсиживаем. Если бы.
Мы имеем то, что разделили, и у каждого свои ключики — другому не передадут.
***
«Миша, какая Англия. Ты представляешь, сколько там всё стоит?», — робкий. благодарный и
испуганный взгляд старческих глаз.
Мама...
Она и не должна была представлять. Радовалась, что у меня карьерный рост. Батя из пар-
торгов не выбрался, а вот я из секретаря комсомола взлетел. Эх, мама, знала бы ты, как это
здорово – попасть туда, где можно так много.
Что там мне сегодня орали про выбор, когда тащили до машины, вели по комнатам под до-
машний арест до приказа сверху?
Мой — красть у народа, а у народа право вернуть себе? Он и на самом деле так думал этот
пацан в серой униформе. Мальчишка ещё, а уже прёт. Морда злобная — ещё плохо на-
кормлен. Да только таких, как я, арестовывать шелупонь не посылают. Птичка с полётом, а
огрызается. Дурак — можно подумать, что ты сделаешь другой выбор? Да ты его уже сделал
— прёшь туда, куда прикажут, вяжешь, кого скажут, едешь в маске на роже, зная, для чего. И?
Вот и я когда-то тоже по ступенечкам... Аккуратненько, на дружеский локоть опираясь, в гла-
за снизу и сбоку заглядывая с улыбкой... Вверх... Постепенно, не торопясь.
Такие, как я — не люди? Инопланетяне, что ли? Всё здесь люди, только с разными базовыми
пакетами. Кто-то родился у алкашей, работяг, курьеров и почтальонов, а кто-то у парторга
со знакомствами. Мне надо было поменяться с кем-то местами? Ну, может быть, когда-то в
детсадовском возрасте я тоже болтал о равенстве. Но когда и где оно было? Никогда. Всегда,
во все времена был низ и верх, и ещё что-то между — чуть выше, чуть ниже, а уровень до-
статка...
Совесть? Да у меня с ней всё в порядке. Я в ответе за своих. Они не жаловались. Родителей
вытянул, семью обеспечил. Что плохого? Уровень разный. Мои живут как хотят, и ни в чём
себе не отказывают. И дальше будут жить так — папа, дедушка позаботился. А алкаш и рабо-
тяга о своих сами заботятся. При чём тут совесть? Вот уж чего никогда не знал — это присту-

110 Россия 10.2020 [email protected]

пов самобичевания, что я кого-то, чего-то лишил. Да не я — судьба так сложилась.
Если боженька есть, то и он явно не против. Сколько этот шарик вертится? Миллионы, трил-
лионы? И всегда были нищие, умеренно нищие и те, кто побогаче. Да что я? — Прослойка. И
не интересуюсь, как там на самом верху. Зачем — у меня свой уровень, и мне хватает. Хоро-
шо до него дошёл, а туда и не знаю откуда залетают.
Что будет завтра? Ну осудят, адвокат поболтает. Показательно лишат, якобы, всего. Да хоть
и посадят, — не на нары же для голытьбы. В зале поплачу перед камерами, а там что будет.
Я своё пожил. Народ... Ну хавайте, что позволяют, до чего добежали. Катаетесь на Багамы,
детишек за границей обучаете. Кто не может, тот и так проживёт — каждый сверчок, знай
свой шесток.
— Забавно было читать — мы жрём планету, такие, как мы, высосали из неё всё. Да начхать
мне на планету. Я свои семьдесят прожил, а то, что осталось, как-нибудь доживу не на хлебе
с водой и не в брежневке на окраине. Уж найдут куда поселить, осуждённого публично горе-
мыку из павших и разбившихся на радость публике. Поскромнее, но — до лампочки, — до
конца дней нормально будет.
Вот бы того пацана спросить: «Хошь, на моё место и так же пожить, как я живу, а не марширо-
вать под команду?». Да любому предложи моё кресло и всё, что к нему прилагается — сразу
из головы все требования про равенство и справедливость вылетят. Возможности где? Тут.
Всё отменное и всё на уровне. А жизнь она одна. Какой дурак откажется? Вот и я не отказал-
ся, когда повезло.
«Планета разрушается! Им что, наплевать на своих детей?!»
Вот идиоты. А вам до горбатой старости они нужны? Любовь родительская сердце греет?
Греет, пока маленькие детки. А теперь-то что мне до них? Всё дал — всё имеют, и если завтра
здесь Потопом накроется, лавой зальётся, метеоритами засыплется — мне-то что? Да, —
дети, внуки, жена, — кто сколько успеет, столько и проживёт.
Или надо было возглавить экологический фронт, пожертвовать свой капитал на восстановле-
ние? Чего? Пары рек? Не хватит, а вот мне нормально жить хватало. Сколько там эта про-
фессорша обещает шарику? Лет двадцать? Так ещё и детишкам хватит покататься на яхтах,
поохотиться и получить от жизни всё, что хочется, а за внуков и правнуков — это у них пусть
болит. Я своё вложил — их черёд.
***
По утру снег хрустит под сапогами...
Тропинка сквозь аллею перед загородным домом и двое невзрачных с виду, но с военной
выправкой, молча сели в подъехавшую машину...
По утрам на побережье пусто.
Сонные коттеджи ещё не тронуты солнечными лучами, а в предрассветных сумерках чего не
померещится — дверь ли хлопнула, машина ли отъехала...
А вечером — официально:
«Слабое сердце не вынесло позора... Разоблачение, осознание своей вины перед народом...
И у министров, оказывается, есть совесть...».
И понеслось в недели, месяцы, годы... От дикторов, журналистов, блогеров, пользователей
социальных сетей — фотографии, видео дорогущего барахла, островов в океане, яхт и всего,
чего угодно, изъятого у совестливого, раскаявшегося покойного избранника народа.

Литературный альманах ГРАЖДАНИНЪ №2 111

Выбор без выбора

Покаянья повесть, — Ты спасла б меня.
Только собственная совесть
Жжёт страшней огня.
© Канцлер Ги

Волны облизывают берег. Я пришёл навестить Бэна.
— Опять твоя хижина разваливается.
Он меня не слышит — занят. Как всегда, нанизывает мелкие ракушки на проволоку.
Никто не помнит, когда он здесь появился. Безобидный сумасшедший, спящий на берегу
залива, а в дождь укрывающийся в своей хибаре — хлипкой конструкции из веток, досок,
кусков пластика. Не понимаю, как человек может выжить в таких условиях. Немного еды
перепадает ему от меня и моих соседей. Пьёт прямо из залива, там же и моется. Время от
времени ветер разносит его «дворец», но Бэн снова собирает его на том же месте.
— Бэн, продавал бы бусы — стал бы богачом.
Я не дразню, не насмехаюсь над ним. Мне даже нравится этот худющий, дёрганый умали-
шённый. Люблю слушать его фантазии.
— Нельзя продавать. Они для них, — Бэн, как обычно, тянется рукой в сторону залива, при-
жимая ракушки к груди, отчаянно трясёт головой.
Бедолага уверен, что там, на другом берегу — его семья. Все эти поделки для них: для мамы
и сестрёнок.
На безволосой голове Бэна куча маленьких шрамов, но лучше не спрашивать откуда. После
таких вопросов безобидный юродивый впадает в истерику, плачет, катается по песку, хвата-
ясь за голову. Видно, и в самом деле в его помутившемся разуме остались какие-то воспоми-
нания. Только понять его слишком сложно, да никто особенно и не старается.
Таких, как наш Бэн, можно встретить и в других местах. Я-то не видел, но рассказывали.
Странно, но даже безлимитчики их не трогают. Может, им неинтересно убивать тех, кто и не
подумает сопротивляться.
***
— Привет, что по сводкам, ребята?
Мы — одна из команд секретной службы мира с Лицензией на убийство.
Здесь у каждого супергениальные способности по психологии, нейробиологии и всем другим
наукам, которые нужны для нашей деятельности.
Мир укатился к чертям со дня введения Лицензии, но на сколько этажей он провалился, обы-
ватели не знают. Наш этаж, для всех остальных, — просто кураторство психических заболева-
ний, стрессов и так называемых убийств на бытовой почве.
А ещё конкретнее — убийств, совершаемых теми, кто отказался от права на них, кто в день
Выбора назвал ноль.
Мы на самом деле курируем психиатрические клиники, но это только ширма. Даже в мире,
где убить — это законно, а порой, как у безлимитчиков, ещё и верх наслаждения — всегда
остаются живые жертвы. Не так радостно терять близких; каждый день выходить на улицы,
зная, что можешь не дойти до работы или колледжа — стресс. Больных в спецучреждениях
хватает. Но не они наша задача.
Все люди разные, и разграничения по Лицензии не изменили природу человека. Мне, как
специалисту, иногда становилось непонятно — как можно было в таком мире вырасти и не
превратиться в бездушную тварь, не воспылать ненавистью к родителям, учителям, соседям
и не радоваться, подсчитывая дни до совершеннолетия, чтобы в день Выбора, сосчитав вра-
гов, назвать вожделенное число.
В день своего Выбора я назвал пятьдесят — предельное число законного душегубства. За-
чем? Так я собирался запастись возможностью самообороны. Ведь если не потребуется — то
и убивать никого не придётся. Хотелось стать кем-то типа ангела-хранителя для своей семьи
и для тех, кого буду любить в этой жизни. Ох уж эта детская романтика.
Об отказе я и не думал. Назвать ноль мог только сумасшедший — забьют за первым же
углом, а тебе и выстрела не сделать. Нельзя, ты подписал контракт на ноль убийств. Вот и
подыхай от руки тех, кто не собирался становиться жертвенным агнцем.
— Сводки перекинул тебе ещё утром, — Клайв, любитель домашнего питания, дожёвывал
аппетитный бутерброд.
— Наши случаи есть? Что-то за последнюю неделю ничего не было. Плохо работаем, ребята.
Кандидатов сколько на декаду? Восемнадцать, а сработало только на троих.
— Уже на семерых, Дик. Декада ещё не кончилась. Вечно ты подстёгиваешь события. Отгулы,
что ли, зарабатываешь?
— Ага, чтобы потом обменять их у Хозяина на премию, — шутка была не очень. О Хозяине

112 Россия 10.2020 [email protected]

(так между собой мы называли президента) говорить не полагалось. Надо было что-то доба-
вить. — Не говори ерунды. Зачем мне, одинокому холостяку, отгулы? Весь в работе.
— Ещё одна интерпретация сыворотки грядёт? Сколько можно их улучшать?
— Бесконечно, Клайв, бесконечно, чтобы результат был не восемь из десяти, а вся десятка...
И тут я замолчал, читая строки сводки. Мир поплыл у меня перед глазами, ноги стали ватны-
ми, а вся кровь прилила к вискам:
— Этого не может быть, — я хватался за соломинку. Но монитор не гас, таблица не исчезала,
и я вновь и вновь перечитывал одну и ту же строку...
В графе пострадавших — моя жена, правда, бывшая жена, но какая разница. Сводка пришла
к нам, а означало это только одно: пострадавшая — жертва нулёвщика. Убийца — её близкий
родственник. Наш объект и наша работа.
***
Хозяин примет меня через полчаса. Я примчался слишком рано. Теперь, гуляя вокруг его
дворца, лихорадочно складываю пазлы головоломки.
Мир Лицензии не был настолько хаотичен, как предполагалось. Выбор есть выбор. И когда
люди приняли, что насильственная смерть может быть разрешена или оправдана законом,
они, сами того не понимая, приняли и себя такими, какими родились.
Человек — зверь. Это есть в каждом. В каждом из нас существует желание уничтожать, раз-
рушать. В разной мере, но есть. Кто-то мог это контролировать, а кто-то и в долицензионном
обществе становился серийным убийцей. Склонности, гены, характер — загадка человече-
ского потенциала.
И всё-таки рождались и такие, кто не имел в себе подобного инстинкта. Видимо, ошибка при-
роды, не позаботившейся их подстраховать.
Эти ребятки и выбирали ноль в день своего совершеннолетия. Они же и были объектом на-
ших научных разработок.
Дети, не бьющие других палками, закрывающие глаза при сценах насилия даже в мультиках,
не играющие в жестокие компьютерные игры и не стремящиеся научиться хотя бы драться.
Что-то внутри них ещё с рождения было закрыто.
Такие отслеживались с детства, контролировались до дня совершеннолетия и ставили, сами
не зная об этом, крест на себе в день Выбора. Совершеннолетний олух, назвавший комиссии
ноль, был приговорён. Он и понятия об этом не имел, а вот мы знали.
Безлимитчики, выбравшие убивать без ограничений, проживали хотя бы ещё пятнадцать лет
после, а потом проходили эвтаназию — разумеется, те, кто до неё доживал. Нулёвщикам, на-
шими заботами, не суждено было прожить и десяти лет.
Белое пятно на карте мира, красной от крови, вероятно, раздражало президента. Когда была
организована наша служба? Чёрт его знает. Когда меня, подающего надежды специалиста,
пригласили сюда работать, тут уже хватало великолепных технологий, секретных и действен-
ных изобретений.
Кто-то ещё до нас изобрёл чипы охраны избранных. Статья личного контракта работника
службы — гарантия выживания, в любой ситуации, его самого и тех, кого он впишет в графу
рекомендуемых — члены семьи, любимые, друзья.
Порой у меня всплывал вопрос — зачем всё это, если рождённые без звериных инстинктов
всё равно обречены. К чему столько усилий, чтобы именно такой и совершил то, что противо-
речит его природе? Лишь для того, чтобы вся карта была кроваво-красной?
Но я был тем самым гениальным идиотом, которого процесс интересовал больше, чем то, к
чему он приводит. Анализировать ситуации, просчитывать временные рамки провокаций,
составлять графики биоритмов и искать ту точку, где у нулёвщика должна съехать крыша. Не
просто временную точку, а ту, где, впав, благодаря вколотой вакцине, он уничтожит именно
тех, кого мы ему определим.
А мы всегда определяли тех, кто был близким, родным, любимым. Трагедии, как правило,
случались дома. Оттуда впавшего в состояние аффекта нулёвщика и увозили, а санитары за-
бирали трупы его родных.
Были случаи массовых убийств, совершённых добрыми, скромными, человеколюбивыми.
На выпускных праздниках — очередь из автомата по всем, включая директора школы и одно-
классника, с которым сидел за одной партой. Абсурд? Конечно, но со стороны всё выглядело
нормально. Человек — зверь. Вышел из себя, натворил глупостей. С кем не бывает? Да ещё
там, где убийство — норма, а он оплошал с Выбором.
— Наплевать, — я отмахнулся от всех воспоминаний. Теперь-то такой олух не чужой, а мой
собственный сын. В моём сознании это не укладывалось. Помню, он всегда таскался с хворы-
ми птицами, щенками, котятами. Обожал играть с нашими кроликами и наотрез отказывался
ходить по аквапаркам, зоосадам и циркам.
Я не видел его больше десяти лет. Когда мы разводились с Нэнси, она настояла, чтобы я дер-
жался от сына подальше. Обиженная женщина хотела обидеть. Но я не очень расстроился,
полностью поглощённый своей любимой работой. Она и стала причиной нашего отдаления

