ГЛАВА X. ИЗМЕНЕНИЕ ЯЗЫКОВОЙ СИТУАЦИИ В ПЕТРОВСКУЮ ЭПОХУ
процесс относится не ко времени первоначального формирования языково‐
го стандарта, а к более позднему периоду. В середине XVIII в. в литературном
языке оказываются возможными оба словорасположения – с препозицией и
с постпозицией относительного местоимения, и процесс нормализации
состоит в постепенном устранении варианта с препозицией.
Связь синтаксического построения в формирующемся языковом стан‐
дарте с новыми риторическими стратегиями не выражается в прямом каль‐
кировании синтаксических конструкций западноевропейских языков; когда
такое калькирование имеет место, оно играет лишь частную и второстепен‐
ную роль. Эта связь проявляется прежде всего в утверждении логического
развертывания как универсального, т. е. распространяющегося на все виды
регламентированного письма принципа. Как мы видели см. § V‐1 , ситуа‐
ционный синтаксис и присущее ему нарушение проективности характерны
прежде всего для некнижных регистров письменного языка допетровской
эпохи. Хотя они и проникают в единичных случаях в гибридный регистр,
они остаются в целом закрепленными за отдельными функциональными
разновидностями письменного узуса и для книжного языка представляют
собой аномалию. В Петровскую эпоху распределение языковых средств по
регистрам перестает регулировать язык новой секулярной письменности;
различные языковые средства начинают употребляться «безразборно», что
и можно определить как «петровский пул». «Безразборность» прежде всего
характеризует употребление морфологических вариантов см. ниже , од‐
нако она затрагивает и синтаксис. В текстах, порожденных новой секуляр‐
ной культурой, можно обнаружить синтаксические построения, характер‐
ные прежде как для книжных, так и для некнижных регистров письменного
языка.
Петровский пул определяет тот диапазон языкового разнообразия, из
которого в XVIII в. совершается выбор при формировании русского литера‐
турного языка нового типа – выбор, в результате которого на смену множе‐
ственности регистров приходит единый стандарт письменного языка. В
ходе этого процесса из формирующегося языкового стандарта последова‐
тельно устраняются элементы ситуационного синтаксиса. Этот процесс и
дает то противопоставление стандарта письменного языка и разговорной
речи, которое стало предметом описания в современном русском языке в
так называемой коллоквиалистике – см.: Земская 1973; Земская, Китайго‐
родская, Ширяев 1981; Лаптева 1976; см. выше, Введение‐II . Связующие
письменный и устный языки синтаксические стратегии элиминируются как
примета «неевропейского» риторического устройства речи.
Элиминация данных стратегий, как и в целом «европеизация» синтак‐
сиса, осуществляется постепенно, переходя от жанров письменности, более
значимых в новом культурном пространстве, к жанрам менее значимым. Те
конструкции с нарушением проективности, т. е. элементами ситуационного
синтаксиса, которые мы отмечали в гибридных текстах прежде всего, в ле‐
тописях , в исторических сочинениях авторов XVIII в. например, Татищева
полностью отсутствуют. В частной и деловой переписке деятелей XVIII в., в
том числе и принадлежавших культурной элите, они продолжают быть дос‐
таточно обычными. Приведу несколько произвольных примеров из пере‐
966
ВОЗНИКНОВЕНИЕ «ПЕТРОВСКОГО ПУЛА». CИНТАКСИЧЕСКИЙ УРОВЕНЬ § X‐5
писки князей Голицыных 1770‐х годов: «По написани оного писма дворъ
Андреевскои по прежнему вашему дозволению продалъ и ценои савсемъ
уговорился Никалаю Михаилычу Нащокину за 2500 ру» Котков 1981, 30 ;
«Приложенное при сем писмо на имя Захара Яковлевича Карнеева покорно
прошу оное доставить, которои находится при Павле Сергеевиче Потем‐
кине» там же, 40 500. Наряду с жанровым, процесс этот имеет и социальное
измерение: авторы, принадлежащие к культурной элите, избавляются от
элементов ситуационного синтаксиса быстрее, чем авторы из других слоев
общества.
Связь «европейских» риторических стратегий с преобразованием син‐
таксиса в частности, с устранением элементов ситуационного синтаксиса
и пути ее реализации в формировании русского литературного языка
видны тем отчетливее, чем более крупные единицы текста мы рассматри‐
ваем. Весьма показательны в этом отношении средства обеспечения свя‐
занности текста, о которых уже говорилось выше § V‐3 . Как мы видели,
для делового регистра преимущественным средством связи становится с
определенного времени лексический повтор, тогда как книжным регистрам
он в целом был не свойствен. В гибридные тексты он проникает лишь огра‐
ниченно, благодаря интерференции, а в стандартных церковнославянских
текстах практически никогда не используется. Можно полагать, что запрет
на повтор в книжном языке восходит – как к своему первоначальному ис‐
точнику – к античной риторической традиции, в которой повтор стилисти‐
чески маркирован см. выше, § V‐3.2 . В дальнейшем развитии книжных
регистров эта традиция – при отсутствии в средневековой Руси риторичес‐
кого обучения – лишь поддерживается, с большим успехом в стандартном
церковнославянском, с меньшим – в гибридном языке501.
500 Нарушение проективности сосуществует в эпистолярной письменности XVIII в. с
другими элементами разговорного синтаксиса. Здесь можно обнаружить, например,
упоминавшийся выше именительный темы ср.: «Дети – по состоянию воспы все идет
изрядно» или именительный перечисления ср.: «Им по лошади прислал, а мне хотя бы
корову и буйвол»; «Лишние лошади я нонеча собрала два цуга, один меринов, а другой –
жеребцы вороные» . Нередко встречаются и специфические для разговорной речи гла‐
гольные номинации типа «Я приехала, он мне подал на немецком языке на четырех
листах написано». Весь спектр синтаксических коллоквиализмов в переписке XVIII в. был
рассмотрен в дипломной работе моего ученика А. Я. Ярина Ярин 1986 , выводами и
примерами которого я здесь пользуюсь. Добавлю еще несколько колоритных примеров
из писем Петра Великого: «Подводы зѣло хорошо, что велѣно съ лишкомъ» ПиБ, II, 70 ;
«Артиллерiя и прочая къ чему надобна желаете вѣдать, о чемъ многократно ваша
милость извѣстенъ, что было зимою дѣлано и для чего Александръ посыланъ былъ»
там же, 71 ; «За старостiю и за увѣчьемъ перемѣнить полковниковъ: Юрья Абрама,
Ивана Трейдена, Михайла фонъ‐Стоусберха, Ивана Сака; да на умершева на Матвѣева
мѣсто Трейдена: къ Си н бирскому зборному полку, у котораго былъ Иванъ Англеръ; на
Иваново мѣсто Какошкина» там же, 12–13 . Специфически разговорные конструкции
продолжают появляться в эпистолярной письменности и позднее, хотя и их спектр, и
частота употребления постепенно сокращаются ср.: Кручинина 1976 .
501 Однако и в гибридных текстах использование лексического повтора носит ограни‐
ченный характер, примеры встречаются лишь в текстах, в наибольшей степени подвер‐
967
ГЛАВА X. ИЗМЕНЕНИЕ ЯЗЫКОВОЙ СИТУАЦИИ В ПЕТРОВСКУЮ ЭПОХУ
Когда наступает эпоха нового литературного языка, терпимости прихо‐
дит конец. Как и в рассмотренном выше случае с дистантным расположе‐
нием членов словосочетания, синтаксические построения, основанные на
лексическом повторе, отвергаются новым языковым стандартом. Движу‐
щий мотив этого отвержения достаточно очевиден: это ориентация на за‐
падные образцы. Эта новая «европейская» установка, однако, не действует
напрямую, но приводит к актуализации той восходящей к античности язы‐
ковой традиции, которая в латентной форме сохранялась церковнославян‐
ским стандартом. Это развитие, в свою очередь, определяет то фиксирован‐
ное расхождение между письменным литературным языком и разговорной
речью, которое имеет место в современном русском языке и распространя‐
ется, в частности, на средства обеспечения связанности текста: лексический
повтор, используемый разговорной речью, оказывается недопустимым в
письменном языке.
Более подробно данный процесс может быть рассмотрен на примере
наименования референта в относительных предложениях с местоимением
который типа «А будет кому лучится ехать из Московского государьства
для торгового промыслу или иного для какого своего дела в ыное
государьство, которое государство с Московским государьством мирно»
Уложение VI, 1 – Уложение 1987, 24 . Эта та конструкция, которую Г. О. Ви‐
нокур отмечает в качестве специфического для делового языка «повторе‐
ния определяемого слова в конструкции относительного подчинения» Ви‐
нокур 1959, 112 . При таком построении местоимение который выделяет
связующий лексический компонент и его функции по существу аналогичны
женных интерференции некнижных регистров, или в специальных обстоятельствах, обу‐
словливающих отклонения от гибридного узуса. Так, единичные примеры могут быть
обнаружены в Новгородской второй летописи; об элементах некнижного синтаксиса в
этом памятнике уже говорилось см. § V‐1, 2 :
Мѣсяца июля въ 14 в понеделник, на Легощи улицы за церковию святых
мученикъ Фрола и Лавра и обретоша гроб верхъ земли, и обрѣтоша во гробѣ тѣло
цило <…> девицю именем Гликерию, старосты Пянтелия, тоя же улицы Легощи. А
сказывала жена старая Настасия владыкы Леониду, помнила как тоя девицю тут
провожали лѣт с пятдесят. И владыка проводилъ тую девицу собором и ходилъ
со кресты всѣм соборомъ на Легощу улицы и молебны пѣл въ церкве святыхъ
мученикъ Фрол и Лавра всѣм соборомъ и положили тую девицу на ином мѣсте
ПСРЛ, XXX, 192 – s. a. 1572 .
Аналогичные примеры могут быть извлечены из Мазуринского летописца XVII в.:
А велено ему королю говорити о путимских землях, что литовския люди на
путимских землях поставили городы и слободы и села и деревни, а по польскому
договору те было земли отвести в государеву сторону к Путимлю. И литовские
судьи, которые съезжалися з государевыми судьями, правды не учинили,
путимские земли не отдали, норовя своим польским и литовским комисаром,
которые путимские земли засели ПСРЛ, XXXI, 163 – s. a. 1637 .
В последнем случае излагается и, видимо, близко к тексту посольский наказ, т. е. та
деловая бумага, которая была подготовлена в Посольском приказе для послов, отправ‐
лявшихся на переговоры с польским королем. Эта генетическая связь и обусловливает
отклонение от обычного гибридного узуса.
968
ВОЗНИКНОВЕНИЕ «ПЕТРОВСКОГО ПУЛА». CИНТАКСИЧЕСКИЙ УРОВЕНЬ § X‐5
функциям определенного артикля или дейктического местоимения при по‐
вторяемом существительном В случае препозиции придаточного лексичес‐
кий повтор оформляется местоимением который при начальном употребле‐
нии и каким‐либо дейктическим местоимением при следующем вхождении
лексемы, ср. в том же Уложении: «А которым людем доведется о судных
своих и о иных каких делех бити челом государю, и тем людем о тех своих
делех челобитные свои подавать в приказех бояром» X, 20 – Уложение
1987, 33 502.
Такого рода конструкции представлены в разных регистрах письмен‐
ного языка средневековой Руси – исключая, понятным образом, лишь стан‐
дартный церковнославянский503. Особенно часты они в деловых текстах, из
которых и были взяты приведенные выше примеры. Такое употребление
соответствует коммуникативному заданию этих текстов, обеспечивая одно‐
значность референциального отождествления. В дополнение к примерам из
Уложения 1649 г. приведу примеры из сочинения Котошихина: «... а с тѣмъ
родом тот род на котороi род ꙋчнут битi челом бывалi они на слꙋжбах i в
посылках без спорꙋ...» Пеннингтон 1980, 56 ; «а котороi члвкъ ꙋчнет на
гсдна своег битi челом ложно или затѣет на гсдна своего какое воровское
гсдрственное дѣло не хотя ꙋ нег служiт и по сыску такому члвку бывает
наказание кнꙋтом...» там же, 134; ср.: Коротаева 1964, 57 504.
502 См. об этих конструкциях: Кершиене 1979, 76–77 с многочисленными примерами из
грамот, юридических кодексов и некоторых других текстов, примыкающих по языку к
деловым «Учение и хитрость ратного строения» 1647 г.; см. об этом памятнике: Станг
1952 . Самый ранний их приводимых Р. Б. Кершиене примеров относится к 1471 г. и взят
из договорной грамоты Новгорода с великим князем Иваном Васильеичем: «и вашего
ѿц҃а оу митрополита. которыи митрополит оу вас̑ великих кн҃зеи. ни будет» Шахматов
1886, № 20, с. 279; см.: Кершиене 1979, 77 . См. также: Митренина 2012, 65–71; О. В. Мит‐
ренина справедливо видит в таких построениях свидетельство того, что который функ‐
ционирует в них не как относительное местоимение и конструкции являются «псевдо‐
коррелятивными».
503 Впрочем, и здесь в маргинальных для стандартного регистра текстах можно найти
единичные исключения. Так, в «Слове благодарственном» патриарха Иоакима 1683 г. чи‐
таем: «Внегда воста на ст҃ ю бж҃їю цр҃квь ересь велїѧ, сты҃ хъ ӏкѡнъ поклоненїе ѿрицающаѧ:
Которю ересь ѡбличи <...> ст҃ый вселенскїй седмый собор»̑ Иоаким 1683, 30 .
504 Аналогичное употребление находим и в челобитных, ср. челобитную Луки Дырина
1681 г.: «и он голова Гаврило Карповъ гсдрвы денги и кубы <…> сорит которые денги
посланы и кубы на харчи» Котков, Астахина и др. 1984, 201 . Самым ранним примером
этого рода является новгородская берестяная грамота № 310 1400‐х годов, которая
представляет собой челобитную посаднику Андрею Ивановичу: «цълобитиѥ. ѡсподину
посаднику но.вгороцкому. ѡнедрию. ивановицю ѿ твъѥ.гъ клюцника ѿ вавулы и. ѿ твоихъ
хрестиѧно которыѥ хрестиѧни. с ылова пришли за тебѧ захарка. да нестерке» Зализняк
2004а, 670 . Этот пример появляется как раз тогда, когда деловые тексты начинают ис‐
пользовать лексический повтор в качестве средства обеспечения связанности текста.
Позднее распространение предложений с который в постпозиции может, конечно, рас‐
сматриваться как феномен экспансии «relative properties of this pronoun» Митренина
2012, 67 , однако предложения с повтором определяемого слова представляют собой
особый случай, и датировать их появление феноменами столь общего характера не ка‐
жется целесообразным.
969
ГЛАВА X. ИЗМЕНЕНИЕ ЯЗЫКОВОЙ СИТУАЦИИ В ПЕТРОВСКУЮ ЭПОХУ
Из некнижных регистров данные конструкции проникают и в гибрид‐
ные тексты, их можно хотя и редко найти в летописях, ср. в Новгородской
второй летописи: «людеи громом побило много, згорѣло много в городи и
тѣх, которыи люди збѣжали на поле» ПСРЛ, XXX, 148 – s. a. 1542 ; «И поста‐
вили заставу по улицам и сторожеи, в которои улице человѣкъ умретъ зна‐
менемъ и тѣ дворы запирали и с людми и корьмили тѣхъ людеи улицею»
ПСРЛ, XXX, 159 – s. a. 1572 505. Аналогичное употребление в Летописце
1619–1691 гг. характерным образом, в прямой речи, более свободной для
проникновения некнижных элементов : «Дохтур же им рече истинну: “Аз
убо которыми водками составными его, государя, лечил, и тех составных
водок стклянка осталася и есть в аптеке, стоит в погребце, в науголном
заднем гнезде”» ПСРЛ, XXXI, 197 – s. a. 1682 . Появляются они и в перевод‐
ных рыцарских романах, ср. в Повести о Петре Златых Ключей: «Видя отец
сыновию породу, яко склонен есть к делам воинским, содела великий пир
для великих господ в кралевстве францужском, на который пир созвал
сродников своих» Кузьмина 1964, 276 ; «И вышед на брег, гулял по брегу и
нашел хороший луг, на котором лугу много было пахучих всяких цветов»
там же, 317 ; «И как те бочки с тем сокровищем ей достались, которым
сокровищем соорудила церковь и больницы» там же, 325 .
И эти конструкции отвергаются формирующимся языковым стан‐
дартом. Они противоречат тому строению фразы, образцом для которого
служит традиционный книжный язык и обработанный синтаксис новых
западноевропейских языков. Процесс устранения этих конструкций за‐
нимает всего несколько десятилетий. Существенно при этом, что в Пет‐
ровскую эпоху, когда начинается формирование языкового стандарта и
происходит объединение языковых средств, распределенных ранее по
разным регистрам, эти конструкции получают значительное распро‐
странение. Действительно, в текстах петровского времени как делового,
так и неделового характера они вполне обычны ср. ряд примеров у
Э. И. Коротаевой: Коротаева 1964, 57 . Многочисленные употребления
такого рода могут быть найдены, например, в переводе «Библиотеки»
Аполлодора, сделанном А. К. Барсовым примеры из приложенного к из‐
данию перевода трактата С. Бохарта : «Во образъ того буди намъ Фабула
или басня о Сатурнѣ и трехъ сынахъ его <…> въ которои басни давно уже
мужїе ученыи обоняли истинную о Нои и трехъ сынахъ его Iсторїю»
Аполлодор 1725, 300 ; «О семъ Амонѣ или Гамонѣ писанїе ясно
воспоминаетъ на трехъ мѣстахъ, которые мѣста непрямо разумѣютъ
толкователи» там же, 325 ; «<…> злодѣянїе сталося въ Коркирѣ островѣ
Феакїискомъ которыи островъ инако и Арпїи <…> прозывано» там же, 341–
505 Связь с помощью лексического повтора может состоять не только в воспроизведе‐
нии тождественной лексемы, но и в употреблении деривата или синонима, однозначно
отсылающего к предшествующему вхождению. Понятно, что в рамках риторической
традиции подобные разновидности лексического повтора не подвергаются, вообще го‐
воря, столь же строгим ограничениям, как повтор тождественного элемента. В случае
конструкций с который эти ограничения, однако, действуют с неменьшей силой.
970
ВОЗНИКНОВЕНИЕ «ПЕТРОВСКОГО ПУЛА». CИНТАКСИЧЕСКИЙ УРОВЕНЬ § X‐5
342 506. Подобное усвоение некнижных синтаксических конструкций фор‐
мирующимся языковым стандартом, в своих синтаксических характери‐
стиках в основном воспроизводящим синтаксические параметры книжных
регистров, как раз и свидетельствует об образовании «петровского пула».
6. «Петровский пул» и морфологическая вариативность
Как уже говорилось см. гл. VII , конфигурации морфологических вариантов
обусловлены преемственностью письменных навыков в рамках отдельных
регистров письменного языка. В Петровскую эпоху эти линии преемствен‐
ности оказываются нарушенными, так что разные конфигурации оказыва‐
ются перемешанными, что и соответствует идее «петровского пула». Сме‐
шение было обусловлено двумя типами факторов. С одной стороны,
коммуникативное задание тех текстов, которые имели принципиальное
значение для петровской культурной политики сюда относятся различные
«научные» издания, политические трактаты и т. д. , было относительно но‐
вым, неоднозначно вписывавшимся в традиционные рамки. Если в предше‐
ствующий период коммуникативное задание определяло выбор регистра,
то теперь появлялись тексты, соотнесение которых с регистрами не было
автоматическим: новые тексты находились в своего рода пространстве ме‐
жду регистрами; это мешало преемственности, приводило к разрыву с тра‐
дициями и к активной интерференции письменных навыков разного проис‐
хождения. С другой стороны, люди, которые занимались созданием этих
важных текстов, были весьма неоднородной группой, у них был разный
кругозор и разные навыки.
В первых книгах, напечатанных гражданским шрифтом, отчетливо ви‐
ден разрыв с предшествующей языковой традицией книжной печати, пере‐
лом в языке соответствует при этом культурному водоразделу: первые из‐
дания гражданской печати являются секулярными по содержанию, что,
хотя и имело некоторые прецеденты в прошлом, было несомненно сущест‐
506 Распространение данной конструкции в текстах Петровской эпохи, относящихся к
разным жанрам и объединенным лишь своей принадлежностью новой секулярной куль‐
туре, может быть проиллюстрировано многими примерами. В «Истории Петра Великого»
Феофана Прокоповича встречаем: «разводятся бо и паки сходятся многими тѣсными
улицами: в которыхъ улицахъ по обѣ стороны в стѣнахъ мало прокопанныхъ почиваютъ
нетлѣнная помянутыхъ преподобныхъ тѣлеса» РГАДА, ф. 9, оп. 1, № 1, л. 112 ; «караванъ
великий грековъ купцовъ в росию идучихъ розбили за которой разбой ис казны
государевой <…> сто тысячъ ефимковъ заплачено» л. 181об. . В «Геометрии славенски
землемерии»: «на даноı прямоı лıнеı, часть цıркуля напıсатı, въ котороı частı уголъ
обрѣтатıся будетъ равенъ даному углу» Геометрия 1708, 157 . В «Географии генераль‐
ной» Б. Варения в переводе Ф. Поликарпова: «причина есть облаковъ разрушенïе,
заходящимъ солнцемъ бывающее, которые облаки прежде вѣтромъ восточнымъ къ
западу бываютъ собраны» Варений 1718, 354 . Стоит еще указать на «Последование о
исповедании» Гавриила Бужинского, в котором собеседование священника с исповедаю‐
щимся написано намеренно «просторечно»; в этой части мы находим: «которою своею
ложью ѿводитъ простыхъ людей ѿ правова пти, которой пть бг҃ъ намъ показалъ, и
вводитъ въ погибель вѣчню» Гавриил Бужинский 1723, л. 14 .
971
ГЛАВА X. ИЗМЕНЕНИЕ ЯЗЫКОВОЙ СИТУАЦИИ В ПЕТРОВСКУЮ ЭПОХУ
венной инновацией, соответствовавшей культурным и политическим уста‐
новкам царя‐преобразователя. Первые издания были переводами, причем
переводами на некнижный язык язык без признаков книжности . И это
само по себе не было абсолютной новинкой, поскольку в XVII в. такие книги
публиковались имею в виду Уложение 1649 г. и «Ученiе и хитрость ратнаго
строенiя пѣхотныхъ людей» 1647 г. . Переводы в основном делались в По‐
сольском приказе хотя не всегда ясно, кто именно готовил к печати каж‐
дый из текстов , так что можно было бы ожидать, что язык их будет про‐
должать традицию некнижной письменности. Однако лингвистические
особенности этих текстов существенно отличаются по ряду параметров от
некнижных текстов предшествующей эпохи; именно при анализе морфоло‐
гических показателей обнаруживается, что прежние навыки некнижного
письма в них больше не работают или работают не в полной мере ; так об‐
стоит дело, например, с окончаниями существительных в косвенных паде‐
жах мн. числа, которые, как мы видели выше § VII‐5 , в разных конфигура‐
циях, с разным соотнесением старых и новых форм реализовались в разных
регистрах письменного языка XVII в.
Первой книгой, изданной гражданским шрифтом, была «Геометрiа
славенскi sемлемѣрiе» Геометрия 1708 . Пропорция новых форм в этом со‐
чинении составляет 65,6% и превосходит все то, что наблюдается в памят‐
никах XVII в. вне зависимости от регистра , равно как в деловых и бытовых
текстах Петровской эпохи, не имеющих отношения к петровской культур‐
ной политике и потому характеризующихся регистровой преемственностью
см. подробнее: Живов 2004а, 319–322 . При этом ни на что не похожей ока‐
зывается и статистическая конфигурация старых и новых флексий. В отли‐
чие от того, что наблюдалось в текстах разных регистров в предшествую‐
щую эпоху, в «Геометрии» у существительных м. рода о‐склонения наиболее
продвинутым в плане а‐экспансии оказывается дат. мн. 100% новых флек‐
сий , затем идет местн. мн. с 90% новых флексий, тогда как наиболее кон‐
сервативен тв. мн. 43% новых флексий . Это соотношение падежей свиде‐
тельствует не только о разрыве преемственности, но и о новом восприятии
старых флексий: поскольку они наиболее наглядным образом отличаются
от новых флексий, они рассматриваются как индикаторы лингвистической
компетентности пишущего.
Еще более радикально устранение старых флексий в книге «О способах
творящих водохождение рек свободное» Буйе 1713 , также относящейся к
числу первых изданий гражданской печати. Новые флексии употребляются
здесь в 93,38% случаев, так что старые флексии встречаются лишь окказио‐
нально. Статистические данные имеют следующий вид Живов 2004а, 324 :
м. р. м. р. ср. р. ср. р. м. р. м. р. ж. р.
o-скл. jo-скл. o-скл. jo-скл. C-скл. i-скл. i-скл.
Д. омъ/емъ — — — — — 2 —
амъ/ѧмъ 9 2 12 3 — — 1
М. ехъ/ѣхъ — — 2 — — — —
ахъ/ѧхъ 30 1 23 5 — — 3
972
«ПЕТРОВСКИЙ ПУЛ» И МОРФОЛОГИЧЕСКАЯ ВАРИАТИВНОСТЬ § X‐6
м. р. м. р. ср. р. ср. р. м. р. м. р. ж. р.
o-скл. jo-скл. o-скл. jo-скл. C-скл. i-скл. i-скл.
ы/и 1 — — — — — —
Т. ами/ѧми 31 1 5 — — 1 2
ми — — — — — 1 4
Можно вообще сказать, что старые флексии сохраняются только в пери‐
ферийных «малых» классах в i‐склонении , тогда как в о‐склонении они
встречаются только по недосмотру. Приведу примеры старых форм: дат.
мн.: людемъ с. 12, 72 , местн. мн.: дѣлѣхъ предисл., с. 2 , мѣстѣхъ с. 4 , тв.
мн.: порогї с. 95 ; гвоздми с. 24 – однако гвоздями, с. 21 ; вѣтвми с. 9 ,
снастми с. 25 , вѣтми с. 28 , снастмї с. 90 .
Равным образом и в «Географии генеральной», которая готовилась, как
мы знаем, отнюдь не переводчиками Посольского приказа, а людьми, вос‐
питанными в старой книжной традиции, новые флексии встречаются в 80%.
Особенно значимы характеристики «малых» классов. Им свойственна кон‐
сервативность, которая не находит аналогии в деловых и бытовых текстах
Петровской эпохи. Можно думать, что у данной группы создателей нового
языка различаются самые принципы нормализации «больших» существи‐
тельные м. и ср. рода о‐склонения и «малых» существительные м. и ж.
рода i‐склонения, существительные м. рода C‐склонения классов. Если для
первых пропорция старых флексий составляет всего 10,58%, то для послед‐
них – 70,45% Живов 2004а, 325–327 . Такие параметры указывают на ис‐
кусственную нормализацию. Только подобной нормализацией можно
объяснить исключительную консервативность «малых» классов, никак не
соответствующую параметрам ненормированных письменных текстов, и в
этой перспективе той же нормализацией естественно объяснять и домини‐
рующее употребление новых флексий в «больших» классах у существи‐
тельных м. и ср. рода о‐склонения , также контрастирующее с ненормиро‐
ванным письменным узусом. Можно было бы предположить, что книжники
Печатного двора, пытаясь сохранить те письменные навыки, которые пред‐
ставляются им освященными грамматической традицией, отыгрываются –
в отличие от переводчика книги Буйе – на периферийных «малых» классах,
смирившись с инновативным узусом в «больших» классах. Старые флексии
в «малых» классах отмечаются в следующих формах: дат. мн.: римляномъ,
с. 164; звѣремъ, с. 91, людемъ, с. 4, 91, дождемъ, с. 183; вещемъ, с. 43, частемъ,
с. 57, 112, 115, 118 bis , 191, пропастемъ, с. 129; местн. мн.: согдїанѣхъ, с. 88,
татарѣхъ, с. 105; звѣрехъ, с. 5, путехъ, с. 21, днехъ, с. 167; частехъ, с. 2, 5, 27,
44, 59, bis , 84, 85, 100, 102 bis , 108, 119, 120, 121 bis , 122, 126, 131, 136,
137, 138 bis , 139 bis , 142, 143, 147, 148, 149, 162, 177, бранехъ, с. 7, вещехъ,
с. 45, нощехъ, с. 91; тв. мн.: татары, с. 107; путми, с. 16, 83, каменми, с. 180;
степенми, с. 91 bis – может трактоваться и как форма м. рода , плоскостми,
с. 112, частми, с. 119, пропастми, с. 129, трудностми, с. 134, сѣтми, с. 144.
Эти примеры позволяют говорить о том, что становление «простого»
языка Петровской эпохи как культурного феномена конституировавше‐
гося, в частности, изданиями гражданской печати на русском языке вклю‐
973
ГЛАВА X. ИЗМЕНЕНИЕ ЯЗЫКОВОЙ СИТУАЦИИ В ПЕТРОВСКУЮ ЭПОХУ
чает момент искусственного разрыва с предшествующими традициями и
указывает на начало в эмбриональной форме нормализационных процес‐
сов, формировавших новые навыки письменного языка. Имел место разрыв
с традицией, который, видимо, свидетельствует о том, что переводчики
воспринимали издания гражданского шрифта как новое в культурном и
лингвистическом отношении коммуникативное задание. Эта новизна побу‐
ждала их рассматривать традиционные варианты как неподходящие и в
силу этого обращаться к тем составляющим лингвистического опыта, кото‐
рые лежали вне традиции, прежде всего, можно предположить, к опыту раз‐
говорного употребления. Ясно, что вполне последовательно ориентиро‐
ваться на этот опыт в выборе морфологических вариантов они не могли,
хотя бы потому, что синтаксис создаваемых ими текстов не имел отношения
к разговорному, но статистический сдвиг эта ориентация давала.