Литературный альманах ГРАЖДАНИНЪ №2 113

и разрыва. Зато теперь во мне проснулся папа. А может, это не отцовские чувства, а что-то
другое, что всегда ощущалось, но не принималось во внимание.
***
Кабинет президента лишён излишеств. Больше похож на закуток для клерка — только самое
необходимое. Скромняга. Хотя я тут не для того, чтобы оценивать его приоритеты в вопросах
комфорта.
— Моей семье, по договору, гарантирована безопасность, — это не лучшее начало, оно вы-
даёт мою обеспокоенность, но мне всё равно. Шансов успеть слишком мало.
— Разумеется. Но ты ведь не пришёл за уточнением или внесением в контракт нового лица.
Что-то произошло?
Его лицо всегда бесстрастно. За годы работы в президентском отделе я к этому привык.
Выкладываю на стол сводку, досье и выписки из архива.
— Это мой сын, моя жена. Не понимаю, как всё могло произойти. У Нэнси был чип безопас-
ности.
Президент молча просматривает всё, что я принёс.
— Дик, это бывшая жена. Видимо, ты забыл, что развод автоматически исключает таких из
списка охраняемых. Понимаю твои чувства. Только закон один для всех. Сын или брат, се-
стра... Все однажды делают свой выбор, и это их право. Не спорю, неприятная накладка для
нашего департамента. Но...
— Остановите наказание.
— Невозможно. Мы не можем делать исключений — это нарушение правил, даже для меня.
— Чушь. Правила разные, и для нас они далеко не такие, как для остальных.
Президент смотрит на меня и отходит к окну.
— Пожалуй, ты прав, — неожиданно легко соглашается со мной, — твоя работа слишком цен-
на, и здесь может быть место исключению. Попробую что-то сделать.
Он смотрит мне в глаза — дружелюбная улыбка, покровительственный взгляд, протянутая
рука...
— Ты врёшь, скотина, — думаю я, пожимая руку на прощание. — Врёшь и поэтому стоишь
спиной к окну. На твоё лицо не падает свет.
Окно... Что сейчас мелькнуло в моей голове? Что-то очень существенное.
Окно — за плечами президента. Вид из него — на залив. Там, на том берегу, мой дом и хижи-
на Бэна. Я идиот. В моем сознании всплывают воспоминания — лоб, затылок Бэна, изрезан-
ные шрамами. Рисунки на песке, ракушки и бусы для мамы, сестрёнок...
***
— Бэн, ну посмотри сюда, — в дрожащих руках я держу фотографии дворца президента, пси-
хиатрической клиники, врачебных корпусов. — Оставь ты свои ракушки, давай посмотрим
вместе картинки. Иди, сядь рядом...
Архивное дело Бэна я нашёл мгновенно. Да, он был нулёвщиком. Дело закрыли ещё до
моего прихода в отдел. Велось оно каким-то незнакомым мне сотрудником, видимо, давно
уволившимся. Бэн, он же Адамс Стив, в приступе ярости зарезал кухонным ножом всю свою
семью. Наиболее жестоко убиты девочки. Малышкам было по три года, а их брату, вернув-
шемуся домой с лекций в университете и впавшему в буйство — двадцать пять.
В архивном деле за номером LX15Z496 я прочитал всё, но не нашёл ни одного упоминания,
где находился Бэн после суда и каково было его наказание. Не было и намёка на то, как он
попал туда, где я привык его видеть. Что с ним произошло после убийства, и почему уже
несколько лет Бэн-Адамс живёт на берегу залива и собирает бусы для мамы. Что-то здесь не
складывалось — не хватало фрагментов.
Зато у меня все пазлы почти сложились… Дело было за последним — место, которое, как
говорят в народе, страшнее смерти. Наверное, именно там, в результате пыток или ещё чего-
то, бедолага получил все эти шрамы и, скорее всего, там же и сошёл с ума, забыв о многом,
но не обо всём.
Бэн спал прямо на песке и боялся темноты. Жил, постоянно глядя на тот берег через залив.
— Бэн, подойди, пожалуйста. Посмотри — это те дома, где живут твои сестрёнки?
Он подбегает, внимательно смотрит на фотографии.
— Красивые дома, — откровенная радость и восхищение. — Твои дома очень красивые, —
его грязная, худая рука тянется к моему плечу.
— Бэн, — ору я, — это не мой дом. Это то, где твоя мама — я уверен!
— Мама там. Я всё время слежу, жду, — он сгребает обеими руками ракушки, запихивает их
себе в карманы. — Они выйдут и будут красивыми с бусами
— Откуда выйдут? — я уже ни на что не надеюсь. Что взять с юродивого? Подхожу ближе,
хватаю его за хилые плечи, начинаю трясти. Меня мутит от злости, глаза застилает пелена
гнева, так и хочется свернуть эту хилую шею, на которой держится голова, в которой нет того,
что сейчас так нужно мне...
Неожиданно меня пронзает боль, словно разряд тока, и в следующий момент я уже сижу на
песке, не чувствуя никакой злости. Бэн же корчится в судорогах, всхлипывает, хватает песок

114 Россия 10.2020 [email protected]

руками и ползёт прочь.
— Вот оно что, — доходит до меня. — Вот почему таких, как ты, никто не трогает. Какой же я
дебил. Жалко или противно? В тех людях-зверях, что ходят повсюду, жалости нет, а вот чип
защиты работает на славу.
Бэн — неприкасаемый. Его никто не захочет убить — агрессия подавляется импульсом.
Эту разработку я видел не раз. И такая же, или почти такая, ставилась тем, кого вписывали в
контракт наши служащие. Значит, удел юродивых дожить такими до конца и подохнуть, даже
не понимая ничего из того, что с ними происходит или происходило.
Но ведь не это самое страшное было в его жизни.
Бэн боится темноты. Даже в своей хижине он не ночует, лишь укрывается от дождя.
Как же до меня сразу не дошло. — Он и не мог, узнать здания. Там он не был. Но теперь я
знал, где находятся нулевые после совершённых убийств.
***
Уже несколько часов я брожу по лабиринту подземного бункера. Всегда знал о его существо-
вании. Считалось, что там реанимационное отделение — и там же находятся те, кто впал в
кому. С такими работала одна бригада врачей клиники — это их вотчина. Никому не было
особого дела до их пациентов. А что такого, особенного, что могло насторожить в их работе?
И на верхних этажах больных, врачей, персонала, посетителей хватало. Суета, больничные
будни.
Не раз приходил в эту клинику. Видел двери, лифт в те подземные отделения, но меня они
не интересовали. Даже не удивляло, что теоретически, по плану застройки, начало нижних
этажей — под дворцом президента.
Никто не остановил меня на входе: разовый пропуск легко выписали сотруднику президент-
ской спецслужбы.
Коридоры между камер за каменными стенами. В каждой — один человек. Да какой это че-
ловек — жалкое подобие. Заглядывая в узкие окошки, я везде видел похожую картину.
Юное существо, обмотанное проводами... Кто-то лежал на каменном полу, кто-то сидел, при-
слонившись к стене, некоторые катались по полу или лежали без движения. Наверное, они
все кричали или плакали. Но стены, звукоизоляция не давали возможности ничего услышать.
Всем им, прямо на стенах, показывали кино. Весёлые, счастливые, трогательные кадры и
страшные — вперемешку. На этих видеоизображениях, как я очень быстро понял, — фраг-
менты жизни, их любимые люди, они сами из самых разных периодов. Начиная с момента,
когда вдвоём с кем-то шли за руку, делая первые шаги, и до того, когда могли увидеть себя
душащими, режущими, расстреливающими тех, кто только что улыбался с любовью на стене-
экране. Отвернуться невозможно — трансляция шла на всех четырёх стенах и не прерыва-
лась.
Не сразу, но я нашёл сына, уже зная, что всё бесполезно. Он был в такой же камере, как и
остальные, и если даже где-то и существовал вход, то не из этих коридоров. Здесь — лишь
узкое окно для наблюдателей и сплошная непробиваемая стена.
Я видел его фильм. Нэнси и я, тут же — его обожаемые кролики, Нэнси, играющая с ним в
гольф, а вот Нэнси, укладывающая малыша, и я, обнимающий, целующий его перед сном...
И то, что уже видел в сводках: кровь, двадцатипятилетний юнец, стоящий над трупом матери
и продолжающий наносить удары, кромсающие её тело, словно оно было сделано из папье-
маше.
Я отшатнулся, увидев на экране-стене его глаза — налитые кровью, полные злобы, ярости.
А мой живой, настоящий, а не экранный мальчик сидел на полу, раскачиваясь из стороны в
сторону, бесшумно шевеля губами. Даже не слыша, я увидел, что он говорит: «Как я мог? Как
я мог, мама... Мама, мама, мамочка».
Слезы градом текли по серым от горя щекам...
***
Забыл, какие из коридоров и в каком порядке проходил, да и сил уже не осталось. В полутём-
ном углу, под аркой поворота, сел, опираясь спиной о стену.
— Так вот что страшнее смерти. Раскаяние. Страшное отрезвление после содеянного, с по-
стоянно транслирующимися на стенах фрагментами из жизни. Все лучшие моменты и жуткие
кадры, которые сам не помнишь.
Да, это хуже смерти, и от такого быстро сходят с ума.
Откуда-то издалека, справа за аркой, послышались шаги. Там ещё один коридор. Если я
правильно понимал направление, то шаги приближались с той стороны, где над подземными
этажами, стоял дворец президента.
— Сам? Сюда? Зачем?
Но это был не Хозяин. Мимо меня, сжавшегося в полутёмном углу, старающегося не дышать,
прошёл человек, несущий коробку с открытым верхом. Он остановился напротив какой-то
двери. Поставил коробку около неё, спокойно развернулся и пошёл обратно.
Выждав, пока совсем стихнут шаги, озираясь по сторонам, я осторожно подошёл ближе.

Литературный альманах ГРАЖДАНИНЪ №2 115

В коробке — стаканы, напитки, ворох салфеток — и всё.
— Ужин особому заключённому? Да какая разница. Важнее, что нашлась хоть одна дверь,
которая могла открываться — это было удачей. Вдруг за ней есть вход в остальные камеры.
Яркая кнопка — на уровне глаз. Нажал, и дверь разъехалась, открывая вход в кромешную
темноту. Ещё шаг — и я почувствовал странную вибрацию воздуха. По-прежнему темно, но
к вибрации прибавилось ощущение, что я здесь не один. В темноте что-то есть, и это что-то
дышит.
Постепенно глаза привыкли к темноте, уже видел очертания круглой комнаты, похожей на
сферу.
Продолжая идти вдоль стены, нашёл и выключатель.
Не раздумывал ни минуты, нажал, и тусклый свет залил комнату.
***
Кроме квадратной тахты в ней ничего не было. Подошёл ближе. Президент лежал в центре
квадрата. Его обнаженное тело светилось,
и со всех сторон к квадрату тахты, к его голове и телу тянулись тонкие провода...
Временами он постанывал, но не от боли, а от чего-то иного. Я видел перед собой человека,
впитывающего в себя через сеть проводов всё, что испытывали те, мимо кого я шёл в послед-
ние часы.
Он жрал их раскаяние, их муки совести, их боль и их сумасшествие.
Жрал, как наркотик, дающий ему силу или энергию.
Может, это было лекарством, может, допингом, а может, и тем и другим.
Я понятия не имел о том, как и что конкретно вливалось сейчас в президента. Это была не
моя разработка, и я не знал ничего подобного ни из каких источников.
Скорее всего эта технология должна была работать как омоложение, обновление структур,
органов и клеток его организма. А может, она включала в себя и ещё что-то иное.
Наверняка была придумана ещё до введения закона о Лицензии на убийство или вскоре по-
сле него. Недаром за все последние столетия смена президентов происходила редко. Всего
за этот период их было не больше пяти.
Только сейчас, глядя на его расслабленное молодое тело, на сияющую кожу, на улыбку вне-
земного блаженства, я понял: он всегда был один и тот же.
Какой-то гений создал технологию, позволяющую что-то модифицировать в человеческом
организме. И это что-то требовало основы, которой и стала вытяжка из страданий тех, кто
родился без звериных качеств, кто будет испытывать величайшую боль, если нарушит законы
человечности и пойдёт против своей природы.
Всё оказалось просто. В таких — чистая энергия созидания, а в тех, кто способен на убийство,
энергия с примесью разрушения — на ней ничего не восстановишь и не оживишь.
Я не знал, кто и когда изобрёл этот метод. Зато я знал, кто довёл до совершенства другую
технологию — находить нулевых с рождения и вынуждать их стать, через свои страдания,
наркотиком для бесчеловечной мрази — родоначальника Лицензии на убийство. Хозяина,
того, кто из чистых человеческих образцов выпотрошит всё, превратив их в бэнов. Уродли-
вых, жалких, сумасшедших...
Я догадался и о другом. Кожа Бэна — прозрачна. Уж не знаю, сколько лет он провёл в этом
застенке, но его выпотрошили почти до последнего грамма жизненной энергии и выбросили
шататься по улицам.
Только и это было не милосердием. Бэны — запасной вариант, на тот случай, если люди нач-
нут звереть и в день Выбора цифра ноль будет называться всё реже и реже. Они ведь всё ещё
оставались людьми без звериных инстинктов.
Наверняка в нашей когорте гениев уже есть те, кто работает над другими технологиями.
Если я хочу спасти не только своего сына, но и всех остальных — мне пора выбираться от-
сюда.
Погасив свет, я вышел в коридор.

116 Россия 10.2020 [email protected]

О человеческом
в бесчеловечном мире

О рассказах Аллы Борисовой Юрий
Фрагорийский
Психологическая проза Аллы Борисовой сочетает в себе всё, что необходимо для настоящей (Птицелов)
хорошей литературы. Выразительные, сложные, неоднозначные характеры. Содержатель-
ные, тщательно прописанные диалоги с афористическими, ёмкими, подчас – парадоксаль-
ными, мыслями. Зримые, символические детали, благодаря которым ландшафты, интерьеры
или портреты обретают материальность, а голоса персонажей – собственную интонацию.
Интересный, обогащённый подтекстом, сюжет. Внятный, ясный литературный язык изложе-
ния и социально значимые, актуальные, темы.
Человек в художественном пространстве прозы Борисовой – это центр повествования, это
всегда напряженный разговор о жизни и существовании, о вечных ценностях. Это балансиро-
вание человечности на грани бесчеловечности.
Герои рассказов Аллы Борисовой – разные люди, каждый из них «застигнут» автором в
непростой момент жизни, когда перед персонажем стоит выбор: пойти на компромисс с со-
вестью, предать в себе человека, или - согласиться с потерями, но остаться человеком. Даже
если ценой такого выбора является собственная жизнь.
Таков Павел, герой рассказа «Чудесен колокольный звон», бывший программист, много лет
проведший в стенах психиатрической больницы. Кризис, тяжёлые потери и потрясения,
предшествующие психическому срыву, не убили в нём заветную мечту. И когда перед героем
встаёт вопрос: выбрать комфортную «цивилизованную» жизнь или стать изгоем – Павел
выбирает второе. Оказавшись среди людей, которые, подобно ему, оказались «за бортом»
современного мира, он находит силы для того, чтобы продолжать жить. Рассказ ставит перед
читателем серьёзный вопрос, касающийся основ бытия современного человечества: что
такое истинная цивилизация? Технологический прогресс и гигантский, состоящий из потреби-
телей, человеческий муравейник, где правят вещи – или общество тех, для кого ценностями
являются любовь, милосердие, свобода – как возможность делать добро для других, делить-
ся лучшим, что у тебя есть внутри?
Рассказы Аллы Борисовой вообще не преследуют цели дать ответы. Они ставят перед читате-
лем и героями острые вопросы – порой безжалостно, не давая ни малейшей поблажки. Так,
герои рассказа «Так что же ты хочешь, Билли?» попадают в ситуацию нравственного выбора
– в обществе, которое, казалось бы, давно избавило человечество от необходимости такого
выбора.
«В обществе всё справедливо. Нет богатых и нет бедных. Есть стандарт заработка, и по закону
ты его отрабатываешь. Есть закон о социальном равенстве. У каждого — карьерный рост и
он просчитан. Никто не боится потерять работу — это невозможно. Ни у кого нет претензий
к своему или чужому социальному уровню — это определяется рождением и передаётся по
наследству. И никто не огорчается, если не принадлежит к элитным слоям. Быть недоволь-
ным своим уровнем жизни — нарушение конституции. Но у нас нет ни нищеты, ни бедности.
Никто не может умереть с голоду, остаться бездомным, как это бывало в прежние времена…»

Литературный альманах ГРАЖДАНИНЪ №2 117

- так выглядит справедливый мир.
Билли Браун – почтенный профессор, задаётся вопросом: что на самом деле происходит за
привлекательной витриной мира, где всё регламентировано, где каждое право человека
становится законом, а каждое нарушение – карается во имя безопасности и стабильности?
Профессор честен – ведь именно честности и правдивости учат всех в идеальном обществе с
детства.
Размышляя о человеке «мира сего», философствующий профессор приходит к страшным, по
сути, выводам: человек в таком мире, где «Вежливость — закон. Уважение — закон. Добро-
желательность — закон» – духовно и нравственно мёртв, а потому – обречён на вырождение
и потерю человечности.
Его тезисы срывают маску благополучия с демократически правильного, а по сути – тотали-
тарного и античеловеческого общества, где быть живым – преступление.
Из тезисов Билли Брауна:
«Человек, как и всё человечество, может развиваться только самостоятельно, без внешнего
давления, в синтезе своих достоинств и недостатков, находя свою истинную сущность»
«Подавление истинных, природных черт характера, генетических предрасположенностей,
элементов натуры человека, как и человечества в целом, приведёт к деградации личности,
общества, государства».
«Государство будет поддерживать анонимность доносов и исключать бесконтрольность лю-
бого вида голосования. В мнимой демократии регулируется, контролируется тотально абсо-
лютно всё, в том числе и всенародные референдумы, и сто голосов по жалобам клеветников.
Только так тоталитарный режим способен состояться».
«Демократия, основанная на карающей, контролирующей системе, — это абсурд и неизбеж-
ный геноцид»
Опубликовав тезисы о современном обществе в интернете, Билли Браун подписал себе
смертный приговор. Курт Порше, которому Билли был ещё в детстве «назначен в друзья»,
вдруг заново открывает для себя действительность, от которой отворачивался всю жизнь.
Он понимает, что дружба между ним и профессором – была неестественной. «Друг полагал-
ся каждому по закону. И как-то, за эти годы, они и на самом деле привыкли дружить…» Что
отношения в мире фальшивых, искусственно навязанных ценностей – так же фальшивы. А
весь мир погряз в тотальной лжи, где естественная, природная доброта не может расцвести,
ибо её давно подменили страхом. Не для того ли детей лишают общения с родителями ещё в
детстве, и человек – по сути – обречён на одиночество, несмотря на обилие «социальных кон-
тактов» и обязательное, предписанное каждому, «общение»?
То ли по несчастливой случайности, то ли преднамеренно, бездушная система (искусствен-
ный интеллект) выбирает Курта, друга Билли – для участия в судилище, где профессору будет
вынесен приговор. Законы жестоки, за подобный проступок полагается смерть.
Курт попадает в жестокую ловушку, где ему приходится выбирать между злом и ещё более
худшим злом. Но и это не имеет ничего общего с нравственным выбором – это скорее похоже
на спасение собственной шкуры. Для жизни души в этом мире не остаётся места…
«Я… не имею права предать друга. Верность дружбе — закон. Мы можем расходиться во
мнениях — это не нарушение, но предать, обмануть, оставить в беде — невозможно. За это
полагается смертная казнь.
Все законы правильные, все принимались всенародно, единогласно. Отказаться выполнять
государственный долг — предательство государства, ненадёжность гражданина, отсутствие
патриотизма.
Значит, я обязан участвовать. Я обязан предать друга — это меньшее преступление, чем пре-
дать интересы страны и общества...»
Исход судилища он-лайн, давно превращённого в формальность, предрешён. Каждый на-
ходится под контролем, люди боятся даже подумать о том, что мир устроен чудовищно по
отношению к человеческой душе – ибо возмездие коснётся всех, с кем связан человек. В
таком мире быть честным невозможно. Единственное, что ещё мешает людям жить в пол-
ной гармонии с миром лжи – остатки совести, которые заставляют Курта задержаться перед
монитором и прокрутить в уме всю свою жизнь, будто старую киноплёнку.
Главная мысль рассказа – потеря человечности происходит не только в результате престу-
пления, но и тогда, когда человек соглашается с бесчеловечностью. Даже если его репута-
ция – безупречна и ничем не запятнана. А то, что в лживом обществе считается проступком
– становится в личной судьбе героя Поступком и жертвенным подвигом во имя спасения

118 Россия 10.2020 [email protected]

человечества от полной и необратимой деградации..
О том, что мир гораздо сложнее наших идеальных представлений о нём, автор говорит от-
крыто, вскрывая разницу между тем, что люди узнают из информационных источников – и
тем, как всё происходит на самом деле. Угол зрения – власть. Эта острая социальная пробле-
ма – разрыв между официальной моралью и реальной трагедией жизни – отражена в проза-
ическом диптихе «Власть». Автор приглашает читателя «заглянуть в душу» тем, кому выпала
участь войти в структуры власти. Откровенное интервью бывшего правителя («Солнце уходит,
оставляя мир») и монолог бывшего министра («Каину дай раскаяние») обнажают личную
трагедию людей, которые попадают в адскую машину государственного управления. Они об-
речены на поступки, которые кому-то спустя годы будут казаться чудовищными, порицаемы-
ми обществом. Но трагедия заключается в том, что именно благодаря этому общество когда-
то выжило и будет выживать в дальнейшем. Безвыходность – спутница власти. Идеальных
людей, праведников, во власти быть не может. А сама власть – не столько привилегия, сколь-
ко способность взвалить на себя ответственность, умение рисковать, быть циничным, идти
на подлость, на бесчеловечные решения, если этого требуют правила политической игры и
обстоятельства. Что происходит с душами людей, прошедших через испытание властью? Что
остаётся у них внутри, где всё выжжено, от совести, от простых человеческих чувств и привя-
занностей? Что они чувствуют, оглядываясь на пройденный путь – спустя годы? Ответа на эти
вопросы нет. Но после прочтения рассказа вряд ли захочется кого-то из героев осудить…
Собственно, проза Аллы Борисовой начисто лишена морализаторства, дидактики. Автор
ставит читателя перед необходимостью искать ответы самому. И становится ясно: простых
ответов не бывает.

Фотография Эллины Савченко

Литературный альманах ГРАЖДАНИНЪ №2 119

Современная

Константин Маковский (1839 — 1915) Поэзия
Портрет Марии Михайловны Волконской

под знаком Венеры

120 Россия 10.2020 [email protected]

Поэтические фантазии

Век двадцатый. Октябрь в Питере Наталья
Захарцева
Век двадцатый. Октябрь в Питере.
Крики, лозунги, прокламации. («Резная
И в проекте мои родители, я тем более. Год семнадцатый. Свирель»)
Лужи тоненьким льдом подернуты, белым знаменем, красным знаменем.
Льётся с неба вода студеная.
Что, не знали, как будет? Знали ведь.
Ночи горше плодов паслёновых.
Разбиваются жизни блюдцами.
За дверями сидят влюбленные — не заметили революцию.
Бытовое — считай, мещанское.
Хата с краю на крайней улице.
Но зато эти двое счастливы, и читают вслух, и целуются, чинят сны, друг об друга греются —
друг у друга военопленные.
Усыпите обратно Герцена, по-другому растите Ленина.
Год семнадцатый. Осень в Питере бьёт штыками, качает мачтами.
Я, далёкая от политики, но с прабабкою раскулаченной ворошу это злое прошлое, может, зря,
только рвётся тонкое.
Было, верно, и в нем хорошее,
было, правда, и в нем жестокое.
Кто-то что-то решил, и сделали, а зачем, почему — неведомо.
Знамя красное, знамя белое.
Двое сжались в комочки вербные.
Перемелется всё, забудется фотохроникой, кинопленками.
Упаси нас жить в революцию, упаси нас не быть влюблёнными.

Её звали Мария. Она завивала косы 121

Её звали Мария. Она завивала косы.
Я лежал на пути, на дороге, когда с базара
Она шла и несла душистые абрикосы,
И такими смотрели прохожие вслед глазами,
Что могли бы наняться к Иуде учениками.
Впрочем, люди как люди. Безгрешные, не иначе.
Вы когда-нибудь видели, как могут плакать камни?
Если нет, из чего тогда строили стену плача?
Башня рыб - Магдала̀ - после лова сушила снасти.
Её звали Марией. Распутницей. Магдалиной.
Наливала масло в кувшины из алебастра.
И зрачки ее были, как косточки из оливок.
А меня убирали за пазуху и на сердце.
Мне на сердце было удобней. По крайней мере,
Был уверен - отсюда мне никуда не деться,
Пока, словно круги по воде, расходилась вера.
Галилейское море. Мощеных дорог каналы,
Под горбатыми сводами крипты стихали хрипы.
У Петра, как обычно, одна мелюзга клевала.
Кто-то снова ходил по волне и тревожил рыбу.

Литературный альманах ГРАЖДАНИНЪ №2

Стены белые. Солнце. Мир тёк молоком и медом.
Фарисеи и мытари плыли по пы̀ ли в Пейсах.
Ей повесили камень на шею позором рода
И вину. А вина здесь по-прежнему хоть залейся.
Одержимая бесами, бедами. В синагоге
Отпевали грехи, прикрывая в экстазе веки.
Я запомнил её следы. Она шла за богом,
Потому что в нём она видела человека
Со своими слезами, сомненьями и бессильем,
Под холстиной - живое тело, запястья целы,
Не пророка, не проповедника, не мессию.
Если камнем прицельно в висок, то хотя б за дело.
Голова не обрита. Сплетенные сети цепко
Всё держали, тряслись на ветру бородой раввина.
Убежала. В скрижалях фундамента старой церкви
Я - тот камень, не долетевший до Магдалины.
Её звали Марией. Джульеттой. Кончитой. Анной.
Этих странных женщин, идущих, зовущих, ждущих.
Вы когда-нибудь знали, что их могут помнить камни?
Если нет, из чего тогда сложены ваши души?

На горячую линию взяли работать ангела

На горячую линию взяли работать ангела.
Он сутулился, был близоруким, всегда опаздывал.
В первый день насмешил - уходя, мол, гасите факелы,
Удивленного шефа назвал по привычке пастырем.
За спиной все коллеги негласно считали чудиком.
Как-то звали его - то ли Ванькою, то ли Яковом.
Вперемешку с карандашами торчали лютики.
В телефонную трубку кричали, но чаще плакали.
Спотыкался на ровном месте, просил прощения,
Не встревал в разговоры и клялся священным ибисом,
По весне прикупил альпинистское снаряжение,
Видно, в горы хотел, но по-моему, так и выбросил.
Ему, как новичку, с лёгким сердцем дежурства втюхали.
Тут бродячую псину сбило малолитражкою,
И она лежала, лохматая, длинноухая.
Он стоял и молчал. Слишком долго молчал. По-страшному.
А потом подошёл, поднял за грудки водителя,
Подозрительно непохожий на малохольного.
Мы торчали по подоконникам, мы все видели.
А когда он вернулся, то громко включил Бетховена,
Словно в ноте органной лекарство искал от этого.
В кабинете гудело шмелями и пахло ладаном,
И теперь все его за глаза окрестили Бэтменом,
А наш шеф на планерке шутливо назвал Маклаудом.
Он носил потертые джинсы, лечил депрессию
Наложением рук, продолжением неба в офисе.
Кем он был для нас - то ли сверстником, то ли вестником?
В понедельник пришли на работу, а он уволился.

122 Россия 10.2020 [email protected]

На столе осталась пара записок скомканных.
Стул свихнулся на заднюю ногу, но слухи слухами,
Вроде кто-то рассказывал - встретил его с бездомными.
И собака рядом. Лохматая, длинноухая.

Эшафот

Здесь так пусто, мой друг. Я знавал времена страшнее.
Голоса. Кто рыдал, кто молился, кто звал на помощь.
Человек – это что? Две руки, две ноги и шея.
Я их видел немало. И разве их всех упомнишь?
Дураки. Погруженные в блуд и болото скверны.
Я дощатый амвон. Вынимаю из душ занозы,
И снимаю грехи. Не подвластен мне только первый,
Хотя если б не Ева, то я бы остался с носом.
Монолог эшафота. Не морщись, молчи и слушай.
Я же видел тебя в толпе. Ты скрывался плохо.
Между толстым кабатчиком и городской простушкой,
А в глазах была скука, и, мне показалось, похоть.
И поэтому, кто из вас праведней, я не знаю.
Мой палач (он сама воплощенная добродетель),
Или эта твоя неискренность наносная,
По которой тоскует осанна хвостатой плети.
Это только работа, не хуже других ремесел.
Можно шить, торговать бакалеей, писать сонеты.
Он играет на флейте, отправив их всех на звезды,
И рисует портреты Болейн и Антуаннеты.
Без натуры, на память, последним секундным взглядом.
«Приговор приведен в исполненье. Спокойно спите».
И вино в одиночку, но очень хотелось яда.
Говорят, у тюремщиков числится отравитель.
Говорят, покарают. Но сами желают смерти.
И никто из зевак не готов на духу признаться,
Что чужое добро растащили за горстку меди.
И веревку с холодных запястий на фарт, на счастье.
Выжигали клеймо грязным пальцем: «Идет убийца»,
Но потом те же руки на раз сколотили дроги.
Новый день. Значит, казнь обязательно состоится
Без судов, без присяжных, без прочей пустой мороки.
И тогда не забудьте сказать палачу «спасибо»,
Сапоги поновее, без пыльных следов окраин.
Я скрипящий алтарь, избавление от ошибок.
Кстати, как твое имя? Ах да, я припомнил. Каин.

Поэты

Трепыхаются крылья-створки
Над рубиновым днем граната,
И из каждого сновиденья вылезают усы Дали,
А поэты читают Блока, Философствуют круче Канта,
И в мансардах своих каморок
Левитируют у земли.