Труженики Посольского приказа не были, как мы уже видели, единст‐
венными агентами петровской культурной политики; у Петра были обшир‐
ные просветительские планы и очень небольшой круг работников, способ‐
ных хотя бы с грехом пополам эти планы воплощать. Поэтому Петр поручает
перевод и издание избираемых им книг людям с разным культурным и
языковым опытом. Он не мог не воспользоваться, в частности, услугами
сотрудников московского Печатного двора, возглавлявшегося в то время
Федором Поликарповым. У этих книжников были совсем иные исходные ус‐
тановки, знания и навыки, как в области филологии, так и в сфере культур‐
но‐идеологических представлений. Петровская секулярная культура была
для них чужой и враждебной, петровские эксперименты в языковом строи‐
тельстве воспринимались ими как неоправданные и деструктивные. Федор
Поликарпов с неодобрением смотрел, как мы уже говорили § X‐2 , и на
азбучную реформу Петра, полагая, что без исключенных Петром букв и
надстрочных знаков «книгъ црк҃ овныхъ печатать невозможно» РГАДА,
ф. 381, № 423, л. 43; см.: Живов 1986в , как невозможна без них в целом пра‐
вославная ученость и благочестие.
Еще более неприемлемы для этого круга были попытки отказаться от
сложившихся навыков книжного письма в морфологии, синтаксисе и лек‐
сике. Именно на этой почве развивается конфликт вокруг перевода «Геогра‐
фии генеральной» Б. Варения, о котором говорилось выше. Привычной ра‐
ботой для справщиков Печатного двора было устранение морфологической
вариативности при подготовке книг к изданию. В стандартных церковно‐
славянских текстах, которые печатались в Московской типографии, морфо‐
логическая вариативность появлялась лишь окказионально, в качестве
ошибок переписчика или наборщика того оригинала, с которого печатался
текст. Поэтому варианты, отклоняющиеся от церковнославянской нормы,
воспринимались справщиками именно как ошибки, подлежащие исправле‐
нию. Теперь перед ними стояла абсурдная в данной перспективе задача –
отказаться от «правильных» вариантов в пользу «неправильных».
Те морфологические варианты, которые однозначно с противопоставле‐
нием регистров не соотносились как, например, формы косвенных падежей
существительного во мн. числе в отличие, скажем, от форм имперфекта ,
экстерминации могли не подвергаться, однако оставалось непонятным, что
974
«ПЕТРОВСКИЙ ПУЛ» И МОРФОЛОГИЧЕСКАЯ ВАРИАТИВНОСТЬ § X‐6
с ними делать. Справщик привык заниматься справой, т. е. нормализацион‐
ная установка была частью его профессионального подхода к тексту. Од‐
нако как править по определению «неправильный» текст, не могло не быть
головоломной задачей. С одной стороны, многолетние навыки подталкивали
исправлявшего перевод Софрония Лихуда вводить нормативные книжные
формы вместо ненормативных для стандартного церковнославянского ва‐
риантов. Так, в частности, в род. ед. существительных склонения на соглас‐
ный он правит цр҃кви на цр҃кве, времени на времене; в им. мн. о‐склонения
острова на островы; в им.‐вин. ед. м. рода склонения прилагательных он
устраняет окказионально появляющиеся окончания ‐ой/‐ей исправляет
цѣлой на цѣлый, третей на третий, прямой на прямый, сл҃нечной на
слн҃ ечный , в род. ед. ж. рода появляются замены земной на земныя, особой на
особыя, всякой на всякия и т. д., устраняются фомы второго родительного и
второго местного – ωт верхꙋ заменяется на ωт верха, из бокꙋ на из бока, въ
пескꙋ на въ пескѣ Живов 1986б, 256–257 .
С другой стороны, Софроний и его коллеги не могли не понимать, что
они имеют дело не с традиционным книжным языком, а с новообразова‐
нием, к которому их прежние навыки неприложимы. Если этому новообра‐
зованию должна быть присуща какая‐то норма а справщик не может пред‐
ставить себе никак не регламентированный узус, поскольку это лишает его
работу всякого смысла , то как‐то от нормы традиционного книжного
языка она должна отличаться. Поэтому в ряде случаев Софроний вводит не‐
нормативные в рамках традиционной нормы варианты взамен норматив‐
ных. Так, в частности, в дат.‐местн. ед. в мягкой разновидности а‐склонения
и о‐склонения существительных ‐и заменяется на ‐ѣ земли на землѣ, мори
на морѣ, корабли на кораблѣ, обществïи на обществïѣ , в им.‐вин. мн. ср. р.
прилагательных в полной форме ‐ая заменяется на ‐ыя, в краткой форме ‐а
на ‐ы сочиненаѧ на сочиненыѧ, малаѧ на малыѧ, общая на общия, подвышена
на подвышены, неравна на неравны и т. д. там же, 256–257 .
В принципе, в такой разнонаправленной нормализации можно видеть
эмбрион сформировавшейся позднее синтетической нормы, соединявшей
морфологические варианты, распределенные ранее по разным регистрам.
Однако некоторые исправления, сделанные Лихудом, противоречивы, он
заменяет а на b в одних случаях и b на а в других. Например, в местн. мн. су‐
ществительных о‐склонения он заменяет островѣх на островах, брезѣхъ на
брегахъ, но вместе с тем мѣстахъ на мѣстѣхъ; наиболее выразительна эта
противоречивость в трактовке чередований заднеязычных со свистящими,
ср., с одной стороны: книзѣ на книгѣ, источницы на источники, на воздꙋсѣ на
на воздꙋхѣ, а с другой стороны: въ книгѣ на въ книзѣ, брегꙋ на брезѣ Живов
1986б, 256–257 . Такая противоречивость свидетельствует о том, что еди‐
ного плана скажем, плана формирования синтетической нормы у него не
было. Лихуд сохранял нормализационную установку, но терялся в том, как
нужно нормализацию проводить.
Таким образом, уже в Петровскую эпоху формирование нового секуляр‐
ного языка сочеталось с поисками новой морфологической нормы, однако
ни самой этой нормы, ни путей ее выработки найдено не было. Употребле‐
ние морфологических вариантов в новом идиоме оставалось неоднород‐
975
ГЛАВА X. ИЗМЕНЕНИЕ ЯЗЫКОВОЙ СИТУАЦИИ В ПЕТРОВСКУЮ ЭПОХУ
ным, неопределенность пути ощущалась здесь в существенно большей сте‐
пени, чем в лексике и синтаксисе, поскольку его выбор никак не диктовался
ни европейским образцом, ни коммуникативным заданием новых культур‐
ных текстов. Та вариативность, которая ранее была упорядочена фрагмен‐
тацией узуса по разным регистрам, теперь оказывается неупорядоченной в
рамках единого нефрагментированного узуса, того самого «петровского
пула», о котором мы говорили выше.
Хотя разрыв с традициями, обусловленный новой культурной полити‐
кой, характеризовал все те тексты Петровской эпохи, которые эту культур‐
ную политику реализовали, он мог в разной мере затрагивать разные кон‐
фигурации морфологических вариантов. Безусловным было отталкивание
лишь в области признаков книжности; в этом случае оно как раз и символи‐
зировало появление нового «гражданского наречия», противопоставлен‐
ного старому книжному языку. Вне этой сферы преемственность могла со‐
храняться. Об этой возможности однозначно свидетельствуют все те же
правленные тексты, хотя реализоваться в них она может по‐разному.
В «Истории Петра Великого» Феофана Прокоповича морфологическая
вариативность, не связанная с признаками книжности, остается не затро‐
нутой редакторской работой. Материалы рассматриваемой рукописи позво‐
ляют отнести к вариациям данного типа -омъ/-амъ в дат. мн., -ы/-ами в тв.
мн., -ѣхъ/-ахъ в местн. мн. существительных, -ый/-ой в им.‐вин. ед. м . рода,
-аго/-ого в род.‐вин. ед. м. и ср. рода, -ыя/-ой в род. ед. ж. рода,
-ыи/-ые/-ыя/-ая в им.‐вин. мн. вне согласования по роду в словоизмене‐
нии прилагательных. В неизменном виде сохраняется и вариативность лек‐
сем с приставками раз- и роз-, полногласных и неполногласных форм и т. д.
Живов 1988в, 16–24 . В «Библиотеке» Аполлодора и в «Географии генераль‐
ной» дело обстоит несколько иным образом. В «Библиотеке» Аполлодора
вариативность данного типа существенно ограничена. Исходный текст нор‐
мализован в отношении ряда данных признаков, причем характер нормали‐
зации в большой степени соответствует здесь предписаниям нормативных
грамматик традиционного книжного языка например, грамматики Смот‐
рицкого в издании 1721 г. . Так, в рассматриваемой рукописи довольно по‐
следовательно выдерживаются окончания -ый/-ий в им.‐вин. ед. м. рода,
‐аго/-яго в род.‐вин. ед. м. и ср. рода, -ыя/-ия в род. ед. ж. рода. Поскольку
данные окончания последовательно употребляются в тексте, который дек‐
ларирован в качестве сочинения на «общем российском диалекте» и кото‐
рый по ряду других признаков, релевантных для противопоставления
книжного и некнижного языков, правится в сторону от традиционного
книжного языка, очевидно, что окончания -ый, -аго, -ыя не воспринимаются
как специфические признаки этого языка. Их употребление определяется не
выбором языкового кода, а – вне зависимости от этого выбора – орфогра‐
фической нормой письменного печатного текста.
Такая же в общем картина наблюдается и в «Географии генеральной»,
хотя и в ней, как мы видели, предпринимаются попытки нормализации при
том, что принципы нормализации остаются неясными и сама нормализация
имеет разнонаправленный характер. Несвязанность подобной нормализа‐
ции с проблемой изменения языка следует и из того факта, что она может
976
«ПЕТРОВСКИЙ ПУЛ» И МОРФОЛОГИЧЕСКАЯ ВАРИАТИВНОСТЬ § X‐6
проводиться в текстах, изначально написанных на «простом» языке и даже
предназначенных быть образцами этого языка. Нормализующая правка
этого рода имеется, например, в наборной рукописи «Юности честного зер‐
цала» РГАДА, ф. 381, № 1021 . На эту книгу могут ссылаться как на образец
стандартного употребления гражданского шрифта и орфографической прак‐
тики новопечатных книг ср. такую ссылку у Федора Поликарпова: РГАДА,
ф. 201, № 6, л. 35об.; Бабаева 2000, 149 . О характере орфографического нор‐
мирования в данной рукописи говорят такие замены, как другова на другаго
14об., ево на его 17об. bis , в страхе на въ страсѣ 21об. то же – 23об. ,
должны на должни в им. мн. л. 1 . Как и в других текстах, отредактирован‐
ных типографскими справщиками, проблема нормализации решается здесь
преимущественно закреплением традиционных книжных вариантов.
Итак, если в отношении к признакам книжности правка Прокоповича,
типографских справщиков и Лихуда обнаруживает почти полное сходство,
то в отношении тех языковых черт, которые не соотносились с оппозицией
языковых кодов, разные авторы поступают по‐разному. Принципиальное
значение имеют, однако, не указанные различия, а то, что самый объем дан‐
ной сферы у Прокоповича, Лихуда и типографских справщиков в значитель‐
ной степени совпадает: это склонение существительных и склонение прила‐
гательных. Прокопович сохраняет имеющую здесь место вариативность, а
Лихуд пытается ее устранить. Как можно думать, установка Лихуда обуслов‐
лена тем, что «География генеральная» готовится к набору; нормализующая
правка, которую вносит Лихуд, ближайшим образом напоминает обычную
деятельность типографского справщика, устраняющего ошибки в писцовой
копии. Разница лишь в том, что справщики обычно работают с традицион‐
ными книжными текстами, а Лихуд исправляет текст на «простом» языке.
Однако именно для сферы черт, не соотносящихся с оппозицией языковых
кодов, это различие оказывается несущественным и создается возможность
прямой преемственности в характере нормализации что мы и наблюдаем в
«Библиотеке» Аполлодора или в «Юности честном зерцале» .
Как бы ни обстояло дело с отношением разных авторов к разным кон‐
фигурациям морфологических вариантов, общий результат состоит в том,
что узус Петровской эпохи оказывается в данном отношении хаотичным,
смешивающим старые традиции и не дающим ясного ответа на вопрос о
том, как будет формироваться традиция новая, что окажется приемлемым, а
что неприемлемым для нового языкового стандарта. Собственно, для этого
периода и нельзя говорить о стандарте, а только о разрушении старой реги‐
стровой дистрибуции, которое оказывается предпосылкой для возникнове‐
ния данного стандарта в будущем.
В этом плане особенно показательны формы прилагательных в им.‐вин.
падежах мн. числа. В XVII в. в этой сфере имело место достаточно четкое
распределение конфигураций вариантов по регистрам. В стандартном цер‐
ковнославянском употребляется традиционный книжный набор флексий,
согласованных по роду и падежу: флексия ‐ии в им. м. рода, флексия ‐ия/-ыя
в вин. м. рода и им.‐вин. ж. рода, флексия ‐ая/-яя в им.‐вин. ср. рода; этот на‐
бор нормативен и, поскольку определение «правильной» флексии регули‐
руется простыми правилами, воспроизводится без существенных вариаций.
977
ГЛАВА X. ИЗМЕНЕНИЕ ЯЗЫКОВОЙ СИТУАЦИИ В ПЕТРОВСКУЮ ЭПОХУ
В гибридном регистре употребляются те же флексии плюс «безродовая»
флексия ‐ие/-ые, появляющаяся в результате интерференции с некниж‐
ными регистрами и постепенно – на протяжении XVII в. – упрочивающая
свое положение. Это не единственное отличие гибридной конфигурации от
стандартной книжной. Для гибридного регистра согласование по роду и
падежу оказывается факультативным; если флексии ‐ии/-ыи и ‐ая/-яя в
подавляющем большинстве случаев употребляются согласованно, то окон‐
чание ‐ия/-ыя имеет тенденцию употребляться без согласования по роду и
падежу, становясь тем самым второй «безродовой» флексией; вариа‐
тивность этих флексий присуща всем гибридным текстам, хотя размеры
колебаний в разных текстах различны. Очевидно, в силу интерференции с
гибридным регистром в конфигурации бытового регистра присутствуют
два варианта: флексии ‐ие/-ые и ‐ия/-ыя; они обе употребляются несо‐
гласованно. Отличие гибридного регистра от бытового состоит в употреб‐
лении «родовых» флексий ‐ии/-ыи и ‐ая/-яя; в бытовых текстах они встре‐
чаются лишь в виде исключений и их появление мотивировано как феномен
чужого слова. В деловом регистре основным вариантом является ‐ие/-ые,
тогда как появление в некоторых памятниках флексии ‐ия/-ыя оккази‐
онально и связано с влиянием книжной письменности; флексия ‐ие/-ые
имеет в деловом регистре нормативный характер см. подробнее: Живов
2004а, 408–451 .