Литературный альманах ГРАЖДАНИНЪ №2 123

Город мокрым бельем развесил
Экзистенцию цвета Кафки,
А под теплым подбрюшьем — суши, магазины, кресты аптек,
А поэты шнуруют берцы,
Отправляются в гиперлавку,
Вдохновеньем на поздний ужин пробивая товарный чек.
Полыхала закатом крыша,
И поэты ловили душу
За чешуйчатый хвост дракона, за ощипанный синий хвост.
Уходили поэты выше
И бросали свои однушки,
Потому что в норе бетонной не получится видеть звезд.
А ты знаешь, мне снился город,
Где поэты ушли из кухонь,
И спиральный солар Ван Гога разогнулся сплошной прямой,
И читали по крышам Лорку,
Залипая янтарной мухой,
В этом разноэтажном смоге ты, как водится, был со мной.
И никто не кричал нам: «Слезьте,
Сумасшедшие вы по-птичьи,
И дожди вас собьют гидрантом, поскользнувшихся на лучах».
Если долго смотреться в бездну,
Это может войти в привычку,
А привычка — не то, что надо утащить с собой на плечах.
А потом мы спустились двое
По органному водостоку,
Влажным глазом блестели стекла
В белизне ПВХ-оправ.
И цитируя Гумилева,
Пилигримами шли к востоку,
В это зарево огневое и пятнистое, как жираф.
За секунду до пробужденья,
За пол-ноты до отголоска
Город падает каплей воска в антрацитовый сон квартир.
И допил все вино Есенин,
И из комнаты вышел Бродский,
Озаряя огромным солнцем этот разнобумажный мир.
Раньше думала: «Кто же люди,
Про которых поэты пишут,
Кто прелюдией оказался для мурашечных позвонков?»
Но обложку закрыла будней,
И ты снова со мной, на крыше,
И глаза твои – танцы-вишни и написанная любовь.

Алтайская сказка

На седой голове Алтая летний снег никогда не тает. Холода накрывают дали окаймлением
вороным. Там камлают и причитают, там роятся чужие тайны. Но есть две стороны медали,
как и две стороны луны.
Говорят, горы любят сильных, говорят, что сердца из ситца чинят девушки из деревни, где от
радуг пестры луга.
И одна из них так красива, словно небо её носило, как отцы дочерей катают на могучих
больших руках.
Её песни — плоды черемух, соловьи с ней давно знакомы. И шаман, что раскаты грома
вызывает, когда жара, был как мальчик в неё влюблённым, безответно и непреклонно. А во-
круг зеленели сосны да кудрявилась мошкара.
Старый кам куковал в избушке. Деревянная колотушка, перья филина, словно уши, украша-

124 Россия 10.2020 [email protected]

ли его убор. Говорили, что он умеет превращаться в козла и в змея (может, врали как сивый
мерин — не проверили до сих пор).
А беда не стучится в двери, она тучным приходит зверем, она злобным приходит вепрем, по
рассвету скользит как тень.
Говорили — не замечали у девчонки внутри печали. Косы длинные, гребень частый. А потом
заболел отец.
Мама плакала и молила: «Как бы я тебя ни растила, отправляйся к тому аилу, где живёт уму-
дренный кам. Попроси у него подмоги. К сожалению, мы не боги. Были б боги — не знали б
боли и ходили б по облакам».
Но шаман молчалив и грозен. Восемь раз повторила просьбу: «Исцели, защити, не брось нас,
окури горьким дымом дом».
И явился шаман на зорьке с бубном в странных чудных узорах, с крепким посохом, волчьим
взором, с длинной мшистою бородой.
Жёг солому и можжевельник, только руки заиндевели, словно вдруг налетели ветры, подтол-
кнули и повели.
Говорил: «Приготовьте бочку, да в неё посадите дочку, и чтоб обруч тугой и прочный. Не
гневите богов земли.
Потому что она красива, словно небо её носило.
Пока вы тут сидите сиднем, как невспаханная межа,
не дадут молока коровы, мир не морок, не станет новым. Я такое промолвлю слово, только
всё-таки вам решать».
Восемь дней горевали люди, тяжело горевали, люто. Не нашлось ни одной минуты, чтобы в
юртах не бился плач. Поплыла по воде девица. Не утопленница, а птица, одинока и светлоли-
ца, без гнездовья и без крыла.
Каждой жертве не слыть напрасной. Рыбачок уже кинул снасти (ведь какая, помилуй, сказка,
если места в ней нет любви),
Думал — клюнет большая рыба, будет ужин горячим, рыхлым. Эхо в скалах бродило рыком и
срывалось на тонкий визг.
На седой голове Алтая летний снег никогда не тает. Там настолько вся жизнь простая, что
рисуют на бересте. Был шалаш, и рыбак был бедным, всё богатство — грузило с бреднем. На-
родился потом наследник. Нянькал внука старик-отец.
Здесь морали не больше прочих. Но когда тебя сунут в бочку, может, это намёк, звоночек или
шанс испытать судьбу?
Ты свернешься ежовым клубнем, станешь жестким, колючим, грубым, но тебя кто-нибудь по-
любит. Или выловит. Кто-нибудь.

Ангел для Юлии

За окошком мелькают ёлки, городишки, дома, посёлки.
Я лежу на багажной полке, то есть близко от потолка.
В сумке — плеер, очки и Толкин.
Облака в горизонте тонут. Всё пытаюсь понять, за что мне,
но понять не могу никак.

Я был лучший работник рая.
Если б люди не умирали,
я носил бы в кармане радость, в отделении, где права
на полёты над спящим миром. А теперь как на поле минном.
Зазеваешься — сразу мигом непонятно, где голова.

Голова не моя — чужая, ну поэтому мне и жалко. Что написано на скрижалях —
то не вырубить топором,
что скрипит колесо Сансары — не сыграется на ударных, и не сменит маршрут усталый
от количества душ паром.

Я всегда ожидал подвоха.
Так, на небе совсем неплохо.
Есть гарантии, есть страховка
и за вредность дают кагор.
Но, клянусь самой страшной клятвой (чтоб леталось мне на солярке), попадаются экземпля-
ры. Те, с которыми нелегко.

Да, я ангел, и я хранитель, только вы меня извините, но в таком неприглядном виде

Литературный альманах ГРАЖДАНИНЪ №2 125

человека я не встречал.
Прежний ангел с ней чуть не спятил, и теперь у него карпятник, и в лесочке растут опята.
Бедный, шастает по врачам.
Хочешь знать, как она достала? Когда снег становился талым, и из недр пододеяла
все высовывали носы,
не сиделось ей дома сиднем (о, уже за окном осины): то поранилась, то осипла,
то купила протухший сыр.
То связалась с каким-то хиппи, то связалась с каким-то хиккой, то рюкзак собрала стихийно
и уехала на Байкал,
то потратила всю зарплату.
И тогда я вмешался, правда.
Я ж у нас командир парада и божественная рука.
Я залечивал переломы, находил ей ключи от дома, я ногой нажимал на тормоз
и гонял пауков в углах.
Убирал сковородку с газа, кофты в шкаф, ноутбук с паласа.
Я приглядывал в оба глаза
и немножечко в третий глаз.
Да, к хорошему привыкают, но она, посмотри, какая.
У неё бы скончался кактус, вялый,
словно последний всхлип.
Мне сегодня звонили сверху, говорили — прошёл проверку.
Как же брошу я человека? Напишу, попрошу продлить.

Питер для Ингвара

Мы забронируем хостел, возьмём билеты,
сунем в рюкзак дождевик и запаску кед,
правильный рейс — на ворчливом драконе в лето, в белые ночи, обвалянные в муке,
чтоб подпевать многочисленным музыкантам, сильно фальшивя и не попадая в такт,
верить, что снова вернёмся сюда когда-то и специально монетки кидать с моста.

Ты догадался. Правильно, я про Питер, город, похожий на музыку или сон.
Можешь сказать — да что же я в нём не видел, но ты не видел, как оживает он
в час, когда с улиц и скверов уходят люди,
длинные шпили на воду наносят штрих.
Стоит ли нам беспокоиться о простуде, если согреты мы сказками изнутри?
Мачты качаются, сфинкс разминает лапы, кони галопом несутся через проспект.
Призрак фонарщика дует огнём на лампы, падают искры на каменный парапет.

Будем стоять, очарованы этим камнем, два шизанутых очкарика без очков, и оттолкнемся
потом от земли носками, и полетим мимо ангела, высоко.
Над проводами, гудящими монотонно, над Эрмитажем, над чижиком, над Невой в дом, где
под крышей живёт одноглазый Тонтту.
Не домовой он, а целый городовой.
Тонтту следит за порядком лупастым глазом, искренне думая, что без него никак. Ночью на
небе развешивает алмазы, а вечерами выходит кормить собак.
Он очищает от мусора каждый дворик.
В правом кармане, застегнутом на замок — мягкое заячье слово от всякой хвори, котьи усы,
чтоб дразниться, и рыхлый мох,
нити чудес, что способны сиять во мраке, пепел сгоревших цветов и садовый гном.
В Финском заливе смеются-ныряют накки, а зазевайся — утащат тебя на дно.
Тонтту приходит к ним с корюшкой и туманом.
Накки довольны.
В час, когда нет машин, сами себя умеют включать фонтаны, не для толпы туристов, а для
души.
Тонтту горланит арии баритоном, пахнет гвоздикой, хвоей и Рождеством.

Крылья украшены золотом у грифонов, ткани мостов раздираются серым швом.
Духу две тысячи лет, он ужасно старый, он ещё помнит болота и пальцы мойр.

126 Россия 10.2020 [email protected]

Если вернёмся мы в Питер — считай, недаром.
Если приедем мы в Питер — считай, домой.
Город — художник, волшебник и эзотерика,
город — шаверма, поребрики, этажи.
Мы забронируем хостел,
и скажет «терве» Тонтту, который следит, чтобы город жил.

Почему не бьются летающие блюдца?

Прядёт ушами солнце и скачет во всю прыть. Стоит сервант, рассохся, и дверцу не открыть.
За стёклами серванта — фарфоровый народ:
солдаты, музыканты, пастушки у ворот.
Никто сюда не ходит, пожалуй, только сны.
И лапкой машет котик, и маются слоны.
Слоны приносят счастье, а котики — уют.
Их протирают часто, и часто достают,
чтоб просто любоваться,
и снова, как назло, морщинистые пальцы их ставят за стекло.
Фарфор — не железяка, не лист под сургучом. Старьёвщица-хозяйка идёт варить харчо,
мурлыкая украдкой навязчивый мотив,
кусочек шоколадки с собою прихватив.
В цветастом палантине пьёт облачный отвар. Повадился в квартиру к бабуле антиквар.
Седой, худой, как волос, как ивовый пруток.
И очень тихий голос, не голос — шепоток.
От паука на люстре чуть не лишился чувств.
«Мадам, продайте блюдца, я дорого плачу.
Зачем Вам столько пыли, зачем Вам этот хлам?»
Слова жужжали, плыли, впивались как игла.
Сервиз скучал на полке, изящный, в завитках.
И плакали креолка, монах и музыкант.
Вязание на стуле, в стакане — хлебный квас.
«Продаст его бабуля, и нас потом продаст».
Был страх похож на студень,
и в пятницу в обед
фарфоровые люди замыслили побег.
Принцессы, менестрели, и дядюшка хотей.
Но кто-то побоялся, уснул, не захотел.
В любой толпе найдутся предатель, трус и тать.
У кукол были блюдца, умевшие летать. Им всем хватило места, они уселись в круг.
Ни стол, ни занавески, ни даже друг-паук не выдали секрета
(секрет наверняка).
Взлетели куклы в лето и скрылись в облаках.
Махал котенок лапкой, в трубу трубил горнист.
Немного жалко бабку, но есть другой сервиз.
Луна надулась флюсом, мелькали города.
Летающие блюдца не бьются никогда.

Из соседнего бункера пришло сообщение

Как ему дали звание, я не понял.
Очень худой, но с большой головой как пони.
Форма на нем висела, ремень болтался, вместо хоккея мать отдала на танцы.
Танцы он бросил (мог бы служить в балете).
Мы с этим чудиком с самых курсантов вместе.
Вместе служили с Сашкой в войсках ракетных:
не офицер, не воин, а что-то с чем-то.
Рядом в казарме стояли у нас кровати.
Мы проходили тесты на адекватность, психи пускай себе бесятся на гражданке. Кожа молоч-
ная, белая, цвет сметаны, а по щекам — веснушки весенней медью. Клички давали — его

Литературный альманах ГРАЖДАНИНЪ №2 127

окрестили Смертью.
Смерть засыпал, как нарочно, на карауле,
Смерть с турника умудрился свалиться кулем, весь непонятно чудной, несуразный, мятый, с
шага сбивался, словом, дохляк и мямля.
В армии, знаете, хлюпикам не до жиру.
Но мы к нему привыкли и подружились.
Просто дружить с ним было легко до жути.
Это случилось осенью, на дежурстве.
В тучах блестела луна — голубой карбункул. Падали листья.
Мы обживали бункер: толстые двери, радары и мониторы.
Серые стены, серые коридоры.
За разговорами время бежит быстрее.
А в тишине телефон разорвался трелью: вынуть из шахты ракету и кинуть тонны
в небо, как будто воланчик для бадминтона,
и выполняйте, мать его бога душу.
Сашка не верил, Сашка молчал и слушал, вдруг это шутка, плохая-плохая шутка.
Руки у Смерти дрожали, и было жутко.
Сашку прозвали Смертью, но понарошку.
Ядерный щит у страны, колыбель у кошки, служба почётная — звёздочки и медали.
Как говорится, приказы не обсуждают, их выполняют, сурово, без промедленья.
Знаете, что натворил этот чёртов гений?
Сделал лицо кирпичом, мол, ага, конечно.
Так-то он часто казался спокойным внешне, я представляю, как ему было трудно.
Смерть побледнел, не сдержался и бросил трубку.
Дальше уже не казался нам томным вечер, дальше сидели мы, шеи втянули в плечи,
глупые дети, мы ждали позорной славы, что нас распнут, в крайнем случае, обезглавят,
скормят пираньям, акулам и крокодилам.
А ничего, ничего не происходило.
Я уже вроде забыл, а вчера вдруг вспомнил,
как воробьиная шея торчала в пройме,
как он краснел, когда мы над ним смеялись,
ну потому что он правда дохляк и мямля,
голову он потеряет и не заметит.
Только однажды и Смерть спас других от смерти.

Моё сердце – звезда класса Белый Карлик

Сколько историй написано о любви точно не знает ни лирик, ни звездочет.
Ночь надвигается, глаз у неё совин, лик у неё зверин, а внутри печёт грустная сказка, как жил
на планете Z очень большой, но доверчивый великан.
Был великаном отец его, был и дед, прадед был мелкий, размером с подъёмный кран.
Словом, была великанская вся семья.
Рос великан, и стучало в груди «тук-тук» сердце будильником, яркое как маяк, красный ги-
гант, заполняющий пустоту.
А у гигантов, известно, есть два пути: чёрная навья дыра и остывший лёд.
Ты походи-ка попробуй с дырой в груди. Взвоешь белугой, и всякий тебя поймёт, только не
всякий прикроет в груди дыру словом, ладошкой надежды, не дуло чтоб.
Сумрак космический — жадная птица Рух, детские грёзы — волшебный калейдоскоп,
могут сложиться в блестючий узор цветов, могут рассыпаться — стеклышки не собрать.
Лаяла где-то бродячая свора Псов, где-то искрился лучами Альдебаран,
где-то глазами крольчиными Марс мигал.
Время бежало вперед, как бежит молва.
С улицы мама звала великана: «Карл!» (как-то же надо, его, великана, звать). Топал по Млеч-
ной дороге медвежий дух.
Жил бы себе великан и беды не знал, спал бы спокойно, но он полюбил звезду, самую свет-
лую в рамке его окна.
А до неё долететь — миллионы миль, что равносильно: забудь и похорони.
Думаешь, это случается лишь с людьми, а великаны бесчувственны как гранит?
Как бы не так, было сердце его — гигант, красный гигант, это значит — сильней печаль.
Жил на планете кудесник и некромант, что разговаривал с мёртвыми по ночам так же легко
и обычно, как мы с тобой.
Карл пошёл к колдуну: «Помоги, колдун, пусть моё бедное сердце найдёт покой, видишь,

128 Россия 10.2020 [email protected]

какой я несчастный — люблю звезду.
Столько историй рассказано о любви, больше чем в море песчинок, зверей в лесах.
Я понимаю, что нечего мне ловить».
Ветер играл в Вероникиных волосах.
Толстые книги, бутыли и черепа,
сеть паутины, колоды истертых карт.
«Это, признаюсь, по адресу ты попал. Есть у меня заклинание, милый Карл. Станет сердечко
твоё холодней, чем снег. Сердце укроет завесой туманный тать».
Столько историй написано о весне, вечности целой не хватит перечитать.
Вслед за кометой тянулся хвостатый шлейф.
Падает небо, встаёт на ребро обол.
Сириус — белая рыба — плывёт во мгле.
Светит звезда, не узнавшая про любовь.

Мне дали задание вырастить звездолёт в огороде

В городе каждую осень проходят ярмарки.
Вот где глаза действительно разбегаются.
Ждут покупателей дыни, арбузы, яблоки.
Ходят в толпе попрошайки, менялы, карлицы.
Там продают ситро, леденцы на палочке, сладкую вату, коктейли — цветные зонтики.
Там невозможно за всё расплатиться карточкой: только монеты — медь, серебро и золото.
Не торговаться нельзя, и вокруг торгуются,
не из корысти — это уже традиция.
Можно купить быка и живую курицу,
можно гулять, глазеть, наслаждаться лицами.
Лица — от горя пустые, от счастья яркие.
Сотни эмоций оставлены отпечатками.
Плачет шарманкой, пестреет флажками ярмарка.
В этом году я буду в ней участвовать.
Я встану в ряд с мешками, тюками, жбанами и окунусь в привычные люду хлопоты.
Жаль, не могу похвастаться баклажанами,
правда, могу похвастаться звездолётами.
Вон они, зреют на грядке, мои хорошие.
Не потопчите, пожалуйста, будьте нежными.
Просто пока они мелкие как горошины, очень капризные, редкие как подснежники.
Шланг для полива, грабли — чтоб делать борозды.
Чучело с банками — ужас ворон и ворогов.
Буду стоять и кричать, не жалея голоса:
«Нужен кому звездолет? Налетай, недорого.
Без химикатов. Не из Китая. Местные.
Девушка, свежие, только собрали в пятницу.
Что говорите? Считаете, слишком тесно вам?
Даже не думайте. Вам в самый раз. Он тянется».
Я ношу белую шляпу, густую бороду,
и звездолеты не вырастить, дома сидючи.
Ярмарка скоро раскинется в центре города.
Вы приходите на площадь, я дам Вам скидочку.

Сказка для Алекса

Здравствуй, Алекс, крапивинский мальчик с другой земли, я скучаю, держусь как могу, и во-
обще кремень.
Ночью в тихую гавань врываются корабли.
Ты их любишь, я помню.
Ещё ненавидишь смерть, и поэтому я запрещаю тебе хандрить, хотя знаю — опять не послу-
шаешь.
Ты упрям. У нас ливень, дырявые крыши и пузыри.
И когда у нас ночь, у тебя за окном заря.
У тебя за окном маяки из косы торчат, поднимают цилиндры хранители маяков. Слышишь,
Алекс, мы все из породы морских волчат, не получится, как ни старайся, из нас волков.
У тебя месяцами то шторм в голове, то штиль,

Литературный альманах ГРАЖДАНИНЪ №2 129

в водосточной трубе завывает подводный царь, и цветёт акварельная сакура (ну почти).
Ведь красиво же, очень красиво, не отрицай.
Сочинять океанские сказки — сплошной восторг, но фантазия часто хромает как глупый гусь.
Мой придуманный мир, твой далёкий Владивосток. Интересно, когда-нибудь всё-таки до-
берусь? Посмотреть на мосты, уходящие в облака, взять в «чифаньке» китайской лапши и
попасть впросак, погорланить Высоцкого, Янку и Шевчука, мимоходом подумав: «Вот нам
бы так написать».
Знаешь, Алекс, чужая боль — не чужая боль, хотя мне ли тебе объяснять, дорогой эмпат.
Раз родился с пергаментной кожей, тогда изволь принимать эту данность спокойно. Твоя
тропа — это место, где в небе летает воздушный змей, где поют о любви многочисленные
коты.
Ты гораздо прекраснее, сказочней и смелей, чем считают другие, ай ладно, считаешь ты.
Твой блистательный бриг, максофраевский мой трамвай уже вышли из точек на карте, плы-
вут в туман.
Обязательно встретимся, Алекс, не забывай —
ты на той стороне, ты как ветер. И ждешь письма.

Сказка для Ирины

Пока ты разбираешься в ужасе, что к чему —
эта жизнь максимально бессмысленна, мон амур.
Я бы очень хотел от добра не искать добра, но влюбился в царевну, поскольку я сам дурак.
Так и кличут меня, представляешь — Иван-дурак, а особенно те, кто свалился совсем во
мрак.
Так и кличут: «Сгоняй за три моря, добудь, подай, поучаствуй в бандитской разборке, бы-
стрей сюда, а ещё очень надо жар-птицу, кольцо, коня».
Я устал уставать, пожалейте же вы меня.
Дуракам и героям действительно нелегко, на дворе двадцать первый век, на хрена вам
конь?
А царевна лицом хороша, целиком гламур. Эта жизнь бесконечно бессмысленна, мон амур.
Из каких злоключений царевну не выручал, убегал на край света, к началу ходил начал. Я
почти д’Артаньян, понимаешь — один за всех. А она попросила однажды: «Найди мой смех,
далеко, под замком, там, где падает солнце в щель, его в храме болотном костлявый хранит
Кощей. Сколько славных отважных мужей полегло в бою. А я жду месяцами спасителя.
Не смеюсь.
Меня в цирк отводили — мне там было жаль зверей, жалко тех, кто упал на банановой кожу-
ре. Никогда не любила кривляния на балах, и пугали меня искривленные зеркала.
Сторожат мои сны белый голубь и серый волк. Ничего меня, Ваня, не радует, ничего: ни
икра, ни цветы, ни вино, ни китайский шелк». Разве мог отказать я царевне? И я пошёл.
Я не чуял земли под собой, только соль во рту. Эта ночь была самая длинная ночь в году. В
эту ночь поменялись эпохи, и навсегда стёрлись горы, и выросли новые города, пересохли
молочные реки — сплошной овраг. Как уже говорилось, наверно, я сам дурак.
Видел правду чужую, распятую на кресте, видел бедных лягушек со стрелами в животе,
видел деточек смерти, играющих в сенокос. Наконец на рассвете добрался, сумел, дополз.
Ведь таким дурачкам не знакомы ни страх, ни боль.
Вот и замок Кощея: «Привет, суповой набор».
У Кощея лежит злато-серебро в сундуках, у Кощея глаза как у уличного щенка, словно веч-
ность накрыла его с головой волной, он нырнул, а под толщей действительно только дно. Ни
затейливых рыбок, ни звёзд, ни морских ежей. Даже стыдно такого просить, да пришёл уже,
и царевнина радость ценней в миллионы раз. «Да зачем мне чужое имущество. Забирай. Я
давно разучился смеяться, потерян нюх. На дороге попалась трещотка, и вот храню».
Эта жизнь бесконечно бессмысленна, мон ами, но я шёл по дороге домой, и смеялся мир
голосами и музыкой, ветер и птичий гам. Я принёс с собой счастье и бросил к её ногам, озве-
рев от разлуки, от холода околев. Улыбнулась царевна впервые за много лет.
Дуракам и героям действительно нелегко, я не стал ей ни лучшим другом, ни женихом, не
позволено мне с хохотушкой делить кровать.

130 Россия 10.2020 [email protected]

Я пишу, дорогая игнорит мои слова.
Но когда отвечает: «Прости, занята другим»,
в каждой букве отчётливо слышится «Помоги».

Сказка для Натальи

Когда небо твоё за край унесут сороки, когда море твоё за черту унесут гагары,
расскажи мне про Фрейю, что спит в ледяном чертоге.
Как прозрачна она, как пирует она с богами.
Расскажи мне, какое гуляло вчера застолье, как плясал в облаках развеселый коварный
Локи, как мертвецкий корабль полз на брюхе по голой соли.
Из железного леса явились стальные волки.
Волки пели печальную песню, и волки выли.
Не хватало в их песне всего одного куплета: что мы знаем её наизусть, и что мы живые, мы
— двенадцать хрустальных ручьев и четыре ветра.
Когда небо покажется с маковую росинку, когда море окажется самой последней каплей,
расскажи мне про грустную Фрейю в чертогах зимних, про покрытых нетающим инеем вели-
канов.
Ну а я расскажу тебе про чужого сына, про большого и храброго воина, сына ярла. Был он
рыжебород и до подвигов ненасытен, и улыбка на светлом лице никогда не вяла.
Меч не ранил, пернатые стрелы летели мимо. От ночных разговоров был сумрак заговорен-
ным. Разноцветье полей полыхало цветочным дымом.
От короткого бледного солнца лоснились бревна, и сидели мальчишки на них — костяные
спицы,
и совали травинки и веточки в муравейник.
И ворчал старый вождь, что пора дураку жениться. А дурак отвечал, мол, женюсь, но на
дикой Фрейе, украду у богов. Но насмешливо ворон каркал:
«Отправляйся в Хельхейм и ищи себе там невесту».
Паруса поднимались на мачты, и шли драккары, и кружили валькирии, плача, над редким
лесом.
Когда схлопнется море до куцых размеров ванны, когда небо откажется быть лучезарно-си-
ним, расскажи мне легенду про Фрейю — богиню ванов.
Ну а я расскажу тебе про чужого сына, безнадёжно влюбленного, храброго и дурного, что
отправился в путь, словно в спину его толкали.
И ложилась дорога, и судьбы вязали норны, и вставала заря, и лизали коровы камни.
В те далёкие дни звезды падали с неба градом, гномы пахли землей, от покойников пахло
гарью.
Я не знаю, добрался ли ярл до моста из радуг и увидел ли шпили и башни дворцов Асгарда,
ничего я не знаю, но знаю, что он вернется, принесет заповедные руны для всех инаких,
ожерельную бусину, яркую, словно солнце.
Мы увидим в ней девять миров и двенадцать знаков.
Каждый будет по-своему искренен и прекрасен, каждый будет по-своему мрачен и непоко-
рен.
Мы не верим в богов, но мы верим в ольху и ясень, и никто не отнимет ни небо у нас, ни
море.
Мы увидим шаманов, столпившихся у причала, глаз дракона, огнивый язык золотого змея,
и умрём сотню раз, и начнёмся опять сначала, потому что не начинаться мы не умеем.

Смотрите на странице 142

Литературный альманах ГРАЖДАНИНЪ №2 131

Тонкая материя чувственности

Екатерина СтихоТворение И в нескончаемом гудении
Каргопольцева С дождями - вдруг -
Полуявь, как морок винный...
И сплетаются слова поверх оград
Вязкой нитью паутинной Ещё не смерть,
Тонко в сети-кружева.
И покорный лист безволен... а запустение
А спешащая рука Проникло в яблоневый сад.
В сладкой прихоти раздолья, Листвы
Точно бабочка, легка...
*** оранжевые ворохи,
За каждодневными делами, Оттенки красного храня,
Как будто под гору слетев, Как неожиданные сполохи
Прошёл сентябрь Уже потухшего

в привычном гаме огня.
И несусветной суете… И вторя общему унынию,
А за сентябрьскою шумихой, Сойдясь в один безликий ряд,
Ускорив счёт календаря, К земле
Подкралось вдруг нежданно,
склонившиеся цинии
тихо С безмолвной жалобой
К дверям начало октября…
И раскроив особой мерой стоят...
Всю землю,
***
осень приняла
Смиренье сущего на веру. А я любовь гнала взашей…
Но ей земля была мала! И как могло так статься,
И осень лезла людям в души, Что ты в мятущейся душе
Суля обманчивый покой. Стал горе-постояльцем?!
…Глядела в очи, Не мил теперь весь белый свет.
Напасть какая, право…
пела глуше, О, это худшая из бед,
Морила пагубной тоской. О, это худшая из бед!
…Когда любовь – отрава.
Романс предзимья
Перед Пасхой
Кругом темно.
И лишь прикованный Всю ночь, без устали кружась,
Беспутный ветер на дороге
Фонарь у дома на углу Опять клубил сухую грязь
Глядит недвижно, И клял, зверея, имя Бога.
И завывая, и визжа, -
зачарованно Сродни щетинившимся бесам -
В глухую эту полумглу. То шёл в поля, а то бежал
Его округлый контур К уже проснувшемуся лесу.
…Но после всенощной затих
призрачен, И, как дитя, плаксив и нуден
Но из тягучей темноты В печалях ветреных своих
Неярким светом Вернулся вдруг под окна к людям -
Конца не ведая делам,
всё же выхвачен Одни роптали, а другие,
Разгул осенней суеты. Войдя с утра в холодный храм,
Ноябрь. Тоска... Безмолвно ждали литургию.

О месяц ветреный! Россия 10.2020 [email protected]
В твоём немыслимом плену
Всё угасающее

медленно
Отходит к мертвенному сну...