Обобщая наши наблюдения над факторами, определяющими разнооб‐
разное употребление прилагательных в им.‐вин. падеже мн. числа в разных
регистрах письменного языка XVII в., можно представить их в виде следую‐
щей таблицы:
Наличие Отсутствие
согласовательной согласовательной
интенции интенции
Наличие Стандартный книжный Некнижный деловой
нормирующей регистр регистр
установки
Отсутствие Гибридный книжный Некнижный бытовой
нормирующей регистр регистр
установки
В Петровскую эпоху в разных текстах на «простом» языке обнаружива‐
ются разные конфигурации. В некоторых из них употребление сходствует с
характерным для делового регистра, однако с определенными отступле‐
ниями, не укладывающимися в деловую норму; например, в книге Буйе гос‐
подствует безродовое окончание ‐ие/-ые, встречающееся в 94% случаев, од‐
нако в безродовом употреблении встречается и окончание ‐ия/-ыя. В других
воспроизведена дистрибуция, характерная для гибридного узуса. Таковы,
например, «Библиотека» Аполлодора в переводе Барсова или «География
978
«ПЕТРОВСКИЙ ПУЛ» И МОРФОЛОГИЧЕСКАЯ ВАРИАТИВНОСТЬ § X‐6
генеральная» Б. Варения. Так, в последней безродовая флексия ‐ие/-ые встре‐
чается в 48% случаев, безродовая флексия ‐ия/-ыя в 34% случаев, однако
встречаются и согласованные флексии ‐ии/-ыи в 6% случаев и ‐ая/-яя в
12% случаев . Составители этих текстов явно не готовы полностью рас‐
статься с согласовательным принципом в употреблении окончаний прила‐
гательных, они сохраняют некоторую, хотя и весьма ограниченную преем‐
ственность с книжным языком предшествующей эпохи. В текстах третьего
рода конфигурация морфологических вариантов ближайшим образом напо‐
минает ту, которая свойственна бытовой письменности. Например, в книге
«Геометрïа славенскï sемлемѣрïе» 1708 г. или в «Книге мирозрения»
Гюйгенса Гюйгенс 1724 флексии ‐ие/-ые и ‐ия/-ыя употребляются совер‐
шенно безразлично и согласовательная интенция отсутствует: в «Геомет‐
рии» ‐ия/-ыя употреблено в 69% случаев, ‐ие/-ые – в 30% случаев; в «Книге
мирозрения» соотношение несколько иное: ‐ия/-ыя употреблено в 47% слу‐
чаев, ‐ие/-ые – в 50% случаев; недостающие проценты приходятся на окка‐
зиональные употребления флексий ‐ии/-ыи и ‐ая/-яя подробный анализ
см.: Живов 2004а, 451–463 .
Можно полагать, что авторы конструируют свой узус на эксперимен‐
тальной основе, приспосабливая царящий вокруг хаос к своим индивиду‐
альным вкусам. «Простой» язык допускает широкую вариативность и сам по
себе существует в разнообразных вариантах. Можно было бы сказать, что в
Петровскую эпоху функционирует не «простой» язык, но «простые» языки.
Это, однако же, не вполне правомерное утверждение, поскольку эти разно‐
видности объединены отсутствием признаков книжности, что указывает на
общую установку и относительное единство всех этих вариантов. Именно
поэтому мне представляется предпочтительным говорить о «петровском
пуле». Это то разнообразие, из которого впоследствии конструируется
норма нового языкового стандарта.
7. Статус «гражданского наречия»
Что представляло собой «гражданское наречие» в социолингвистическом
плане, насколько правомерно говорить о нем как о русском литературном
языке нового типа, как это нередко делается в работах последнего времени
ср., например: Хютль‐Фольтер 1987а ? Литературный язык, т. е. универсаль‐
ный языковой стандарт, должен представлять собой, согласно дефиниции,
восходящей к Пражским тезисам Вахек 1964 , идиом, характеризующийся
полифункциональностью, общезначимостью, кодифицированностью и диф‐
ференциацией стилистических средств см. выше, Введение‐I; лучший и
практически единственный очерк развития этих качеств в истории русского
языка см. в работе: Кайперт 1999; здесь можно найти и литературу вопроса .
Язык новой секулярной культуры, созданный в результате петровских ре‐
форм, явно этими свойствами не обладал и в этом плане кардинальным
образом отличался от французского, английского или итальянского языка
той же эпохи, выработавших языковой стандарт, удовлетворявший данным
условиям. Хотя Петр в своем языковом строительстве ориентировался на
979
ГЛАВА X. ИЗМЕНЕНИЕ ЯЗЫКОВОЙ СИТУАЦИИ В ПЕТРОВСКУЮ ЭПОХУ
западноевропейские модели, полученный результат был совсем не сходен
со своим образцом как, впрочем, и в случае большинства других инноваций
Петра .
Действительно, этот язык замышлялся и представлял собой «граждан‐
ское наречие», т. е. язык, ограниченный в своем употреблении светской сфе‐
рой, тогда как в сфере духовной продолжал господствовать старый книж‐
ный церковнославянский язык, и никаких попыток реформировать эту
ситуацию не предпринималось. Нет оснований думать, что у Петра хотя бы
потенциально присутствовали идеи распространения «простого» языка на
церковную сферу по образцу, например, протестантских стран Европы.
Проповеди в эпоху Петра становятся важным элементом государственного
просвещения, прежде всего политического имею в виду торжественные
проповеди на различные государственные празднества, прежде всего воен‐
ные победы, равно как и такие произведения, как «Слово о власти и чести
царской» Феофана Прокоповича . Тем не менее они продолжают произно‐
ситься по‐церковнославянски правда, нередко на его гибридном варианте:
см. об эволюции гомилетического языка Прокоповича: Кутина 1981; Кутина
1982; Живов 1985а; Живов 1996, 376–383 , и никаких нареканий от царя эта
ситуация не вызывает. При Петре начинает работать комиссия по исправ‐
лению библейского перевода; в указе Петра от 4 ноября 1712 г. говорилось,
что перевод следует «согласить <…> в главах и стихах, и в речах против гре‐
ческой Библии, грамматическим чином», и это важное занятие поручается
Софронию Лихуду, Феофилакту Лопатинскому, Федору Поликарпову и дру‐
гим справщикам московской типографии под верховным руководством
Стефана Яворского; «грамматический чин» отсылал к традициям книжной
справы XVII в., направленной на совершенствование церковнославянского
языка и никакого подрыва этого языка не предусматривающей о библей‐
ской справе XVIII в. см.: Бобрик 1988; Бобрик 1990 . Язык религиозной куль‐
туры никакому реформированию в Петровскую эпоху не подвергался – ни в
богослужении, ни в проповеди, ни в изложении Св. Писания507.
Одно это обстоятельство лишало новосозданный идиом полифункцио‐
нальности: он был ограничен пределами секулярной культуры. И азбучная
реформа Петра, и его неоднократно повторяемые требования писать «про‐
сто» имеют в виду одну и ту же цель – дать новой культуре новые средства
выражения. В результате этой языковой политики оппозиция языков – тра‐
диционного книжного церковнославянского и «простого» русского –
связывается с оппозицией культур. В условиях культурного конфликта цер‐
ковнославянский и русский язык оказываются при этом антагонистически
507 Возможно, что у Петра не было ясного представления о том, понятен или непонятен
церковнославянский язык в традиционной сфере своего применения. Как говорилось
выше, Феофан Прокопович в начальный период своей деятельности полагал, что русские
понимают славянский язык Св. Писания и поэтому оно не нуждается в переводе; в этом
отношении он противопоставлял славянский и латынь см. выше, § IX‐2 . Эту точку зре‐
ния могли разделять с теми или иными оговорками и другие украинские духовные ав‐
торы. Петр, читавший церковнославянские тексты и прислушивавшийся к украинским
экспертам, мог придерживаться сходных взглядов.
980
СТАТУС «ГРАЖДАНСКОГО НАРЕЧИЯ» § X‐7
противопоставленными, они больше не дополняют друг друга, но вступают
в спор о верховенстве. В этом конфликте происходит и переоценка церков‐
нославянского языка: если новый «простой» язык определяется как граж‐
данский, то старый книжный язык с неизбежностью принимает атрибут цер‐
ковного. Не случайно именно в этот период в первый раз появляется само
словосочетание «церковный славянский язык» – ранее «славенский» язык
никто так не называл. Действительно, Гавриил Бужинский, вполне усвоив‐
ший петровскую языковую программу, в письме к Томасу Консетту, британ‐
скому капеллану в Петербурге, написанном в мае 1726 г., превозносит сво‐
его адресата за то, что тот – в отличие от других иностранцев – владеет не
только разговорным языком vernaculum nostrum , но и «церковным сла‐
вянским стилем» Ecclesiasticum Slavonicum Stylum Крейкрафт 1982, 369 .
Итак, в рамках петровской культурной политики церковнославянский
язык начинает восприниматься как язык специфически духовный, клери‐
кальный, противопоставленный русскому литературному языку как языку
новой светской образованности. Эта смена оценок отчетливее всего заметна
в изменении лингвистических взглядов Феофана Прокоповича, с 1710‐х
годов главного помощника Петра в вопросах религии и церкви. Если в киев‐
ский период Прокопович считал славянский понятным языком, обладающим
достоинством культурного языка, то, переехав в Петербург, Прокопович
начинает смотреть на него как на непонятный клерикальный язык. Он
переносит на него те характеристики, которые Петр и его приверженцы
приписывали всей традиционной религиозной культуре в целом: церковно‐
славянский оказывается языком непросвещенным и препятствующим про‐
свещению, языком ложного знания, стоящим на пути знания подлинного,
языком непонятным и мешающим пониманию. Такая оценка церковно‐
славянского подразумевается хотя и не высказывается эксплицитно в
«Духовном Регламенте», написанном Феофаном Прокоповичем в 1718 г. и
отредактированном Петром I. Говоря здесь о необходимости «имети некия
краткия и простым человеком уразумительныя и ясныя книжицы, в кото‐
рых заключится все, что к народному наставлению довольно есть», Феофан
заявляет, что имеющиеся церковнославянские катехизические сочинения
непонятны и неудобны для обучения «простого народа». Он пишет: «Книга
исповедания православнаго, немалая есть, и для того в памяти простых
человек не удобь вмещаема: и писано не просторечно, и для того простым
не вельми внятна. Також и книги великих учителей: Златоустого, Феофи‐
лакта, и прочиих писаны суть еллинским языком, и в том токмо внятны
суть: а перевод их славенский стал темен, и с трудностию разумеется от
человек и обученных, а простым невежам отнюдь непостизаемый есть»
Верховской, II, 37 1‐ой пагинации/Духовный Регламент 1904, 25–26 . Та же
мысль и в предисловии к «Первому учению отроком». Феофан заявляет
здесь, что «настала нжда общаѧ сочинить книжиц съ толкованїемъ
Десѧтословїѧ законнагѡ, ѿ Бога преданнагѡ. Но и сїе не многѡ еще пользовало.
ибо въ Россїи были таковыѧ книжицы, но понеже славенскимъ высокимъ
дїалектомъ, а не просторѣчїемъ написаны, да и не учено книжицамъ тымъ
отрокѡвъ: тогѡ ради лишалисѧ доселѣ отроцы подобающагѡ себѣ воспитанїѧ»
Феофан Прокопович 1790, л. 6 . Следует иметь в виду, что в приведенных
981
ГЛАВА X. ИЗМЕНЕНИЕ ЯЗЫКОВОЙ СИТУАЦИИ В ПЕТРОВСКУЮ ЭПОХУ
цитатах речь идет о широко распространенных изданиях, отражавших стан‐
дартную практику церковнославянского языка второй половины XVII – на‐
чала XVIII в. см. подробнее: Живов 1996, 128–130 .
Таким образом, Феофан объявляет непонятным и темным обычный
книжный язык. Этот взгляд был явно полемически направлен против тра‐
диционных воззрений; традиционный взгляд на церковнославянский язык
как на естественный язык образованности присоединялся здесь Феофаном
ко всему тому комплексу «непросвещенных» и «клерикальных» воззрений,
который приписывался противникам петровской церковной политики.
Хотя по своей форме заявления Феофана мало чем отличаются от обычных
призывов к «простоте» языка см. § IX‐3 , однако они предполагают куда
более радикальное отвержение традиционной лингвистической идеологии,
чем типичные высказывания такого рода. В них осуждается та языковая
традиция, которая сама претендовала на «простоту», и сами категории по‐
нятности и доступности получают не свойственное им полемическое со‐
держание.
Со всей отчетливостью эта полемическая направленность установки на
«понятность» обнаруживается в мнении Феофана об исправлении библей‐
ского перевода от 10 августа 1736 г.: «Ветхое Славенскаго языка граммати‐
ческое учение весьма есть грубое, как в наречиях многих, так и в складе
речей. Наречия обретаются обетшалыя, которыя довно уже износились и
стали онучами, да и чтущим неудоборазуменныя, например: елма, колма,
вресноту, убо, непщую, потщаваю, плищ, щуди, голимый и проч., а склады
бывают стропотные, наипаче эллинизмы, то есть наречия не [далее пропу-
щено по?] природе славенскаго, но по природе эллинскаго языка сопрягае‐
мыя, например: учуся грамоте, вместо грамоты, понеже еллинское σπουδέω,
учуся, сопрягается с дательным падежем; також и следующия: прииде, во
еже освятити, а для чего бы не тако: прииде освятити, а во еже лишнее и
темность наводит; надеюся быти прощению, а не лучше ли: надеюся, яко
будет прощение и проч. и проч.; а люде [так в изд.] не искусный и силы диа‐
лектов неразумеющий, нашед в лексиконе таковыя стропотности и гнило‐
сти, помышляют, что они нашли премудрость и оных употребляют, для
удивления народнаго, а своего смеха достойнаго чванства сами безумныи
книгочии» ОДДС, III, прилож., XXIII–XXVI .
В этом мнении Феофана дается оценка той редакции библейского пере‐
вода, которая была сделана в Москве по указу Петра 1712 г. Это мнение,
впрочем, высказано уже в послепетровское время, когда Феофан одержал
победу над своими противниками‐традиционалистами и стремился искоре‐
нить оставшиеся плоды их дятельности. В это время он, как, видимо, и Петр
в последние годы своего царствования, отказывается от того компромисса,
при котором церковная культура оставалась традиционной, сосуществуя с
господствующей и доминирующей секулярной культурой, насаждаемой го‐
сударством. Какая радикализация языковой политики могла стать следст‐
вием этой смены позиций, насколько глубокую реформу церковнославян‐
ского языка или даже отказ от него она предполагала, представляется
неясным, поскольку в том же 1736 г. Феофан умирает и в церковной среде
преемников его лингвистического реформизма не остается. Процитирован‐
982
СТАТУС «ГРАЖДАНСКОГО НАРЕЧИЯ» § X‐7
ные высказывания показывают лишь, в какую сторону мог развиваться тот
конфликт позиций и идеологий, которым ознаменованы последние годы
правления Петра.