132

*** медовых сот
Мягко
Ночь, день,
закат, рассвет льющийся голос твой.
Сменяться будут Тонко встанет опять в окне
сотни лет. Фосфорический полукруг,
Часы спешат Исходя в неживом огне
и снова вдруг На податливость
Замкнут привычно
новый круг, лиц и рук...
И после Точен в ритме
время всё вперёд,
Как вор безжалостный, дурманный слог,
идёт… Слов
И он,
в скорбях смиряя дух, легка золотая вязь!
К мольбам людским А ведь ты бы, пожалуй,
безмолвно глух.
мог
*** Душу вынуть,

Пронзив гряду тяжёлых туч легко смеясь.
Негаданно-нежданно, Вечер в ночь обернётся и,
Упал на землю белый луч, Оборвав отчего-то стих,
Искря пыльцой шафранной. Ты с улыбкой
И вдруг почудилось на миг
В горящем блеске этом, в глаза мои
Что будто сам Архистратиг Глянешь вдруг
Сошёл в потоке света.
Срываясь, ветер грубо выл – бессловесно тих.
Бесовски, непокорно…
И небо вкруг слепящих крыл ***
Покрылось мглисто-чёрным.
Как две горы в одно свели – Смолкли вечерние долгие споры...
Гремело и сверкало – Крупной росою в траве мироточа,
И горько пахло от земли Тлеющим отсветом красного
В леса идущим палом…
скоро
*** Солнце скатилось в безмолвие ночи.
И, в полусне затихая, собаки
В нависающей тишине, Ленно ворочались, глядя бездумно
В час, На крутобокий волнующе-яркий
Пряник на небе заоблачно-лунный.
когда предзакатный свет Лишь у реки без конца и начала,
Жарким заревом на стене Томно держа нисходящее соло,
Пыхнет, В зарослях ивы всё так же звучала
Ветру послушная арфа Эола.
скоро сойдя на нет,
Подойди ко мне ***

невзначай, Томный вечер, сонный вечер...
Почитай мне свои стихи Белоликая луна
Громким голосом В синих окнах ближе, легче
И безоблачно ясна -
иль глухим На полу и стенах блики.
Полушёпотом. Шумно к лесу под откос
Ветер шорохи и крики
Почитай... Враз играючи унёс.
Сердце, И аукай-не аукай -
Тишина, как пустота...
рвущееся в намёт, Смолкли звуки-перестуки -
Словом-ладаном успокой - Ветряная маета.
Будет слаще

Литературный альманах ГРАЖДАНИНЪ №2 133

Тщета ***

Горе Какая блажь...
горькое О, кто бы знал,
бездонно!
Горе Что так вот - по судьбе -
горькое Весь мир однажды станет мал,
бессонно... Замкнувшись на тебе.
Слёзы выплакав Куда ни кинь случайный взгляд,
давно, Подобно миражу
Ходит Твоё лицо... И я подряд
исчерна-черно Сто лет в него гляжу.
По одной тропе В дурной напасти дух мой слаб.
знакомой И кажется порой,
В тишине... Что я - давно безвольный раб,
От дома к дому. Идущий за тобой.

*** Мой

Нынче ночь, как день, бела. Голос твой,
Всё видать... И тихо-тихо, как мерный бой.
Не спеша, в тени угла Но прощу тебе...
Сеть сплетает паучиха. Смолчу
Ей - бессонной - не впервой И приму
Ткать полотна. Еле-еле, исход любой -
Помавая головой, Мне такое
Тянет нитку из кудели. по плечу.
И снуёт её челнок Только ты
Монотонно, неустанно. передо мной
Кружевной водоворот, Вряд ли всё же
Будто омут окаянный. устоишь -
Молчаливый
Полночь мой
покой
Дом остыл... Обращает слово
У всех его углов в тишь.
Завывание унылое ветров. Не поймёшь -
Раскачав луну, безумный -
уснувшую в яслях, сам,
Заметались тучи низкие Как придёшь
в клубах. к моим
Вслед за тучами рукам.
безропотно ушла
Заплутавшая в ночи Гурзуф
глухая мгла...
И повисло
от окна и до стены
Мутной бледностью С. Ю. Сахаровой
спокойствие луны -
Безмятежности Закат опять безоблачно лилов.
немая пелена - И тёплый бриз, подкрадываясь, вскоре
То ли явь, Наполнит кров дыханьем сквозняков
а то ли шалость полусна. И в нём оставит волглый воздух моря.
И ни шороха
уже со стороны, А через час, накинув длинный плат,
Будто комната Неслышно ночь придёт под окна с миром...
в ловушке тишины. И станет вдруг янтарный виноград
Неотличим от спелого инжира.

134 Россия 10.2020 [email protected]

*** Как летаргия...
Вымученный сон
Дом у излучины.
Бликами, пятнами, В полутонах домашнего уюта.
И глухо тишь, закручиваясь в звон,
Лёгкой текучестью радужных линий Ползёт с небес, всё сущее опутав.
Млеет вода в тихий полдень.
На площади
Отрадно мне
Видеть всё это сейчас и отныне... С томной горячностью южного пыла
Чувствую, светлой печали покорная, То ли цыганка, то ли креолка
Будто всего лишь на прошлой неделе В танце на площади в вихрь закружила
В томную заводь и даль заозёрную Лёгкие складки красного шёлка.
Тоже глаза его долго глядели... Там, где стояли толпою зеваки,
Тонкие руки неистово-жгуче
(Из цикла «В Михайловском», 12 августа 2017 года) Вверх поднимали не алые маки -
Жаркие сполохи ткани летучей.
*** В дикой подвижности гибкого стана,
Кругом порхая под звуки напева,
На твоей земле мой застенчив след. Девочка-пламя наигранно пьяно
Вот он есть пока... Ан гляди - и нет: Резко бросалась то вправо, то влево.
То ли ветер стёр, уходя в покой, Птица, горящая болью случайной
То ли кто-то шёл позади другой... В крохотном сердце, лишённом покоя...
Пред тобою быть - век в тени стоять! Чудо! Живое. Крылатое... Тайна,
Но пришла к тебе... И приду опять. Вмиг уводящая всё за собою.
Гнулись открытые смуглые плечи...
(Из цикла «В Михайловском», 11 августа 2017 года) С каждым наклоном, внезапным порывом
Длинные волосы облака легче
*** Струйно метались, как дивное диво.

Всё моё - тебе. ***
И душа - твоё...
Жить ли на арбе Твои глаза - литая сталь...
Или век взаём - О, нрав на суд и слово скорый!
Ничего, Прости мне долгую печаль,
В ней нет обиды и укора.
пускай! Мне просто хочется молчать.
Без тебя одно: И в этой строгости не надо
В сердце пёсий лай Искать намеренно опять
И кругом темно. Причины нашего разлада.
Забудь случайную вину...
Элегия Я так люблю с тобою рядом
Смотреть безмолвно в тишину
Время потоком стремящихся лет Глухого действа снегопада.
Смоет ненужное, скроет недужное,
Сердце остудит... Февраль

И прошлого след По снежной улице
В лёд закуёт седовласая вьюжная в вечерней тишине
Поздняя осень - Шагать,
не думая о суетном и вечном…
глухая пора Какая разница,
Бренного возраста... что будет каждый встречный,
Стреляя взглядом,
И оправданием думать обо мне,
Тихой оседлости будет не страх
Смерти, 135

а просто её ожидание.

Зима

И пустота заснеженных полей,
И молчаливость грубая лесная
В простом порядке месяцев и дней,
Ничем тоски в душе не вызывая,

Литературный альманах ГРАЖДАНИНЪ №2

Ведь в пустоте ***
мерцания огней
И разноцветных Нечасто полдень в сентябре –
раковин оконных Прозрачен и спокоен –
Всё видится Стоит, в молчанье замерев
бездумно искажённым Без ветра,
И кажется
обманчиво дурней… в сонном зное.
Но в том Так солнце в мареве лучей,
совсем Застыв на небосводе,
никто не виноват! Последней нежностью своей
И нет различий, Томительно исходит
впрочем, между нами… На безмятежие земли…
…Четвёртый день И та с тоской о лете
привычный снегопад Уснула в солнечной пыли,
уныло вьет Забыв про всё на свете…
круги Но вдруг тугая тишина
над головами. Порвётся в жутких муках
По всей округе разом на
*** Десятки тысяч звуков -
И дождь везде! Стеной!
Поверь мне,
я знаю, как сходят с ума Теперь,
Как водится, лукаво
От надежды... Безумию вторя, Предощущение потерь
Ночь бессонна тогда, Прольёт свою отраву...

ну а день, как тьма; ***
На душе ни молитвы и ни псалма...
И печаль - не печаль, Сегодня с самого утра
В глухом слиянье нот
а горе. Холодный дождь как из ведра,
Не прекращаясь, льёт.
Случайное И все преграды раскидав,
Как истинный злодей,
Опять проходишь стороной, Берёт без всякого труда
Ни слова не сказав, В промозглый плен
Небрежный взгляд полухмельной
Бросая мне в глаза. людей...
Но в сердце нет уже тоски... Нарушив негу и покой,
И, кажется, давно Не разбирая мест,
Заносят белые пески Он ходит шумною стеной
Души больное дно. На десять вёрст окрест.
Обиды прошлой горький след - И равнодушным подлецом,
По-траурному тих - Сорвавшимся ко мне,
Уйдёт, как тень, с теченьем лет Целуя,
В молчание двоих...
бьёт моё лицо
В оранжевом окне.

Смотрите на странице 142 Россия 10.2020 [email protected]

136

Послушай, нет солнца
в прогнозе на завтра!

***

Зимую…
и помню, что выше осеннее небо.
Свежо и дыхание легче, свободнее шаг,
Щедрее минуты…
И снова насытиться мне бы…
Muzeum, Nаmеstи Mиru, Jiho z Podеbrad.
Зимую…
в неправде,
но лучше о правде и гонке:
о гриме, работе, тревожном поверхностном сне,
Цыганке с ребенком, прохожим кричащей вдогонку,
О шапке из снега – «фик-фоке» в окне на столбе.
Зимую…
Но ты не удержишь ведь, если захочешь.
Уеду,
мне холодно,
скверно,
совсем нелегко.
Мой Боинг сегодня – обратно…
в осенние ночи.
Не буду пить кофе, забыла купить молоко.

*** Елена
Дараган-
Открыт балкон, Сущова
напротив в старом доме
Играет солнце с горькою геранью. Пять минут
В лучах девчонка, руки и ладони,
Улыбка... Забежало солнце за дома,
счастье за незримой гранью. Мне осталось пять минут до встречи.
Минуты застывают будто Приседает к вечеру туман,
Чудо Обнимая сыростью за плечи.
Удерживает время в это утро. Две минуты...
А память возвращает мне этюды Дождь заморосил,
Из детства лица, запахи и смутно дерзкий и восторженный,
Я вижу в окнах тени , слышу звуки А возле,
Мелодии, зовущие в то время - Тормозит случайное такси,
К той девочке, что тянет к солнцу руки Разделяя день на до и после.
В цветах герани и под птичьи трели. Непогода, торопись, беги!
Я иду без зонта почему-то…
Узнаю летящие шаги!
До конца дождя – одна минута!

Литературный альманах ГРАЖДАНИНЪ №2 137

***

Треплет ветер листья, под дождем играя,
И прохожих гонит в спину на бульваре.
Скачут пузыри по лужам, исчезая,
В танце кришнаиты мокнут:
– Харе-Харе.
Воет старый пес в квартире у соседа,
(иногда страдает странным настроеньем.)
Звон трамвая с шумом уличного бреда,
Глушат ритмы из питейных заведений.
Тихий двор, он, как загашник шумных улиц,
Двери, окна на домах – заплатки века,
Прячет ночь в cвоем привычном карауле
Сны и тайные безумства человека.

***

Перроны вокзалов в плену специфических звуков:
Рекою, цепочкой вагоны – без борта, под крышей.
Масштабность пространства в окне...
и колес перестуки –
Навстречу,
вдогонку за ней – за попутчицей рыжей.
И выбор пейзажа за окнами вовсе не важен,
Становишься ближе к кому-то и, может, понятней
Без слов, обещаний, ненужных посланий бумажных...
Чем логики меньше – желание невероятней
На маленькой станции людно, объятия, крики…
У каждого повод для встречи достаточно весок.
Я в шляпе… под мышкой собачка по имени Микки!
(Вдруг вспомнила Теффи, сюжеты ее юморесок).

***

Послушай, нет солнца в прогнозе на завтра!
Промокшие крылья…
Так было однажды.
Мы ужин неспешно продолжили в завтрак,
Всю ночь проболтали…о чем уж – неважно.
Все трудно руками без крыльев исправить,
Лишь пальцами держишься…
вот она – бездна!
И вспомнились встречи, и кто так неправ был,
А праздник?..
(хвост ослика дар безвозмездный).
И утро тревожно, улыбка небрежна
Разлука – безрука...
то в масках, то в лицах
Пусть будет.
останусь без кожи,
в одежде
Расправлю огромные крылья!
Я – птица!

138 Россия 10.2020 [email protected]

*** ***

Вот то, что мне нужно сегодня – гроза! Хмурое небо собралось реветь,
Чтоб черные тучи, как крылья вороньи, Сонных прохожих в метро загоняет.
Гонимые ветром, сплелись в небесах Пляшет осенняя мокрая плеть,
И стрелами рвались под грохот драконий. В сквере с деревьев одежду срывая.
Чтоб молний разряды, касаясь земли, В грязный ковер превращает листву…
От сна пробуждая и сердце, и мысли, Зонтиков шляпы в толпе, словно соты.
Бурлящий поток за собой принесли Утро прозрачное, смыв тишину,
На огненно-бледном своем коромысле. Здания будит дождливою нотой.
Вдохнуть бы стихию и всё позабыть! Листья присели на скользком стекле.
И, сбросив одежду у края излома, Бурые, желтые – краски печали?
Отчаянной бестией в поле бродить, Осень же ярче метели во мгле,
Не прячась от резкого ветра и грома! Льда и сугробов на зимнем биеннале.
И пусть все в испуге!
Дождусь, наконец,
Мгновенья затишья в мятежную бурю,
Когда, суету унимая, творец
Из хаоса тайну предложит иную.
Те чувства, что спали во мне до сих пор,
Воскреснут в мистерии неугомонной.
Стихия – спасенье,
как выстрел в упор...
Упав на колени,
очнусь возрождённой.

***

В сердце дунет ветер тонкий…
Арсений Тарковский

Акаций пряный воздух с желтой пылью,
Как-будто будет дождь и взрогнет полдень,
Напомнив,
жили-были и забыли,
Как падает вода на карту родин.
Где ближе, ярче темы разговоров,
О том, что есть, и до чего нет дела,
Что цвет сирени, как закат лиловый
В оставленной на время цитадели.
Неспешно время,
что ж ползет...

глазея, ***
Теряешься,
вокруг открыты окна. Ты иди,
Глядишь на город шумный и пьянеешь стало тесно,
От песен и наречий выходного. непостижимо
Плывешь в толпе вины и правды общей Воедино сплести снега и хребет.
До ливня, что пугает домочадцев, Незаметно скользит, набирая силу,
А капли, поднимая зонты, ропщут – Обещающий сбыться сырой рассвет.
Звенят везде... По весне, как всегда, не задержимся в прошлом,
не могут достучаться. Белый снег, белый лед …посмотри – позади,
Умирая, сползает,
а солнце ерошит... Слышишь? Скрежет и уханье…
Уходи.

Литературный альманах ГРАЖДАНИНЪ №2 139

*** ***

За окнами дожди… Как будто слов и музыки полёт…
Житьё-бытьё. Гортанной песней старого тунгуса
Дома, В прозрачном небе теплится восход,
Киоски Край облаков разложенный обкусан.
и деревьев кроны Берез позеленевших полоса…
В туманной шторе из воды-капрона, Черемуха одна в наряде белом.
Не слышно птиц... Безмолвье обретает голоса,
не кружит вороньё. в окне толкаясь сонном, запотелом.
А помыслы по-прежнему просты:
Пролить весну, отмыть все непременно
(природный пункт почти обменный),
И тучи сонно открывают рты...
Проснется почка первого листа,
Не сдержит тело нежный стон в гортани,
Так пузырей по лужам бормотанье
Теперь рождает слово немота.
И, кажется, жизнь побежит смелей…
Потом окликнет лето вдруг чуть слышно
И принесет в ладонях сочных вишен,
Чтобы рассыпать у моих дверей.