Возвращаясь в Петровскую эпоху, мы можем констатировать, что язы‐
ковое поведение непосредственно связывается с культурно‐политическими
программами, и эта связь определяет как новый статус традиционного
книжного языка, так и характер формирования русского литературного
языка нового типа. Секуляризация выступает как движущий момент языко‐
вой динамики, и этим создается радикальное отличие языковой ситуации в
«европеизирующейся» России от языковой ситуации в Западной Европе.
Новому литературному языку оказывается заданной культурная избира‐
тельность, противоречащая его претензиям на полифункциональность; это
не может не привести в дальнейшем к конфликту двух несовместимых
свойств – полифункциональности и «гражданскости». Вместе с тем секуляр‐
ная доминанта столь определенно связывает новый язык с набором новых
культурных ценностей, что придает ему символическую значимость, подав‐
ляющую другие присущие полифункциональному языку характеристики,
прежде всего, универсальность, т. е. доступность для всего образованного
социума. В результате лингвистическое детище Петра попадает в исключи‐
тельно сложный и насыщенный противоречиями культурный контекст,
имеющий важное значение для всего его последующего развития.
Как можно видеть, «гражданское наречие» не обладало и общезначимо‐
стью. Хотя царь прилагал усилия к тому, чтобы новый язык получил рас‐
пространение в обществе именно так можно рассматривать обсуждав‐
шиеся выше указания пользоваться в издаваемой секулярной литературе
«простым русским языком» , эта работа заметным успехом не увенчалась.
Никаких институций, утверждавших новый языковой стандарт, при жизни
Петра создано не было: ни школ, в которых преподавали бы этот язык, ни
академий или ученых собраний, которые занимались бы его совершенство‐
ванием. Издававшаяся на этом языке литература читалась лишь небольшим
кругом европеизирующейся элиты и даже у нее большим спросом не поль‐
зовалась. Число лиц, активно владевших этим языком, измерялось хорошо
если десятками.
Новый язык оставался некодифицированным. Издававшиеся в Петров‐
скую эпоху грамматики были грамматиками церковнославянского языка
грамматика Ф. Максимова 1723 г., издание грамматики Смотрицкого, осу‐
ществленное Ф. Поликарповым в 1721 г. , тогда как первые опыты описания
нецерковнославянского языка грамматики Лудольфа, Глюка, Сойе, Афа‐
насьева – см.: Успенский 1992; Успенский, III, 437–627 для русской публики
не предназначались. Хотя проложенные в них пути кодификации русского
языка были затем восприняты и развиты петербургскими академическими
филологами, при Петре никаких кодификационных попыток не предприни‐
малось.
Хотя некоторые исследователи прежде всего В. В. Виноградов без вся‐
ких оговорок пишут о стилистических характеристиках различных текстов
Петровской эпохи, ни о какой стилистической дифференциации в новосоз‐
данном идиоме говорить не приходится. Для нее просто не могло быть места
983
ГЛАВА X. ИЗМЕНЕНИЕ ЯЗЫКОВОЙ СИТУАЦИИ В ПЕТРОВСКУЮ ЭПОХУ
в «петровском пуле», образовавшемся в результате разрушения существо‐
вавших прежде связей между коммуникативным заданием текста и отбором
употреблявшихся в нем языковых элементов; никакого нового упорядоче‐
ния этих связей в рассматриваемый период даже не намечалось а именно
такое упорядочение есть первый и необходимый шаг к стилистической
дифференциации .
Тем не менее возникший в результате петровского языкового строи‐
тельства идиом был определенным шагом к созданию полифункциональ‐
ного языкового стандарта. Как и многие другие петровские творения, он
был залогом нового в силу того, что сокрушал старое. В данном случае раз‐
рушенным оказывался тот фрагментированный по регистрам узус, в рамках
которого разным сферам употребления разным коммуникативным функ‐
циям соответствовал разный язык. Сформировавшийся при Петре идиом
«петровский пул» объединял языковые элементы, ранее соотносившиеся
с разными сферами употребления, он не был привязан ни к какой письмен‐
ной традиции и вследствие этого обладал потенциалом полифункциональ‐
ности.
8. Понятность «гражданского наречия» и роль заимствований
Новый литературный язык, создававшийся в соответствии с петровской
культурной политикой, должен был противостоять традиционному как по‐
нятный непонятному; в то же время он выступал как «гражданское наре‐
чие», т. е. как язык секулярной культуры, превращая тем самым традици‐
онный книжный язык в средство выражения культуры клерикальной. Это
означало, что создававшийся при Петре литературный язык нового типа не
мыслился как полифункциональный. Он выступал не только как средство
выражения новой культуры, но и как ее символическое воплощение. Данная
семиотическая функция нового литературного языка могла вступать в про‐
тиворечие с тем требованием понятности и доступности, которое выдвига‐
лось в качестве основной причины его создания. Это противоречие с особой
выразительностью проявилось в широком употреблении неосвоенных или
малоосвоенных заимствований в текстах петровского времени, написанных
на новом «гражданском наречии».
В чем должна была выражаться европейская натура нового литератур‐
ного языка, не было вполне ясно его устроителям, и решение этого вопроса
заняло практически все XVIII столетие. Простейший ответ давал лексиче‐
ский уровень, и именно этим простым путем шли авторы Петровской эпохи.
Он заключался в широком употреблении заимствований, часто неассимили‐
рованных и в большинстве случаев коммуникативно избыточных. Заимство‐
вания из западноевропейских языков усваиваются в это время в чрезвычай‐
ном количестве, история их усвоения была предметом многочисленных
исследований см.: Христиани 1906; Смирнов 1910; Биржакова, Войнова,
Кутина 1972; Оттен 1985; Крейкрафт 2004 . Процесс этот настолько интен‐
сивен, что часто именно он рассматривается как основная черта языкового
развития данного периода. Чаще всего употребление заимствований обус‐
984
ПОНЯТНОСТЬ «ГРАЖДАНСКОГО НАРЕЧИЯ» И РОЛЬ ЗАИМСТВОВАНИЙ § X‐8
ловлено не потребностями в сообщении новой информации, а маркировкой
культурной позиции пишущего говорящего .
Заимствования служат символами новой культуры. С этой культурой
формируемый таким образом литературный язык разделяет и ее европеи‐
зирующие установки, и ее полемическую направленность в отношении к
предшествующей культурной и языковой традиции. Такой путь не уника‐
лен в европейском языковом строительстве данного периода, вполне отчет‐
ливо он прослеживается, например, в истории немецкого языка XVII – нача‐
ла XVIII в., заимствования из французского широко распространяются здесь
в текстах разных жанров, прежде всего в галантной поэзии, но отчасти и в
романе, и в нарождающейся журналистике. Точно так же, как в России, они
выражают прежде всего новую культурную ориентацию, ориентацию на
господствующую в Европе французскую культуру, и их появление лишь в
малой степени обусловлено потребностью обозначить новые понятия или
вещи; наблюдаются здесь и характерные внутритекстовые глоссы, напри‐
мер, в переводах Мартина Опица и в особенности у Ганса Мошероша ср.:
Хенне 1966, 116–117 . Русское языковое строительство развивается, видимо,
не без оглядки на этот прецедент.
Однако уже в Германии XVII в. такое решение воспринимается как не‐
удовлетворительное и вызывает пуристическую реакцию находящую
обоснование, в частности, в трудах Ю. Г. Шоттеля или Ф. Цезена508 . Побуди‐
тельные мотивы этой реакции достаточно очевидны, один из них имеет бо‐
лее поверхностный, а другой – более глубинный характер. Первый опреде‐
ляется культурной ориентацией на Францию, законодательницу хорошего
вкуса в континентальной Европе. Подражая французам, нужно было стать
столь же ревностными пуристами, как и сами французы, и расправиться с
теми самыми заимствованиями из французского, которыми щеголяли оф‐
ранцузившиеся петиметры. Немецкий пуризм перекликается с французским
и, в свою очередь, служит, видимо, одним из проводников французской лин‐
гвистической моды в европеизирующуюся Россию. Второй мотив вытекает
из задач формирования национального литературного языка. Общеобяза‐
тельный языковой стандарт символизировал власть абсолютистского госу‐
дарства, и заимствования противоречили этой символической функции, по‐
скольку они воплощали обращение к внешнему авторитету и тем самым
нарушали абсолютистскую парадигму. В силу этого попытки решения про‐
блемы «европейского» литературного языка за счет заимствований были
обречены на неудачу и скоротечны509.
508 Было бы любопытно выяснить, знал ли что‐нибудь об орфографических и лексико‐
логических экспериментах фон Цезена В. К. Тредиаковский или напрашивающиеся ана‐
логии его деятельности в зрелый период с деятельностью немецкого автора объясняются
сходством лингвистических и культурных задач. Грамматические сочинения Шоттеля
повлияли на И.‐В. Пауса, а через его посредство и на все дальнейшее развитие русской
грамматической мысли.
509 Стоит оговориться, что русская культурно‐языковая ситуация этого периода обна‐
руживает некоторые сходства с немецкой, но отнюдь не повторяет ее. Достаточно ука‐
зать, что одним из основных источников нового немецкого языкового стандарта был
985
ГЛАВА X. ИЗМЕНЕНИЕ ЯЗЫКОВОЙ СИТУАЦИИ В ПЕТРОВСКУЮ ЭПОХУ
Широкое усвоение заимствований в Петровскую эпоху практически по‐
всеместно связывается с интенсивным развитием в различных областях
науки, хозяйства, государственной и военной организации, культуры; соз‐
дается впечатление, что лексические заимствования Петровской эпохи
были по большей части мотивированы заимствованием новых вещей и по‐
нятий. Этот прагматический фактор безусловно играл определенную роль в
процессе заимствования, однако он не был единственным и, возможно, был
не самым важным. Как уже говорилось, заимствования выступали прежде
всего как показатель новой культурной ориентации, т. е. выполняли в пер‐
вую очередь не прагматическую, а семиотическую функцию. Их употребле‐
ние свидетельствовало о причастности новой петровской культуре, об ус‐
воении новой системы ценностей и вместе с тем об отказе от традиционных
представлений. Интенсивность употребления заимствованной лексики
была обусловлена именно этой ее ролью, тем, что слова приходили не вслед
за вещами и понятиями, а опережая их или не соотносясь с ними.
С полной отчетливостью эта семиотическая функция заимствований
проявляется в тех случаях, когда заимствования сопровождаются в тексте
глоссой, дающей эквивалент заимствованной лексемы из привычного для
читателя словаря. Так, например, в Объявлении Сенату от 13 июня 1718 г.
Петр пишет: «Но однакож, дабы не погрешить втом, того ради прошу вас,
дабы истиною сие дело вершили, чему достойно, не флатируя или не
похлебуя мне...» Устрялов, VI, 516 . Очевидно, что употребление заимство‐
вания флатировать , вряд ли привычного большинству сенаторов, наряду
с его точным русским эквивалентом похлѣбить , не обусловлено никакой
коммуникативной необходимостью, но выступает как условный признак
петровского европеизма. Подобная же практика, имеющая то же самое се‐
миотическое задание, свойственна и сподвижникам Петра ср., например, у
Прокоповича в «Правде воли монаршей»: презерватива, или предохрани-
тельное врачество, резонами или доводами, резоны или доводы, экземпли или
примѣры и т. д. – ПСЗ, VII, № 4870, 606, 607, 634 и может быть выделена во‐
обще как характерная черта той «гражданской» литературы, которую наса‐
ждал Петр ср.: Василевская 1967; Биржакова, Войнова, Кутина 1972, 63; ср.
Лютеровский перевод Библии; к нему постоянно обращались авторы, занятые пробле‐
мами языкового строительства, и в XVII, и в XVIII столетии преимущественно, понятно,
работавшие в протестантских княжествах Германии . Этот источник связывал новый
языковой стандарт с национальной традицией и, не ограничивая значимости этого стан‐
дарта как символа нового просвещения, создавал для него предысторию в национальной
традиции. В России никакого подобного источника не было на что в свое время указы‐
вал М. В. Ломоносов в «Рассуждении о пользе книг церковных», ср.: «... как Немецкой
народ стал священныя книги читать и службу слушать на своем языке; тогда богатство
его умножилось и произошли искусные писатели» – Ломоносов IV, 226/VII2, 588; ср.: Кай‐
перт 1991; Пиккио 1992, 144 . Славянская Библия воспринималась реформаторами пись‐
менного языка как часть отвергаемой «неевропейской» традиции. Поэтому культурный
разлом, символизировавшийся новым стандартом, был существенно более глубоким и
создавал более сложные проблемы в устройстве этого стандарта ср. еще о значении не‐
мецкого образца, Лютеровской Библии и появлении концепта «церковных книг»: Унбе‐
гаун 1973; Кайперт 1994; Кайперт 1996 .
986
ПОНЯТНОСТЬ «ГРАЖДАНСКОГО НАРЕЧИЯ» И РОЛЬ ЗАИМСТВОВАНИЙ § X‐8
еще многочисленные примеры подобных глосс в словаре заимствований –
под рубрикой «глоссы» – в последнем из указанных исследований: там же,
101–170 .
Особенно многочисленны подобные глоссы в законодательных памят‐
никах Петровской эпохи, и это может быть поставлено в прямую связь с тем,
что данные памятники играют роль не только юридического документа, но
и в неменьшей степени дидактического сочинения ср.: Морозов 1880, 254–
255; Живов 2002б, 270–272 . Употребление глосс в памятниках петровского
законодательства выполняет ту же дидактическую функцию, что и эти па‐
мятники в целом. Заимствование и глосса к нему как бы воплощают столк‐
новение старого и нового государственного порядка и служат руководством
к правильному гражданскому поведению. По существу они создают нор‐
мативный словарь нового государственного дельца, самою своею речью
обнаруживающего приятие новых политических представлений. Глоссы од‐
нозначно указывают на совмещение этой символической функции заимст‐
вований с их коммуникативной избыточностью. Приведу примеры из «Гене‐
рального Регламента или Устава» 1720 г. ПСЗ, VI, № 3534, 141–160 : вместо
Генеральной инструкции наказа , дирекцию или управление , о ваканциях
или упалых местах , реляции отписки , квитанцную или роспискам книгу
иметь, генеральные формуляры образцовыя письма , акциденции или
доходы, о ландкартах или чертежах Государевых, рапорт или доношение и
т. д. Показательно, что к «Генеральному Регламенту» приложено «Толко‐
вание иностранных речей», которое выступает в качестве своего рода ин‐
струкции по речевому поведению для нового государственного человека.
Внутритекстовые глоссы свидетельствуют о процессе переименования,
при котором старые вещи получают новые имена ср.: Биржакова, Войнова,
Кутина 1972, 289–290 . Культурная значимость такого процесса очевидна:
строительство новой культуры отражается здесь как целенаправленная
мифотворческая деятельность, символически расправляющаяся со старым
и столь же символически насаждающая новое. Как и в других аналогичных
ситуациях, новые имена являются знаками нового универсума, а само пере‐
именование обнаруживает непреходящую актуальность того архаического
слоя сознания, в котором мифотворчество обнаруживается прежде всего в
создании новых имен: связь между именем и денотатом воспринимается
как неконвенциональная, так что новое имя преображает старую вещь и
включает ее в новый социально‐космический порядок.
Итак, заимствования выполняли прежде всего семиотическую функ‐
цию, что с наибольшей ясностью проявляется в глоссах. Глоссирование за‐
имствований не решает, однако, проблемы понятности, поскольку при всей
своей интенсивности оно имеет окказиональный характер и множество но‐
вых заимствований остается без пояснения. Широкое употребление заимст‐
вований делает тексты на новом гражданском языке малопонятными для
существенной части той аудитории, к которой они обращены. Ситуации
непонимания, вызванные употреблением заимствований и приводящие к
анекдотическим результатам, описаны в современных источниках см.: Пе‐
карский, ИА, II, 53; Татищев 1990, 227–230; Обнорский и Бархударов, II, 2,
987
ГЛАВА X. ИЗМЕНЕНИЕ ЯЗЫКОВОЙ СИТУАЦИИ В ПЕТРОВСКУЮ ЭПОХУ
90–91 . Один из наиболее красноречивых примеров можно найти в письме
В. Н. Татищева В. К. Тредиаковскому 1736 г. Здесь говорится:
Во употреблении иноязычных слов наипаче всех виден был
генерал‐майор Лука Чириков, которой прежде был генерал‐
адъютант при генерал‐фельтмаршале графе Шереметеве, а потом
оберштер‐крыгскамисар. Человек был умной, да страстию любо‐
честия побежден. И хотя он никакого языка чужаго совершенно не
знал, да многие иноязычные слова часто же некстати и не в той силе,
в которой они точно употребляются, клал, как сочиненной им устав
камисариатской свидетельствует, однакож вскоре по издании онаго,
как никто всех слов точно разуметь не мог, принужден он был все те
слова толковать, а иные выкидывать или переменять. Он же в 1711‐м
году в марте месяце прислал указ, чтоб послать капитана и 120
человек драгун на реку Днестр и стать ему ниже Каменца, а выше
Конец‐поля в авантажном месте. Оной капитан пришед на Днестр,
спрашивал об оном городе, понеже в польском «место» значит
«город», но как ему никто сказать не мог, то он более 60 миль по
Днестру шед до пустого оного Конец‐поля и не нашед, паки к
Каменцу, поморя более половины лошадей, поворотился, и писал,
что такого города не нашел. А междо тем татара, без вести в тех
местах переправясь, пакости поделали, ибо все надеялись, что
драгуны на Днестр посланы. Того ж году на реке Прут в июне месяце
отдал он у пороля приказ, чтоб на завтря поутру рано со всех
драгунских полков собрать по 200 человек фуражиров да по 100
чел[овек] для прикрытия, а с пехотных полков по 50 фуражиров; над
оными быть подполковнику и 2 маиорам, по очереди, по собрании
всех перво марширует подполковник Себедекен, за ним фуражиры, а
марш заключат драгуны. По которому назавтрее в 5‐м часу все
собрався ожидали подполковника Себедекина, но видя, что уже
около полудня было, драгунский подполковник послал спрашивать в
пехоту, ес[ть] ли у них такой подполковник званием, и получа
отповедь, что нет, послал к генералу Янушу сказать, что подпол‐
ковника Себедекина нет, а без него итти не смеют. И как тогда
фельтмаршал и генерал отъехали в обоз к государю верст с 10, то
дождались отповеди пополудни, что «бедекен» не прозвище подпол‐
ковника, но «прикрытие» разумеется. Однакож все лошади более
суток бес корма простояли и немалой вред понесли, к которому и то
причитали, что назавтре подполковник Пиц, быв в прикрытии
фуражиров, за тощету лошадей противо нападения татар деиство‐
вать надлежаще не мог, где немало людей потерял и сам пленен
Татищев 1990, 227–230 .
Разноязычие, находящееся в прямом противоречии с требованием по‐
нятности, становится фактом языкового и культурного сознания данного
времени, так что появляются пародийные тексты, специально описываю‐
щие данную ситуацию пародирующие ее, см.: Записки ОР ГБЛ, XVII, 153 . Во
всех этих случаях разноязычие, воплощающееся в непонимании, оказыва‐
988
ПОНЯТНОСТЬ «ГРАЖДАНСКОГО НАРЕЧИЯ» И РОЛЬ ЗАИМСТВОВАНИЙ § X‐8
ется лишь наиболее ярким проявлением той борьбы за всеобщность нового
литературного языка, которая вступала в противоречие с нарастающей
дифференциацией языкового опыта разных социальных групп510.
Особую значимость имеет то обстоятельство, что интенсивное упот‐
ребление заимствований характеризует законодательные памятники: они
оказываются недоступными для понимания при том, что их понимание и
исполнение вменяется в обязанность подданным вне зависимости от их ос‐
ведомленности в иностранных языках. Жалобы на непонятность законов
становятся устойчивой чертой русского общественного развития в XVIII в., и
это обстоятельство создает определенную перспективу для оценки петров‐
ской языковой политики в целом. Интенсивность употребления заимство‐
ваний в законодательных памятниках можно проиллюстрировать хотя бы
на примере уже упоминавшегося Воинского Устава 1716 г. Кроме тех заим‐
ствований, которые в нем глоссируются, встречается еще целый ряд подоб‐
ных же лексических элементов, которые читатель должен был понимать
своими силами, например: патент, офицер, кавалерия, инфантерия, арест,
пас, президент, фискал, штраф, артикул, шпицрутен, гарнизон, регимент,
профос, маркитентер, гевальдигер, банкет, регулы, меланхолия, магазейн,
цейхгауз, процесс, кригсрехт, эксекуция и т. д. Показательно, что ряд заим‐
ствований появляется впервые именно в законодательных актах. В силу
этого подобные тексты оставались, естественно, в значительной мере непо‐
нятными.
Понятность и доступность нового языка, провозглашаемые реформато‐
рами, оказываются лозунгами, отражающими стандартные лингвистиче‐
ские установки европейской культуры прежде всего протестантской, хотя
идеи «простоты», как мы видели, отнюдь не ограничены конфессиональ‐
ными рамками и получающими в русских условиях скорее полемическое,
нежели реальное значение. Новый литературный язык есть прежде всего
выражение новой культуры. С этой культурой он разделяет и ее европеизи‐
510 Позднее в XVIII в. приводящее к непониманию разноязычие становится постоянной
темой комического обыгрывания в комедии, причем всякий раз языковое непонимание
иллюстрирует столкновение противоборствующих культурных традиций и отражает
тем самым культурную гетерогенность общества, созданную петровскими преобразова‐
ниями. Так, в комедии Городчанинова «Митрофанушка в отставке» находим следующий
диалог: «Заслуженов. Так это невеста будет не по вашему вкусу. Домоседова. И! мой отец.
Какой в ней вкус. Вить она не баранина. Заслуженов удерживает смех . Митрофанушка.
Эк ты, матушка, бякнула. Разве о баранине речь зашла» Городчанинов 1800, 87 . Непо‐
нимание возникает здесь в результате столкновения прямого значения слова вкус и его
нового переносного значения, появляющегося как семантическая калька франц. goût. В
«Чудовищах» Сумарокова такого же рода непонимание обыгрывается в диалоге Дюлижа
и Арликина: «Дюлиж. Ин скажи мне: видима ли молодая твоя госпожа? Арликин. Она
вить не дух, чтоб ее не льзя было видеть, у нее и руки есть и ноги, и все то есть у нее, что
у других ее сестер» Сумароков, V, 265 . Здесь также непонимание возникает вследствие
того, что Делиж употребляет семантическую кальку с французского: быть видимым со‐
ответствует être visible ‘быть готовым к приему визитов, принимать’. Таким образом,
непонимание как частный случай противостояния культур возникает как следствие за‐
падноевропейского влияния на язык определенной части общества.
989
ГЛАВА X. ИЗМЕНЕНИЕ ЯЗЫКОВОЙ СИТУАЦИИ В ПЕТРОВСКУЮ ЭПОХУ
рующие установки, и ее полемическую направленность в отношении к оте‐
чественной традиции, и ее непонятность для традиционно воспитанной ау‐
дитории. Преодоление этой социальной и функциональной ограниченности
нового литературного языка занимает многие десятилетия и завершается
по существу только при коммунистическом режиме, когда окончательно
уничтожается традиционная культура, изменяется социальная структура
общества в частности, многократно возрастает городское население , а в
ходе борьбы с безграмотностью насаждается не только умение читать и пи‐
сать, но и привычка к той разновидности литературного языка, которую
принесла с собой революционная эпоха. В десятилетия же, непосредственно
следующие за Петровской эпохой, происходит постепенное нарастание
этого процесса. Он имеет чисто социальный аспект – экспансию секулярной
европеизированной культуры, включавшей и новый литературный язык.
Он имеет, однако, и аспект собственно лингвистический – нормализацию и
кодификацию нового литературного языка, выработку критериев нормали‐
зации, пересмотр связей нового литературного языка с предшествовав‐
шими литературно‐языковыми традициями. Стабилизация лингвистиче‐
ского облика нового литературного языка также захватывает немалый
период, завершаясь лишь в Пушкинское время. Основные линии этого раз‐
вития мы и рассмотрим в дальнейшем.
990
ГЛАВА XI. НОРМАЛИЗАЦИЯ ЯЗЫКА И УТВЕРЖДЕНИЕ РОЛИ
ЛИТЕРАТУРЫ
1. Нормализация языка. Возникновение академической
грамматической традиции
Итак, культурная политика Петра привела к радикальному изменению язы‐
ковой ситуации. Говоря о Петровской эпохе, М. П. Погодин справедливо за‐
давался вопросом, «не точно ль такая же революция происходила в языке,
как и в государстве». Характеризуя далее как «хаотическое» состояние ли‐
тературного языка в результате петровской революции, он ставит вопрос:
«Не из этой ли хаотической массы возникнуло и расцвело наше славное
слово?» Погодин, I, 349 .
Оценка Погодина во многом справедлива. «Гражданское наречие», воз‐
никшее в Петровскую эпоху, было, как мы видели, хаотичным. Оно форми‐
ровалось в отталкивании от старой книжной нормы, но своей собственной
нормой не обладало. Такое положение было аномальным как с точки зрения
традиционных представлений о книжном языке, так и с точки зрения ус‐
ваиваемых в этот период европейских концепций: литературность текста
требовала формальной манифестации, культурная функция текста соотно‐
силась с обработанностью языка; в Европе XVIII в. хаотичность языкового
узуса воспринималась как старомодное безобразие. Обработанность в тра‐
диционном книжном языке реализовалась в признаках книжности. Одним
из следствий их устранения было появление новых параметров, в которых
выражалась обработанность литературного языка. Они состояли в регла‐
ментации и унификации вариантов, и соответственно выработка новой
нормы осуществлялась прежде всего как устранение немотивированной
вариативности, отчасти доставшейся «гражданскому наречию» в наслед‐
ство от предшествующего состояния письменного языка, но при этом суще‐
ственно возросшей именно в новом «простом» языке. Как уже говорилось,
«петровский пул» формируется в результате того, что варианты, ранее рас‐
пределенные по разным регистрам письменного языка, теперь лишаются
регистровой приуроченности, образуя единое пространство вариативности.
Именно эта вариативность должна была подвергнуться регламентации для
того, чтобы стандартный русский язык сделался похож на культивирован‐
ные европейские стандартные языки. Эта задача и определяет пути даль‐
991
ГЛАВА XI. НОРМАЛИЗАЦИЯ ЯЗЫКА И УТВЕРЖДЕНИЕ РОЛИ ЛИТЕРАТУРЫ
нейшего развития русского письменного языка, его нормализации. Норма‐
лизация литературного языка воспринимается нормализаторами как его
европеизация. Основной компонент нормализации – кодификация. Коди‐
фикация, т. е. создание нормативного лингвистического грамматического
руководства, утверждает господство новой нормы как символической про‐
екции новой государственной культуры. В России эта новая государствен‐
ная культура была декларативно «европейской», именно в этом качестве
она противопоставлялась в господствующем дискурсе культуре традицион‐
ной, и поэтому норма литературного языка должна была стать нормой «ев‐
ропейской».
В чем должна была выражаться европейская натура нового литератур‐
ного языка, не было вполне ясно его устроителям, и решение этого вопроса
заняло практически все XVIII столетие. Проблемы нормализации – орфо‐
графической, грамматической и стилистической – были центральными для
всего этого времени вплоть до Пушкинской эпохи. Разработка принципов
нормализации была одним из основных факторов, стимулировавших разви‐
тие русского литературного языка. В общем контексте культурного разви‐
тия XVIII в. очевидно, что ориентиром в этой разработке должен был ока‐
заться европейский опыт устроения литературных языков. Нормализация в
разной мере и с разной степенью эксплицитности затрагивала разные
уровни языка. Новый литературный язык, как уже говорилось, должен был
выполнять коммуникативные задачи, которые ранее были распределены
между разными регистрами письменного языка, и обладать авторитетом,
воплощая в себе дискурс культурного господства секулярной власти. Эти
требования к литературному языку не могли не обусловить новых комму‐
никативных задач письменного языка и, в силу этого, новых риторических
стратегий, организующих литературный язык. Эти инновации в первую
очередь сказывались на лексике и на синтаксисе. В лексике, как было пока‐
зано см. § X‐8 , проблему европеизации первоначально, в Петровскую эпоху,
пытались решить простейшим образом через усвоение многочисленных за‐
имствований, часто неассимилированных и в большинстве случаев комму‐
никативно избыточных.
После недолгого периода активного употребления заимствований как
символов европейской ориентации господствующим принципом стано‐
вится пуризм. Пуризм в сочетании с необходимостью семантических инно‐
ваций выражений новых смыслов, порождаемых новой культурной ситуа‐
цией предполагает не только отказ от заимствований, но и обогащение
словаря за счет словообразовательного и семантического калькирования и
упорядочение этого разрастающегося и разнородного лексического матери‐
ала по стилистическим категориям см. ниже .
Несколько иным образом происходит «европеизация» синтаксиса. В
синтаксисе прямая нормализаторская регламентация имеет лишь ограни‐
ченный характер – прежде всего ввиду того, что традиционная грамматика
давала лишь немногие инструменты для описания допустимых и недопус‐
тимых синтаксических конструкций: синтаксические «правила» покрывали
лишь самую незначительную часть синтаксических построений употребле‐
ние падежей с предлогами и т. п. . В принципе в синтаксисе вариативность
992
ВОЗНИКНОВЕНИЕ АКАДЕМИЧЕСКОЙ ГРАММАТИЧЕСКОЙ ТРАДИЦИИ § XI‐1
в выборе синтаксических конструкций, в порядке слов связана с большим
числом плохо формализуемых факторов, так что ее устранение никогда в
качестве реальной задачи и не ставилось. Нормализация в синтаксисе
основывалась не на прямых предписаниях, а на подражании и утверждении
навыков, возникавших в первую очередь в переводной литературе и синте‐
зировавших старые традиции книжного изложения с европейскими синтак‐
сическими моделями. Наиболее заметным результатом этого процесса было,
как уже говорилось, утверждение принципа логического развертывания и
устранение элементов ситуационного синтаксиса. Это не создавало четких
правил синтаксического построения предложения, но выделяло определен‐
ное множество ненормативных конструкций; нормализация в этом случае
не могла не быть негативной.