Ливень

Бесконечно, монотонно накрывает город спящий
Равнодушный летний ливень.
Барабанит по окну.
Он в своих мотивах – странен и болезненно навязчив.
Превращает толщу ночи влажной шторой в седину.
Исполняет мокрый танец, скачет каплями по лужам,
И уставший исчезает – скучным, дутым пузырем.
В настроенье ливень – мрачном, обязательно простужен,
Громыхает вдруг натужно , в небе вспыхнув янтарем.
За умытыми домами утро встало и готово
Разбудить промокший город яркой солнечной волной.
И в открытых окнах томно выгибают спины шторы...
Дребезжит трамвай, качаясь, сонный и еще пустой.

***
В старых переулках за Арбатом
День вчерашний меркнет тихой грустью.
Сивцев Вражек и бульвар горбатый
Стали шире, словно реки к устью.
Ритм другой и здания рядами...
Спрятана Москва рекламой грубо,
Брошена в строительные дали
Древняя богатая старуха.
За глухим некрашеным забором
Тополь старый...
Ночь спустилась гулко.
Рыжий пес глядит с немым укором,
Вновь не узнавая переулка.

140 Россия 10.2020 [email protected]

Фонтан ***

Живой, Часто вижу во сне тихий дворик…
рожденный из воды, На ступенях подъезда щербинка,
Прозрачный венчик лепестков. У соседей малиновый коврик,
Взрывает рябь из глубины Посредине протерта тропинка.
Потоком струй до облаков. Старый тополь – не видно верхушки,
Цветет, рисуя ореол, Тешит листьями сонные окна.
Жемчужной россыпью фронтов. Здесь, как прежде, на лавке старушки,
Как платья женского подол Дети прячут «секреты» под стёкла.
Тревожит водяной покров. На балконе колышется майка,
На дне фонтана свет и медь, Зазывая знакомиться ветер.
Желания вернуться вновь – Воробьи серой дружною стайкой
Вдвоем, Моют крылышки в луже под вечер.
Весной На руке белый след штукатурки,
опять посметь Как тогда… на мальчишеских лицах.
Монету бросить за любовь. Из подвала бежит чья-то Мурка.
Для меня это место – столица!

Письмо

Сегодня получил твое письмо.
В нем много тихой грусти, слез и света.
Как долго яркой, нежною тесьмой
Обвито мое сердце и согрето.
Скажи мне, что осталось нам от сна?
Возможно, мы не удержали небо.
Казалось, получили звезд сполна,
И в озаренье окунулись слепо.
Прожить сейчас волнения часы,
Осознаю, теперь желать – напрасно.
Лицо я помню в капельках росы…
И ягод след на платьице атласном…

Смотрите на странице 142

Литературный альманах ГРАЖДАНИНЪ №2 141

Трёхликий Янус
женской поэтики

Роман Не знаю, относят ли авторы себя к «женской лирике» и «гендерной поэзии», мне показалось,
Тихонов что представленные тексты вполне можно разобрать и в русле традиционного стихосложения.
Слава Богу, мы не в США, где разбор женских стихов белым мужчиной-традиционалом вот-
вот приравняют к харасменту.
Моё отношение к «женской поэзии» следующее: я не вижу смысла говорить о явлении, пока
не возникнет предмет обсуждения. А это лирический герой. Своих «лариных» и «онегиных» в
гендерной и женской лирике пока не видно.
Рассматривать стихи авторов по половому признаку мне никогда не приходило в голову. При-
шлось обратиться к литературе, таким знаковым работам, как «Бронзовый век» Славы Лена,
эпштейновскому «Каталогу новых поэзий», «Двадцать лет новейшей русской поэзии» Виктора
Кривулина и менее знаковым работам.
Ответа о течениях в женской лирике я не нашел.
В середине нулевых прошли бурные дискуссии на подобные темы в журналах «Арион» и «Во-
просы литературы», но и они закончились откладыванием вопроса в долгий ящик.
Я обратился за помощью к одному из самых принципиальных и честных критиков, литерату-
роведу – Анне Жучковой, ценимому мною культурологу Алексею Машевскому, с этими вопро-
сами, и ответы только подтвердили всё вышесказанное.
Получается, что «опус мангум» с каталогизацией и определениями современного литпроцесса
в литературоведении просто не существует!
И дело не в том, что у нас плохие специалисты, просто стили измельчали до неких авторских
групп.
Слово было Бог и Слово было у Бога.
Уже в девятнадцатом веке пошла десакрализация литературы и слова как такового. Боже-
ственное откровение стало пикселями на бумаге и в мониторе. Бывшие медиумы и пророки
превратились в забавных фокусников и жонглёров этими самыми пикселями.
Музам сложно прийти к тем, кто в них не верит. Индивидуализм, изначально породивший
титанов Возрождения, превратился в масс-маркет личностей, коих уже больше семи миллиар-
дов, и разглядеть в этом броуновском движении какие-то стили весьма затруднительно.
Так к какому же направлению относятся стихи Натальи, Екатерины и Елены?
Сейчас поэты условно делятся на «новаторов» и «традиционалистов». Наши поэтессы распо-
ложились во втором лагере, ближе к неоакмеистам, но в каких-то моментах даже пытаются
подхватить выпадающее из омертвевших рук деконструкторов знамя постмодерна. Напри-
мер, количество образов в некоторых стихотворениях начинает соревноваться с насыщенно-
стью смыслами и их диалогами у метареалистов. Такая вот диалектика.
Александр Сергеевич в письме к Бестужеву в январе 1825 года высказался в том смысле, что
произведение и автора надо судить по тем законам, которые они используют.
При этом Пушкин пенял Батюшкову за неточности в стихотворении «Выздоровление», где
жнец срезает серпом ландыш. «Наше всё» заметил, что ландыш не растёт в поле, если его и
срезают, то не серпом, а косой на лесной опушке. При этом «солнце русской поэзии» знало,
что Батюшков принадлежит к школе гармонической точности, и «фактаж» для поэтов-роман-
тиков был делом десятым…

142 Россия 10.2020 [email protected]

Получается, родоначальник «Реализма» всё-таки ценил языковую точность выше стилевых и
жанровых условностей.
В свете вышеописанных пертурбаций со стилями и направлениями я считаю «точность» –
пусть и формальным, но очень важным инструментом, особенно для оценки традиционных
форм.
Да, точный текст может быть графоманским (заметно реже, чем это может показаться), но
гениальное стихотворение не может быть неточным.

Наталья Захарцева, ака Резная свирель

Стихи Натальи похожи на струи воды или узоры – они интонационны и мелодичны, в строках
часто встречается цезура и внутренняя рифма.
«Мне дали задание вырастить звездолёт в огороде»
А можно рецензировать это лирическое высказывание автора – своим лирическим высказы-
ванием? Нет! У нас же кровавый Мордор! Интернет, женщины и просодии выдаются по тало-
нам. Креативное благорастворение и свобода мысли, они же там – на коллективном Западе,
но я всё-таки попробую…
«Мне дали задание написать об этом стихе»
Август, астры…
Кто-то растит цветы, кто-то – звёзды.
Ландшафтный дизайн – тоже искусство,
Но и тянуться к солнцу – совсем не просто.
Звёзды, как и цветы – очень разные,
У одной – номерок, у другой – имя.
Одна – диаметром с орбиту Юпитера,
Другая – шесть соток. Обидно.
Молодой человек, купите астры!
Зажгите любимую, словно Сверхновую!
Это просто, если любить и стараться, -
Родить по принцу для каждой, сделав обетованными.
Что бросается в глаза, сравнивая мой экспромт и «звездолёты» Натальи? Мужчина в стихах
чем-то похож на сперматозоид: поставили задачу, и он устремляется его выполнять. Дали
«звездолёты», вот он и пишет о космосе, звёздах… Если можно облегчить задачу, украв что-то
у Цветаевой или Экзюпери – он крадёт и облегчает…
А как пишет о «звездолётах» Наталья? Замените космические корабли например, на… носки
из викуньи, и что изменится? А ничего!
«Что говорите? Считаете, слишком тесно вам?
Даже не думайте. Вам в самый раз. Он тянется».
Автору важна ярмарка, новые лица, общение, эмоции… Это очень по-женски написанное
стихотворение! Атмосфера, интонации, эмоции – вот что главное в тексте, а не «космические
корабли, бороздящие просторы Большого театра».
Многие в рецензии написали бы нечто похожее: стихи Натальи женственны, от них веет
мягкостью и уютом, добротой… и т.д. и т.п. Но я же помню, что хвалебная критика интерес-
на только автору, лишь отрицательный отзыв способен вызвать споры и широкий интерес к
тексту, творцу и альманаху.
– Сними-ка, Елдырин, с меня пальто… Ужас как жарко! ©
С проработкой сюжета у Натальи регулярно возникают проблемы.
Стихотворение «Век двадцатый. Октябрь в Питере». Сюжет: Петроград, октябрь 1917, прадед
и прабабка лирического героя влюблены, им не до ВОСР. Ближе к концу текста попадается
фраза: «но с прабабкою раскулаченной ворошу это злое прошлое».
Кого в Петрограде раскулачивали? К чему это? Надо или удалить эту строку, или внести яс-
ность!
Ещё пример: «Питер для Ингвара». Описывается путешествие уже в современный Санкт-
Петербург. Хорошо, но зачем такое: «Над проводами, гудящими монотонно, над Эрмитажем,
над чижиком, над Невой в дом, где под крышей живёт одноглазый Тонтту.
Не домовой он, а целый городовой».
Тонтту – это финский вариант домового, зачем он здесь? Домовой для целого города? Во-

Литературный альманах ГРАЖДАНИНЪ №2 143

обще, домовой у финнов – Котихальтиа, а Тонтту – эльфы при Йоулупукки (помощники
ихнинского Деда-Мороза).
С 9 века устье Невы – новгородские земли! Когда Пётр основал город, финнов было около 200
тысяч, и они жили гораздо севернее. Финский залив имел множество названий, и стал так на-
зываться довольно поздно и случайно. «Финским» его назвали не в честь шведских илотов, а
из-за проживавших в округе финно-угорских племён!
А кто такой Ингвар? Лирические герои если и даны, то крайне опосредованно. Мне, как чита-
телю, не вжиться в их образ, не проявить эмпатию, не прожить приключение вместе с ними.
И если я приеду в Питер или буду читать что-то о Питере, смотреть видео о Питере, у меня
будут какие угодно ассоциации, но обязательно никак не связанные с этим текстом.
Когда Наталья пишет афористично, текст хорошеет на глазах. Например, как вот эти строки из
стихотворения «Её звали Мария. Она завивала косы»
«Вы когда-нибудь видели, как могут плакать камни?
Если нет, из чего тогда строили стену плача?»
Если каждое стихотворение Натальи будет прописано как сценарий, с проработкой и обосно-
ванием каждой сцены, с афористичными метафорами, её стихи станут значительно лучше!
Эстетика «Облака в штанах» для нашей поэтессы чужеродна, но, обратите внимание, как она
хорошо цитируется и запоминается. С поправкой на женственный лиризм, на свой собствен-
ный поэтический голос, двигаться Наталье надо в этом направлении. Маяковский у нас глав-
ный по «крылатым словам» не только в литературе, но и вообще в русскоязычном простран-
стве. Тем более, что и у самой Натальи похожие приёмы есть. Просто их надо больше.

Екатерина Каргопольцева

У Екатерины есть целый цикл стихов, посвящённый музею-усадьбе Пушкина в Михайловском.
Я так понимаю, творчество «Сверчка» для Екатерины – это нечто большее, чем воспоминания
о школьной программе. Тем не менее…
«СтихоТворение» – автор попытался описать чудо творчества, таинство рождения стихотворе-
ния. Не удивительно, что сразу же вспоминается X и XI главы из «Осени»: «И пальцы просят-
ся к перу, перо к бумаге, Минута – и стихи свободно потекут».
Написано задолго до Серебряного века, до Фрейда и Достоевского, человеком, не аттесто-
ванным по 5 предметам, в сущности, вышедшим из Лицея со «справкой», но вот почему-то
писавшего свежей и глубже. Выходить на турнир с любимым классиком – дело рискованное...
Фразы типа «покорный лист безволен» отдают тавтологией.
Стихотворение «За каждодневными делами»
За каждодневными делами,
Как будто под гору слетев,
Прошёл сентябрь

в привычном гаме
И несусветной суете…
Зато Октябрь – полная противоположность Сентябрю. Отчего? Неужели «каждодневные
дела» в Октябре заканчиваются?
А за сентябрьскою шумихой,
Ускорив счёт календаря,
Подкралось вдруг нежданно,

тихо
К дверям начало октября
Т.е. «подкравшийся» Октябрь ещё больше «ускоряет счёт календаря» и «несусветную суету»
Сентября?
То же самое с «Романсом предзимья».
С одной стороны: «Кругом темно»; «В глухую эту полумглу» и тут же:
«Разгул осенней суеты»; «И в нескончаемом гудении»; «Листвы оранжевые ворохи». В «по-
лумгле» не только все кошки серы, но и оранжевые листы.

144 Россия 10.2020 [email protected]

Стихотворение всё такое противоречивое и непредсказуемое, как женщина за рулём…
Ещё текст: «А я любовь гнала взашей»…
Почему Лирический Герой гонит любовь чуть ли не обсценной лексикой? Что случилось,
автор, дай ответ! Молчит автор, как гоголевская птица-тройка, не даёт ответа. Гнала любовь,
гнала, и вдруг – «постоялец». Хорошо, последняя строчка вроде бы что-то проясняет: «Когда
любовь – отрава». Героиня не хочет отравиться и гонит «отраву» «взашей», но у неё уже «по-
стоялец»… Гонишь любовь в двери, а она в койку – бывает… Но чему здесь сопереживать?
За что зацепиться моим ассоциативным рядам и воспоминаниям? Чем разбудить эмпатию и
пройти через катарсис?
Бахтин считал, что вылитые из ушата на читателя авторские чувства только тогда становятся
произведением искусства, когда они вписаны в картину мира.
Почему нельзя выгнать «постояльца», почему любовь – «отрава», из текста не ясно. Исполь-
зование слов высокого и низкого стиля, может, и добавляет сумбура и эмоциональности
лирической героине, но не делает её объёмной, живой. Желания проживать жизнь персона-
жа не возникает.
Кстати, у Екатерины стихов про любовь больше, чему у Натальи и Елены, но и у неё тема
любви в подборке не самая многочисленная, что мне показалось даже странным. Видимо,
расхожие штампы компенсируют мне знания особенностей современной женской лирики.
Стихотворение «Ночь, день» – это попытка собрать все банальности? Если так, то она получи-
лась удачной, ах, нет, не получилась – фраза «безмолвно глух» оказалась весьма оригиналь-
ной. В «Рускорпору» я не стал заходить, но Яндекс пока ещё не знает такого словосочетания.
«Смолкли вечерние долгие споры...»
Красивое описательное стихотворение. Но опять пазлы не складываются: идиллии природы
противопоставлены «долгие споры» человека.
Крупной росою в траве мироточа,
Тлеющим отсветом красного

скоро
Солнце скатилось в безмолвие ночи.
Роса после жаркого дня, «безмолвие ночи» и вдруг – «В зарослях ивы всё так же звучала
Ветру послушная арфа Эола». Если погода ветреная, почему же ночь «безмолвная», и откуда
появится роса?
А вот «Гурзуф» – хорош! Екатерине удаются описания чего-то конкретного. Мне кажется, что
невероятность в передаче очевидного – это её конёк, её будущий авторский стиль.
«Дом у излучины» подтверждает мою догадку.
Стихотворение «Сегодня с самого утра» вроде бы про дождь, описательное стихотворение,
но отнюдь не «Гурзуф»! «Нарушив негу и покой» – ну вот что за общие места из эпохи «Трёх
штилей»? Зачем в стихотворении о домашнем, уютном, родном и просто красивом – ставшие
общим местом формулы 18, начала 19 века?
И вот это не понял: «Целуя, бьёт моё лицо. В оранжевом окне».
Т.е. дождь стеной, а окно почему оранжевое? Закатное солнце в ливень исключено, неужели
вместо рояля в кустах оказался торшер?
Если Екатерина научится избегать книжных штампов, если поэт победит в ней филолога, мы
сможем обрести изысканного, тонкого лирика. Пушкин – это прекрасно, но эпигоны и графо-
маны выхолостили его слог окончательно уже к концу 19 века. Декаденты и символисты по-
явились как протест на эту ситуацию. У Пушкина с Лермонтовым надо брать на вооружение
не букву, а дух и системный подход, стремительную художественную эволюцию.
Когда это случится, Екатерина откроет отличный бутик дорогих, эксклюзивных стихотворений
из разнообразных ритмических коллекций или пойдёт дальше моих самых смелых догадок
или предположений.
Если же отключить все рефлективные «фильтры», превратившись в «просто Марию»- читате-
ля, разделяющего стихи на «любо – не любо», больше всего в этой подборке мне запомнится
стихотворение «За моим случайным смехом».

Литературный альманах ГРАЖДАНИНЪ №2 145

Елена Дараган-Сущова

Чувствуется рука зрелого мастера. Ритмика, образность, детали и акценты – всё знакомо Еле-
не, всё ей подвластно. Хочу напомнить читателю, что лирический герой – не есть автор. Все
рассуждения относятся именно к герою, от имени которого и пишется стихотворение.
В подборке много дождей и обращения в прошлое, о будущем автор пишет крайне мало и
как-то грустно.
Ключевая фраза всей подборки, на мой взгляд, находится в стихотворении «Перроны вокза-
лов», вот она: «Чем логики меньше – желание невероятней».
А ключевое стихотворение – «Вот то, что мне нужно сегодня – гроза!» Его основной месседж:

Вдохнуть бы стихию и всё позабыть!
И, сбросив одежду у края излома,
Отчаянной бестией в поле бродить,
Не прячась от резкого ветра и грома!

Лирический герой Елены – это «благородный дикарь» Руссо, вынужденный жить в «ГУЛА-
Ге цивилизации». Соединиться со стихией и природой, сорвать с их помощью одежду и
змеиную кожу социальных условностей – главное желание, проходящее через все темы,
связанные с природными явлениями, где дождь, пожалуй, основной её символ. Отсюда и
ностальгия по детству, не отягощённому обязательствами взрослой жизни. Оказывается,
Сентиментализм, корифеем которого и был Руссо, не умер, а видоизменился, и пытается
вписаться в парадигмы 21 века!
– Гм… Надень-ка, брат Елдырин, на меня пальто... Что-то ветром подуло... Знобит... ©
Я читаю стихотворение «Зимую» и не понимаю, что лирический герой делает зимой в Праге,
и куда от холода улетает в осень? Тем более что дел невпроворот, у героини не жизнь, а
«гонка». В общем, некий ребус из личных переживаний, которому будет трудно достучаться
до читателя, разве что заворожив формой и настроением… Вполне допускаю, что «благород-
ный дикарь» лирического героя и сам не хочет отрефлексировать ситуацию, воспринимая её
только на эмоциональных акцентах.
«Пять минут»
«Дождь заморосил, дерзкий и восторженный». Моросящий дождь скорее нудный, монотон-
ный, скучный, но никак уж не «дерзкий» и «восторженный»!
«Треплет ветер листья, под дождем играя». Судя по пузырям на лужах – идёт сильный ли-
вень. И тут же шум трамвая и улицы гасят «ритмы из питейных заведений». Мне кажется,
сильный дождь глушит музыку лучше. И тут же «прячет ночь». Почему ночью, да ещё в дождь
– улица шумная? И здесь же «тихий дворик». В общем, пазлы в моей голове не сложились,
камертон не зазвучал.
«Перроны вокзалов в плену специфических звуков». По началу, текст напоминает технокра-
тические стихи Соцреализма: «масштабность пространства», «колёс перестуки», «специфиче-
ских» и пр.
Правда, непонятно, что такое «вагоны без борта», неужели «платформы»? Если так, то полу-
чилось очень по-женски… Только я настроился на стилизацию «Назад в СССР», как узнаю, что
лирический герой едет «вдогонку за ней – за попутчицей рыжей»! Вдогонку за попутчицей
– несколько озадачивает, и кто такая эта «рыжая», и зачем её догонять? Но вот остановка,
маленькая станция, встречающие, а героиня думает о… собачке и аллюзиях на Теффи. Это
озадачивает ещё больше.
Если дельный человек думает о красоте ногтей, почему бы женщине не подумать о собачке?
Видимо, социальные связи с роднёй у героя не на высоте.
В тексте «Акаций пряный воздух с желтой пылью» поразила следующая фраза: «Как падает
вода на карту родин». Почему «родин» – для меня осталось загадкой.
В произведении «Хмурое небо собралось реветь» вызвала смятение фраза «Льда и сугробов
на зимнем биеннале». Вроде бы пишется о природе, а не о фестивале.
В стихотворении «Ливень» снова дождь «Бесконечно, монотонно накрывает город спящий
Равнодушный летний ливень», и тут же: «Он в своих мотивах – странен и болезненно навяз-
чив»; «Исполняет мокрый танец, скачет каплями по лужам».
Как «равнодушный» и «монотонный» может быть «навязчивым» и «скачущим»? Откуда в
профессионально написанных текстах такие досадные нестыковки?
Как получались лёгкие, непринуждённые стихотворения у Александра Сергеевича? Когда их
читаешь, не покидает ощущение, будто классика накрыла волна вдохновения, и он тут же
спешит наговорить на айфон очередное «Я помню чудное мгновенье».
В пушкинских письмах и дневниках Анне Керн даны характеристики, которые нельзя зачи-

146 Россия 10.2020 [email protected]

тывать детям в средней школе. Анна Керн была замужней дамой, к тому же весьма вольно
трактовавшей понятие «семейные ценности». И такие фразы, как «гений чистой красоты»
(своровано у Жуковского) – это же сарказм высшей пробы. Задача написать о плохой даме
что-то хорошее – вот это задача! Поэтому Пушкин и выбрал мадригал, жанр, где дозволи-
тельно писать любую дичь. При этом на-гора выдаётся хорошо срежиссированный, структу-
рированный текст, пусть и не имеющий к реальности никакого отношения.
Думаю, задача с чётким определением жанра, стиля, инструментария и синопсиса, по силам
не только Александру Сергеевичу, но и каждому критически мыслящему современному по-
эту.
Пушкин мог двадцать раз написать и зачеркнуть один эпитет! Немногие из нас без помощи
Гугла смогут вообще вспомнить 20 синонимов! Тем более пояснить, почему двадцатый луч-
ше девятнадцати предыдущих. Стихи Александра Сергеевича насквозь «вычислительные»,
сделанные. Но, в отличие от компьютерных программ-сочинялок и графоманов средней
руки, «Сверчок» имел безупречный вкус, интуицию и опыт. И если графоман со вкусом и
опытом ещё как-то может совладать, то на пушкинские трудозатраты не согласится категори-
чески.
Я желаю трём нашим грациям трудолюбия и терпения, а вдохновение и отличные стихи при-
дут сами, было бы куда.

Людмила Зотова 147
«Ночь в Венеции

Литературный альманах ГРАЖДАНИНЪ №2

Алексей Марков (1802 — 1878)
Фортуна и нищий

Откровенные ответы
на острые вопросы

148 Россия 10.2020 [email protected]

Интервью с Валентином Курбатовым

Специально для альманаха «Гражданинъ»

Валентин Яковлевич Курбатов — советский и российский литературный критик, ли-
тературовед, прозаик, член жюри литературной премии «Ясная Поляна», член Союза
писателей России. Член Общественной палаты России (2010—2014). Член Президент-
ского Совета по культуре, лауреат Государственной премии Российской Федерации.

Н.С. Валентин
– Уважаемый Валентин Яковлевич, с самого начала хочу поблагодарить Вас за согласие Курбатов
на это интервью и уделенное мне время. Литературный альманах «Гражданинъ» считает
за честь опубликовать Ваше интервью на своих страницах. Мой первый вопрос касается Наталья
общего состояния современной российской культуры. Что произошло с нашей культурой и, Сергеева
в частности, с искусством? Почему их уровень так низко опустился в сравнении с советским
периодом, где культура и искусство всегда были на первых ролях для всего мира?
В.К.
– Я всё валю на батюшку-компьютер и матушку-«цифру». Это они расхитили культуру. До
них она была вся «на виду»: загляните в «Новый мир» и «Октябрь», откройте «Литератур-
ку» и «Культуру», пролистните «Советский художник» и «Музыку и жизнь», и вы в середине
живого организма культуры. Тиражи-то помните? Миллионы и сотни тысяч. А сегодня их
разве на поселок хватит, а то и вообще только на село: две тысячи уже благо. Читателям по
стране и не окликнуть друг друга – каждый видит свой тесный уголок. Нам уже не почув-
ствовать прежнего единства. И журналы-то ведь и сами «сдались» – всяк завёлся своим
интернет-вариантом, иногда смущая авторов: увидит тот себя в окошке смартфона, кинется
в киоск, а в бумажном-то варианте его и нет. Вздохнёт и отвернётся. Вроде бы радуйся –
интернет-то тираж повыше будет. А вот не знаю, как молодые авторы, а наш брат знает, что
если на бумаге нет, то, считай, что и вообще нет. Вроде и «архив номеров» есть, и можно
себя и через год найти, но хоть сто ссылок товарищам пошли и хоть самую горькую правду
в лицо скажи, а её нет как нет. Для разрушения интернет готов от рождения, а чтобы со-
брать русское сердце, ему еще долго не хватит сил – попкорн он пока, воздушная кукуруза.
И это я говорю в интернет-издании. Не надо страшиться противоречий. Бесстрашие перед
противоречиями – условие здорового развития. Не притворяться нашедшим – искать!
По-настоящему мы только выходим на диалог с «цифрой» и, если окажемся неуступчивы,
рано или поздно вочеловечим и это не ведающее законов сердца пространство. А что
«уровень опустился», я воздержусь соглашаться. Я и поэтов знаю сегодня, не страшащих-
ся выходить на Михайловскую поляну или сметь выступать в блоковском Шахматове, и
живописцев знаю, которые не опустят кисти и взгляда перед мировой традицией. И в прозе
вон только на Премию «Ясная поляна», где я членствую в жюри, в этом году поторопились
представиться больше ста человек, а это ведь всё равно, что стать перед стариком и по-
смотреть ему в глаза, пока он, хмурясь, читает твой текст. И, поверьте, хорошие книги есть
– честные, жесткие, печальные, хорошо слышащие время.
Да вот беда – больно много. И не оттого, что «шибко грамотны», а оттого, что реальность
рассыпалась. Одно больше зеркало ей не подставишь – всякий герой хочет отразиться сам,
не мешаясь с толпой, со своими личными правами, чтобы его не путали с соседом.
Н.С.
– Современная российская литература уже несколько десятилетий разделена на два непри-
миримых лагеря: консервативно-патриотический, стоящий на наших исторических тради-
циях, и западно-либеральный, утверждающий ультрановые «демократические» ценности.
В связи с этим хотелось узнать Ваше мнение: какие именно непреодолимые противоречия
существуют между ними и почему невозможно хоть какое-то примирение между этими
лагерями (или это всё-таки возможно)?

Литературный альманах ГРАЖДАНИНЪ №2 149

Фотография В.К.
Эллины Савченко – А потому и не согласить и не примирить, что «консерваторы» помнят землю и культуру, ко-
торые в небесном смысле, в греческом «оригинале» не зря связаны с почвой, с её хранением
и возделыванием. А либеральная ветвь ищет своей первоначальности в «свободе» от всяких
обязательств перед памятью, домом и родом.
У нас вон и Президентский Совет зовется Советом «по культуре и искусству», как будто ис-
кусство не принадлежит к культуре, а стоит особняком. Вот сейчас они наглядно и разошлись:
своевольное искусство, которое в корне ведь не только искусность, но и искушение, и обре-
менительная ответственность культуры с непременным «культом» в корне культуры (культом,
как религией), с небесной памятью и долгим родством, без которых от культуры остается
одно хорошо слышное, но не питательное «ура».
Как вон в первом номере «Гражданина» Достоевский о либералах-то: не «не русские либера-
лы», а «нерусские либералы». И он-то еще таких господ видел мало, а мы уж вот навидались
во всех видах. И уж знаем, что честного диалога тут не будет – они непременно передернут.

Н.С.
– Сегодня расплодилось множество
разнообразных союзов писателей,
подавляющее большинство из
которых – это кукольные, мелкие,
мало кому известные организации.
Почему это произошло? Хорошо это
для нашей страны или нет? И есть ли
реальная возможность объединить
всех писателей в один профессио-
нальный союз, как это было в СССР
и как это сейчас мы видим по Союзу
кинематографистов РФ, а там ведь
собраны профессионалы самых раз-
ных политических взглядов?
В.К.
– Оттого и «кукольные» союзы, что
теперь уж ни единого Литфонда, ни
Домов творчества, которые были
роддомами для многих высоких со-
чинений не только молодых литера-
торов, а и стариков, прививающихся
в таких Домах к воскрешающей мо-
лодости. А уж как начали делиться,
так не остановиться. Между тем мы
со времен апостола Павла помним,
что как стали говорить «я Павлов», «я Аполлосов», «я Кифин», так уже не жди ни единомыс-
лия, ни мудрости, ни силы. Какая уж тут русская культура, восхищающая мир от Толстого и До-
стоевского до Распутина и Трифонова, переведенных на все языки. И мало утешения в том,
что и мировая культура пошла делиться, умножая цветные стеклышки постомодернистского
калейдоскопа, пленительные для взгляда, но не строительные для души. И тоже, как «кон-
серваторов» с «либералами» уже не объединишь, пока не вспомнишь о культуре, как почве.
Для Родины это прямая беда, да ей вон тоже пока вроде не до культуры – госпожа политика
заела.
Н.С.
– Уже признано фактом нашего времени, что люди в России стали мало читать и вообще
интересоваться литературой. С другой стороны, появилось слишком много пишущих людей,
которых нельзя назвать поэтами, писателями, драматургами. Появилось понятие «мусорная
литература». Это касается не только множества дилетантов и графоманов, мутный поток
которых заполнил интернет-ресурсы, но и многие издательства, выпускающие в свет низко-
пробные и бессодержательные литературные поделки с отвратительным качеством редакти-
рования и оформления. Люди пишут и выкладывают свои литературные работы в интернете,
на массовых литературных сайтах, пребывая в иллюзии, что их любительские опусы что-то
значат. Происходит очевидная девальвация настоящей художественной литературы. Неужели
мы присутствуем при закате литературы как вида искусства? И возможно ли что-то изменить
в этом, похоже, необратимом процессе?

150 Россия 10.2020 [email protected]