Показательным в этом отношении представляются построения с повто‐
рением определяемого слова в конструкции относительного или псевдо‐
относительного подчинения. Выше § X‐5 говорилось о том, как эти кон‐
струкции становятся частью «петровского пула». Данные конструкции, вос‐
ходящие к деловому регистру старого письменного языка, продолжают
употребляться и в текстах, создававшихся в конце 1720‐х годов академиче‐
скими переводчиками, т. е. в рамках той деятельности, которой, как будет
показано далее, было предназначено стать основным контекстом для выра‐
ботки новой нормы. Так, их можно встретить в первом труде академических
переводчиков, «Кратком описании комментариев Академии наук» Краткое
описание 1728 . Ср. здесь: «въ другïе книжицы собираются, которые
книжицы въ пользу юношамъ Россïискимъ со времянем напишутся» с. 5 ;
«ежели бы ïррацïоналные количества въ данномъ равненïи кривыя лïнѣи
случилися, изъ котораго равненïя оная ïррацïоналная количества въ семъ
методѣ конечно изъяти надлежитъ» с. 34 . Аналогичные конструкции на‐
ходим и в «Примечаниях к ведомостям», изданных Академией наук в 1728–
1729 гг. Ср. здесь: «И тогда его Король хотя зѣло милостиво принялъ, но
однакожъ прежнимъ чиномъ еще не пожаловалъ, которои чинъ Кардиналъ
фон Флери <…> отправляетъ» Примечания 1728, 4 ; «Его Королевское вели‐
чество <…> соизволилъ свои уставъ публиковать <…> по которому уставу
всякая честь и все преимущества <…>» там же, 18–19 ; «Непотисмусъ <…>
есть власть и почтенiе сродственниковъ при жизни Папы, которую власть
и почтенiе оные сродственники при управленiи штатскихъ дѣлъ имѣютъ»
там же, 1729, 42–43 ; «ко оному крючку надобно тонкую изъ простаго льна
спряденую нитку привязать, съ которою ниткою Асбестовые хлопки
оборачиванiемъ оного веретена соединяются» там же, 83 .
Тексты, появляющиеся в 1730‐е годы в рамках элитарной европеизиро‐
ванной культуры, данные конструкции больше уже не используют. Они
стремительно исчезают из нового стандарта, так что в элитарной литера‐
туре этого периода заметны только их последние остатки. Так, А. Кантемир
в своем переводе «Разговоров о множестве миров» Фонтенеля 1730 г. в
основном употребляет который несколько сот раз в согласии с утвер‐
ждающимися новыми нормами известными нам по современному литера‐
турному языку и соответствующими функциям франц. qui, que – Хютль‐
Фольтер 1996, 70 и лишь в одном случае пользуется описанной выше кон‐
993
ГЛАВА XI. НОРМАЛИЗАЦИЯ ЯЗЫКА И УТВЕРЖДЕНИЕ РОЛИ ЛИТЕРАТУРЫ
струкцией: «Нынешние Паписты говорят, что город Рим Папе Силвестру от
Костантина великаго Греческаго Императора жалованною грамотою в веч‐
ное владение отдан, которои грамоты однакож нигде неможно показать...»
там же, 55 . Тредиаковский, переводя «Военное состояние Оттоманския
империи с ея приращением и упадком» графа де Марсильи Тредиаковский
1737а , не допускает ни одного такого употребления, хотя стандартные
конструкции с который представлены сотнями примеров Хютль‐Фольтер
1996, 71 . Таким образом, к концу 1730‐х годов в создававшемся в этот пе‐
риод стандарте «европейские» нормы синтаксического построения по
крайней мере в части, относящейся к использованию лексического повтора
утверждаются в формируемом академическими филологами стандарте в
полном объеме.
Забегая вперед, стоит отметить, что у этого процесса есть свое социаль‐
ное измерение. Предложения с который и повтором референта можно об‐
наружить, например, в известной «Гистории о российском матросе Василии
Кориотском», написанной, по моему мнению, в 1730‐х годах511. Ср. здесь:
«... и просил его, чтоб он во Францию сходил с товарами..., по которому
прошению он Василий не ослушался оного гостя» Моисеева 1965, 192–193 ;
«поплыша морем к пристани, от которой пристани к Цесари почтовыя
буеры бегают» там же, 199 ; «Василея <…> принесло к некоему малому
острову, на которой остров вышед, нача горько плакати» там же, 206 .
511 Эта «Гистория» относится к «повестям Петровской эпохи»; данное традиционное
обозначение условно, хотя ряд исследователей пытался обосновать подобную хроноло‐
гию как реальную датировку ср.: Майков 1889, 192; Сиповский 1905, с. L–LII; Берков
1949 . Они основывались как на характере упоминаемых в «Гистории» реалий напри‐
мер, отправка русских матросов для обучения за границу , так и на лингвистических
параметрах. Аргументы обоих типов наивны и обусловлены игнорированием отличий
неэлитарной литературы от элитарной как в характере исторической памяти литера‐
тура мифологизирует прошлое, а не запечатлевает настоящее , так и в стилистических
приоритетах. Так, для Сиповского «довольно верные данные» для датировки дает «свое‐
образный петровский стиль, обильный варваризмами». К подобным датирующим варва‐
ризмам Сиповский относит «ария вм. песня , апортамент вм. комната , ассамблея,
притти в алтерацию измениться в лице , дешперат обморок , конфузия, презент, па‐
роль обещание, “слово” и мн. др.» Сиповский 1905, с. LI . Действительно, из высокой
литературы варваризмы этого рода в 1730–1740‐е годы постепенно уходят хотя и для
высокой литературы период избавления от заимствований никак не совпадает с концом
царствования Петра, ср., например, указанную Сиповским алтерацию в стихах П. Бусла‐
ева 1734 г. – СРЯ XVIII в., I, 54 ; они становятся чертой, противопоставляющей «новую»
«европейскую» литературу литературе петровского времени см. ниже, § XI‐4 . Однако
само формирование новой «европейской» литературы Тредиаковский, Ломоносов и
т. п. обусловливает разделение литературы на высокую и низовую. Так называемые по‐
вести петровского времени относятся к низовой литературе, для которой классицисти‐
ческий пуризм, вызвавший бегство от заимствований в литературе высокой, остается
вполне чуждым явлением и варваризмы сохраняют значимость примет новой заведен‐
ной Петром культуры; показательно, что и язык повестей остается гибридным церков‐
нославянским, в то время как высокая литература занята выработкой нового литера‐
турного языка, противопоставленного церковнославянскому. Именно в этом контексте
следует рассматривать и синтаксические явления «Гистории».
994
ВОЗНИКНОВЕНИЕ АКАДЕМИЧЕСКОЙ ГРАММАТИЧЕСКОЙ ТРАДИЦИИ § XI‐1
Аналогично и с препозицией придаточного: «И на котором кораблю был Ва‐
силий, и оный корабль волнами разбит» там же, 193 . «Гистория о Василии»
не может, конечно, рассматриваться как памятник нового литературного
языка, однако она создается в рамках той самой европеизированной куль‐
туры, которая производит на свет новый языковой стандарт и вместе с тем
стремительно развивает социальную дифференциацию предполагаемого
читателя. Нормализация обращена к образованной элите, в текстах же,
предназначенных для менее образованных секторов общества пусть и ев‐
ропеизированных , консервируются обороты, характерные для предшеству‐
ющего состояния письменного языка для «петровского пула» 512.
Наиболее поддающимися нормализации уровнями являются орфогра‐
фия и морфология, поскольку, как уже говорилось, орфографические и мор‐
фологические варианты не связаны непосредственно с коммуникативным
заданием и поэтому легко поддаются универсальной регламентации. Вме‐
сте с тем для такой регламентации традиционная грамматика располагает
512 Чтобы не возвращаться в дальнейшем к данной синтаксической конструкции и
отметить другие аспекты социальной дифференциации в процессе нормализации стан‐
дартного языка, укажу еще на ряд примеров данного синтаксического построения в тек‐
стах послепетровской эпохи. Как будет сказано ниже § XIII‐1 , нормы нового языкового
стандарта, приобретая полифункциональность, постепенно распространялись и на дело‐
вой язык, так что и из него устранялись предложения с повторением определяемого
слова при который. И у этого процесса были свои задержки и отклонения. В провинци‐
альной деловой письменности интересующая нас конструкция продолжала употреб‐
ляться и тогда, когда столичные канцеляристы от нее избавились. Так, в допросных ре‐
чах ссыльного Федора Воротилова, записанных иркутскими следователями в 1785 г.,
находим: «2e апреля на 3e ч[исло] на хлебномъ рынке из лавки балаганского купца Ивана
Петухова обще съ салдатомъ Иваномъ Кунгуровымъ у которой лавки болты отвернули
взошли оба: покрали разнаго товару» Майоров 2006, 90 . Ср. еще нерчинский документ
1744 г.: «к имеющимъ Нерчинской канцелярии приказным служителям какъ ис казаков
такъ и из разночинцов и ис протчих чинов и поныне в помощь никого не определено жъ
за которым де неопределением в Нерчинской канцелярии всякие ея Императорского
величества дела отправляются не без малого труда и беспокойства» там же, 22 .
В плане элитарной ограниченности формирующегося в XVIII в. языкового стандарта
еще более показательно, что рассматриваемая конструкция встречается в духовной ли‐
тературе. Мы находим ее, например, в проповеди Амвросия Юшкевича 1743 г.: «оудари в
ланит Іи҃са. которое оударенiе толь тѧжестно стало быть Іи҃с» Амвросий Юшкевич 1744,
л. 6 . Неоднократно встречается она и в сочинениях митрополита Платона Левшина, в
частности его «Православном учении» 1765 г., ср. здесь: «тѣло <…> разма и воли
вмѣстить не можетъ, который размъ и волю мы въ дшѣ нашей оусматриваемъ» Платон
Левшин 1765, л. 7об. ; «Сей высокїй способъ спасенїѧ нашегѡ Бг҃ъ ѿкрылъ дѣйствителнѡ,
который способъ бл҃гословенное ХрCтїанство почитаетъ подꙿ именемъ ѿкровенїѧ» там же,
л. 18об. ; «оупотребилъ его на приготовленїе насъ вꙿ вѣрѣ ХртC овой, которое приготовленїе
состоитъ въ томъ, что законъ <…> приводитъ насъ ко ѡправдателю нашем ХртC » там
же, л. 24–24об. . Не отказывается Платон от этих конструкций и в своих поздних
проповедях, ср.: «Остроту меча глагола Божïя притупляетъ онъ мудрованïями вѣка, или
правилами мïрскими, которыя правила называетъ Павелъ стихïями или началами мïра»
Платон Левшин, XX, 135 . Когда и как исчезает рассматриваемая конструкция из
различных маргинальных языковых традиций, требует отдельного исследования.
995
ГЛАВА XI. НОРМАЛИЗАЦИЯ ЯЗЫКА И УТВЕРЖДЕНИЕ РОЛИ ЛИТЕРАТУРЫ
вполне адекватными инструментами – нормативными грамматиками, вклю‐
чающими правила правописания они требуют лишь весьма примитивного
формализма и фиксирующими основные парадигмы в именном и глаголь‐
ном словоизменении; эти парадигмы снабжаются списками особых случаев
исключений , для которых требуются специальные правила.
Орфографическая регламентация реализует, можно сказать, чистую
нормативность. При этом регламентация правописания, не связанная с
морфологическими параметрами типа «жи, ши пиши через и» или списков
слов, в которых пишется ѣ , существенно проще, чем регламентация морфо‐
логических вариантов. Она основана на ограниченном числе факторов, пре‐
жде всего на меняющемся соотношении следования традиции и следования
произношению в его исторической динамике об истории нормирования
правописания см.: Успенский 1975; Григорьева 2004 . Определенные орфо‐
графические инновации предлагаются уже в грамматическом очерке Адоду‐
рова 1731 г. указания на избыточность букв з, и, ѳ – Адодуров 1731, 4–6 .
Свидетельством напряженной работы в этой сфере является и правка, кото‐
рой Адодуров подвергает русский текст немецкой грамматики М. Шванвица.
Первое издание этой грамматики выходит в 1730 г. Шванвиц 1730 и в
целом отражает то состояние «гражданского» языка, которое было ему
свойственно до начала нормализирующей обработки; последующие два
издания Шванвиц 1734; Шванвиц 1745 были исправлены в их русской
части В. Е. Адодуровым и Я. Штелином Бауманн 1969; Кайперт 1983; Рязан‐
ская 1988 ; эти исправления являются ценнейшим свидетельством дина‐
мики норм литературного языка. В сфере орфографии правка 1734 г. указы‐
вает на регламентацию целого ряда моментов, например распределения
букв и и i i перед гласной, и в прочих случаях; этимологическое написание в
заимствованных словах , ф и ѳ этимологический принцип и т. п. Рязан‐
ская 1988 . В 1735 г. Российское собрание см. о нем ниже принимает реше‐
ние об исключении из гражданского алфавита букв ѵ, ѕ, ѯ, реформированный
таким образом алфавит вводится в практику Академической типографии
Тредиаковский 1748, 360; Пекарский, ИА, I, 639–640 . Дальнейшая работа в
этом направлении связана с идеями, высказывавшимися Адодуровым в его
заметке об употреблении букв ъ и ь 1737 г. и в курсе русской орфографии,
читавшемся им в Академической гимназии в 1738–1740‐х годах см.: Успен‐
ский 1975 . Активные опыты 1730‐х годов создают основу для всех после‐
дующих дискуссий по вопросам русской орфографии см. прежде всего
«Разговор об ортографии» Тредиаковского – Тредиаковский 1748; ср. еще:
Винокур 1948; Успенский 1975 .
Те сложные процессы переосмысления узусов, присущих разным реги‐
страм письменного языка, выбора преемственности, трактовки омонимии и
т. д., о которых будет сказано ниже, в наибольшей степени проявляются в
нормализации морфологических вариантов. Нормализация в морфологии,
таким образом, наиболее показательна для всего процесса регламентации
нового литературного стандарта. Обратившись к морфологии, мы получаем
возможность увидеть, когда, как, в какой среде и в отношении каких тек‐
стов начал развиваться данный процесс.
996
ВОЗНИКНОВЕНИЕ АКАДЕМИЧЕСКОЙ ГРАММАТИЧЕСКОЙ ТРАДИЦИИ § XI‐1
Со смертью Петра давление на существовавшие при нем институты
языкового строительства Посольский приказ, Печатный двор, отдельные
переводчики, работавшие по поручению царя прекращается, и они в каче‐
стве генераторов нового узуса сходят со сцены. Им на смену появляется но‐
вая институция, более независимая от власти поскольку власть перестает
интересоваться лингвистическими проблемами и более схожая с анало‐
гичными европейскими заведениями, – Академия наук. Академия наук, от‐
крывшаяся в 1725 г. уже после смерти ее августейшего основателя, не была
гуманитарным учреждением как Французская академия и, согласно пер‐
воначальному замыслу, специально русским языком заниматься не собира‐
лась. Эти занятия оказались включенными в сферу деятельности Академии
постепенно, поначалу филологические штудии имели в ней исключительно
прикладной характер. Полем их приложения были, во‐первых, переводы на
русский язык академических трудов, во‐вторых, преподавание русского
языка в Академической гимназии. В 1728 г. выходит «Краткое описание
комментариев Академии наук. Часть первая на 1726 год» Краткое описание
1728 , переведенное с латыни и немецкого, и в том же году начинают изда‐
ваться «Примечания к ведомостям», переводившиеся с немецкого. В пере‐
водческой деятельности участвуют И. Ильинский, М. Шванвиц, В. Е. Адоду‐
ров, М. Сатаров.
«Краткое описание комментариев Академии наук» может служить пре‐
восходной иллюстрацией того состояния письменного языка, которое
предшествовало нормализации, образно говоря, той стартовой линии, с ко‐
торой началась нормализация. Отдельные переводчики, участвовавшие в
этом издании, пишут в соответствии со своими индивидуальными предпоч‐
тениями, так что узус в целом отличается чрезвычайной пестротой и в пол‐
ной мере демонстрирует ту гетерогенность «петровского пула», о которой
мы говорили выше. Так, например, непоследовательно употребление форм
инфинитива; В. Е. Адодуров употребляет старые формы инфинитива на
-ти, -тися и т. д. в 89% случаев; еще более пристрастен к старым формам
И. Ильинский, пользующийся ими в 95% случаев; совсем иной узус у М. Сата‐
рова, который старые флексии допускает лишь в 23% употреблений Живов
2004а, 198–199 . Разнобой царит в употреблении старых и новых флексий в
косвенных падежах мн. числа существительных там же, 334 . По‐разному, с
разными конфигурациями вариантов и разной их частотой, употребляются
окончания прилагательных в им.‐вин. мн. числа: Адодуров и Ильинский не
полностью отказываются от согласовательного принципа, в основном со‐
гласованно употребляя флексии ‐ии/‐ыи и ‐ая/‐яя, как это характерно для
гибридной традиции, но при этом активно используют безродовую флек‐
сию ‐ие/‐ые; Сатаров, напротив, согласовательному принципу следует лишь
в малой степени, флексию ‐ие/‐ые практически не употребляет, а в качестве
безродовой пользуется флексией ‐ия/‐ыя там же, 464–468 . Отсутствует
унификация и по ряду других морфологических признаков.
С конца 1728 г. начинают издаваться «Примечания к ведомостям», пе‐
реводное с немецкого периодическое издание Академии наук, в подго‐
товке которого участвует та же группа академических переводчиков, что и в
издании «Краткого описания». Здесь, однако, нормализационная установка
997
ГЛАВА XI. НОРМАЛИЗАЦИЯ ЯЗЫКА И УТВЕРЖДЕНИЕ РОЛИ ЛИТЕРАТУРЫ
просматривается с полной наглядностью. Так, инфинитив на ‐ть полностью
вытесняет инфинитив на ‐ти: в первых семи выпусках «Примечаний»
Примечания 1728, 1–56 инфинитивы на ‐ть употребляются в 97% слу‐
чаев, а отступления представляют собой, видимо, результат недосмотра
Живов 2004а, 199–201 513. Для окончаний прилагательных в им.‐вин. мн.
числа унифицированным вариантом становится флексия ‐ие/-ые. В первых
семи выпусках «Примечаний» Примечания 1728, 1–56 флексия ‐ие/-ые
употребляется в 98% случаев, и в выпусках 1729 г. наблюдается этот же узус
Живов 2004а, 468–471 514. Сопоставление «Краткого описания» и «Приме‐
чаний» за 1728 г. позволяет однозначно датировать начало нормализатор‐
ской деятельности академических филологов серединой 1728 г.
Не все, конечно, было сделано сразу, и не все нормализационные реше‐
ния были окончательными, однако начало было положено, и унификация
продвигалась достаточно быстрыми темпами. Так, что касается утвержде‐
ния новых флексий в косвенных падежах мн. числа а‐экспансия , то здесь
нормализационный процесс идет медленнее и постепенней; в «Примеча‐
ниях» первых семи выпусков 1728 г. старые флексии употребляются лишь
ненамного реже, чем в «Кратком описании»; в выпусках 1729 и 1731 гг. их
употребление незначительно сокращается в сравнении с выпусками 1728 г.
и, тем самым, немотивированная вариативность сохраняется; значимый
сдвиг происходит только в 1734 г., когда в основных классах существитель‐
ных начинают последовательно употребляться новые окончания ‐амъ, ‐ами,
513 Правда, в последних трех выпусках за 1728 г. Примечения 1728, 57–80 вновь нахо‐
дим прежний ненормализованный узус, старые флексии встречаются в половине слу‐
чаев, причем даже в формах инфинитива на ‐ть старые флексии употреблены в 39% слу‐
чаев, а у возвратных глаголов и глаголов на ‐сти старые формы безусловно доминируют.
Такой узус находит аналоги в текстах Петровской эпохи например, в «Библиотеке»
Аполлодора , связь с установившейся в предшествующий период традицией проявля‐
ется в консервативности форм инфинитива от возвратных глаголов. Кто был ответствен
за этот шаг назад, остается неясным, однако прошлое вернулось ненадолго, с 1729 г.
нормализованный узус вновь оказывается главенствующей чертой академической язы‐
ковой практики. В выпусках 1729 г. Примечания 1729, 225–246 в основном классе ин‐
финитивов установленная норма соблюдается без отступлений – употребляются исклю‐
чительно формы на ‐ть. Явный прогресс характеризует и класс возвратных глаголов;
старая традиция просматривается лишь в виде редких реликтов, так что и в этом классе
новая форма делается нормативной. Подобные зигзаги нормализации отчетливо указы‐
вают на тот факт, что языковой стандарт создается маленьким кружком «европеизато‐
ров» языка, что это не некое натуральное развитие, а своего рода индивидуальный про‐
ект, лишь постепенно приобретающий общую значимость.
514 В первых выпусках 1728 г. флексия ‐ая/-яя появляется всего три раза и все три раза
в субстантивированных прилагательных: различная с. 28 , пространная с. 32 . про-
страннѣишая с. 40 ; морфологический архаизм соотнесен здесь с синтаксическим арха‐
измом. Два случая согласованного употребления флексии ‐ия/-ыя кажутся случайным
отступлением. И в этом случае последние три выпуска Примечания 1728, 57–80 свиде‐
тельствуют о возврате к узусу предшествующего периода; достаточно высока пропорция
согласованных употреблений 50% , флексия ‐ие/-ые употребляется всего в 32% слу‐
чаев, наряду с ‐ие/-ые в качестве безродовой функционирует флексия ‐ия/-ыя Живов
2004а, 469–470 .
998
ВОЗНИКНОВЕНИЕ АКАДЕМИЧЕСКОЙ ГРАММАТИЧЕСКОЙ ТРАДИЦИИ § XI‐1
‐ахъ, а старые флексии остаются лишь в единичных формах i‐склонения,
хотя и в этих классах их употребление подвергается частичной регламента‐
ции там же, 334–338 . В 1733 г. пересматривается унифицирующий принцип
в употреблении окончаний прилагательных в им.‐вин. падежах мн. числа.
Согласно новому правилу флексия ‐ие/-ые употребляется с м. родом, а флек‐
сия ‐ия/-ыя – с ж. и ср. родом. Это искусственное нормализационное реше‐
ние представляет собой, с одной стороны, компромисс между различными
языковыми практиками, а с другой – более тонкую регламентацию узуса,
вновь вводящую согласовательный принцип см. ниже, § XII‐4 .
Каковы были конкретные мотивы этого предприятия, вряд ли может
быть установлено с полной определенностью. Толчком могли послужить
академические интриги, связанные с попытками И.‐В. Пауса опубликовать
написанную им славяно‐русскую грамматику в качестве нормативного ака‐
демического труда. Отвлекаясь от частных обстоятельств, нетрудно назвать
принципиальные побуждения к нормализаторской деятельности. В евро‐
пейской перспективе «петровский пул» был аномалией, а Академия наук
была создана как европейская институция и должна была утверждать в Рос‐
сии европейское просвещение. Просвещенная страна должна была обладать
языковым стандартом, а языковой стандарт должен был быть упорядочен и
кодифицирован. Конечно, русский язык поначалу не входил в установлен‐
ную сферу деятельности Академии наук. Академия наук замышлялась Пет‐
ром не как гуманитарная институция, однако когда она появилась на свет,
Петра в живых уже не было и можно было позволить себе некоторую сво‐
боду в определении сферы деятельности. Поскольку вспомогательная фи‐
лологическая деятельность сама собою сосредоточивалась в Академии, ос‐
тавалось лишь добавить к ней ученый компонент, чтобы обработка языка
оказалась в сфере ее забот.
Действительно, хотя в Академии трудились почти исключительно ино‐
странцы, они предпринимали попытки обращаться к русскому обществу.
Несмотря на то что первая попытка издавать академические труды как на
латыни и немецком, так и в русском переводе уже упоминавшееся «Крат‐
кое описание комментариев Академии наук» 1728 г. не нашла понимания,
эта деятельность продолжалась. Она нашла выражение и в издании газеты
«Санкт‐Петербургские ведомости» с конца 1727 г. , и в особенности в пуб‐
ликации одновременно на немецком и на русском собственного академиче‐
ского журнала «Примечания к ведомостям» с осени 1728 г. . В результате
образуется кружок академических переводчиков; одним из первых его фи‐
лологических предприятий становится подготовка и издание необходимого
для их деятельности пособия – Вейсманова «Teutsch‐Lateinisch‐ und Russi‐
schen Lexicon» см. об этом издании: Брин 1983 . Существенно при этом и то
обстоятельство, что с 1727 г. в Академической типографии сосредоточива‐
ется практически вся гражданская издательская деятельность см.: Маркер
1985, 41–50 515. Это означало, в частности, что Академия монополизировала
515 Согласно указу Петра II от 16 октября 1727 г. ПСЗ, VII, № 5175, с. 873–874 «друкар‐
ням в Санктпетербурге быть в двух местах, а именно: для печатания указов в Сенате, для
печатания ж исторических книг, которыя на Российский язык переведены, и в Синоде
999
ГЛАВА XI. НОРМАЛИЗАЦИЯ ЯЗЫКА И УТВЕРЖДЕНИЕ РОЛИ ЛИТЕРАТУРЫ
единственный существовавший в этот период канал, по которому языковые
нормы могли оказывать влияние на общество.
Существенное значение для обработки нового идиома имело и препо‐
давание языков при Академии. Хотя обучение русскому языку как родному
начинается, видимо, не ранее второй половины 1730‐х годов, преподавание
латыни и немецкого создавало то филологическое пространство, в котором
и русский язык должен был обзавестись теми атрибутами, которые при‐
сущи преподаваемому языку. В. Е. Адодуров, один из академических перево‐
дчиков, сообщает о себе: «[Я] при Академии наук учился языкам латин‐
скому, немецкому и французскому и при том имел случай собственные мои
недостатки в правильном употреблении природного нашего языка не‐
сколько усмотреть и оные в себе, по возможности, исправить» Пекарский,
ИА, I, 511 . Для преподавания русского языка, в частности для преподавания
его обучавшимся в Академии иностранцам нужно было создать его грамма‐
тику. Такие опыты появляются с конца 1720‐х годов. Первым из них оказы‐
вается «Славяно‐русская грамматика» И.‐В. Пауса 1729 г. ср. о ней: Михаль‐
чи 1964; Михальчи 1968; Михальчи 1969; Живов и Кайперт 1996; Хутерер
2001; Кайперт 2009 . В преемственной связи с нею находятся грамматика
М. Шванвица 1730 г. Кайперт 1992; Кайперт 2002 и грамматический очерк
Адодурова 1731 г. Адодуров 1731 , напечатанный в приложении к Вейсма‐
нову лексикону. Последние два сочинения черпают материал из грамматики
Пауса, однако кодифицируют его в соответствии с принципами, полемически
противопоставленными паусовским, так что теоретические основания ко‐
дификации и нормализации оказываются предметом рефлексии и противо‐
стояния. Именно в результате этой академической деятельности новый иди‐
ом получает первые атрибуты литературного языка – кодифицированность
и, как неизбежное следствие кодификации, элементы нормализованности.
Именно в процессе данной работы возникает академическая граммати‐
ческая традиция.
На лингвистических свойствах этой традиции мы остановимся ниже,
сейчас же отметим следующий существенный момент: никакого отношения
к литературе данное развитие не имеет, оно совершается вне всякой связи с
литературным процессом и реализуется в текстах, которые даже при рас‐
ширительном понимании не могут быть названы литературными516. Появ‐
апробованы будут, при Академии, а прочим, которыя здесь были в Синоде и в Александ‐
рове монастыре Невском, те перевесть в Москву со всеми инструменты, и печатать
только одне церковныя книги». Интересно, что книги гражданской печати числятся как
«исторические», что не может не ассоциироваться с указом Петра I о введении граждан‐
ской азбуки, которой должны были печататься «исторические и манифактурныя книги»
ПиБ, Х, 27 ; исчезновение «манифактурных» книг тоже любопытно как свидетельство
ревизии петровской политики. Хотя указ не был выполнен в полном объеме, издания
гражданского шрифта в 1730–1740‐х годах появлялись почти исключительно в Акаде‐
мической типографии.
516 Имею в виду рассматривавшееся выше «Краткое описание», в котором были переве‐
дены различные математические, географические, физические и анатомические трак‐
таты, и первые выпуски «Примечаний к ведомостям», содержавших обзор происшествий
в мире и описание интересных явлений в природе. Постепенно содержание «Примеча‐
1000
ВОЗНИКНОВЕНИЕ АКАДЕМИЧЕСКОЙ ГРАММАТИЧЕСКОЙ ТРАДИЦИИ § XI‐1
ление новой литературы, т. е. литературы, непосредственно ориентирован‐
ной на европейские образцы и противопоставляющей себя литературе
предшествующего периода литературе XVII в. и Петровской эпохи , проис‐
ходит практически в то же время в качестве условной даты можно было бы
рассматривать время написания Первой сатиры Кантемира, т. е. 1729 г. . По‐
нятно, что оба интересующих нас процесса – создание новой европейской
секулярной литературы и опыты обработки нового секулярного идиома по
образцу западноевропейских литературных языков – исходят из одной и той
же социальной среды, из той части европеизирующейся элиты, которая свя‐
зывает социальный успех с образованностью и просвещением. Оба процесса
основаны на одной и той же историко‐культурной установке: избавление от
«барочного варварства» Петровской эпохи и утверждение современных
европейских моделей моделей, утверждавшихся во Франции и Германии
начала XVIII в. . Важно тем не менее, что на начальном этапе эти процессы
разобщены и их взаимодействие может рассматриваться как следующий
этап в русском языковом и литературном развитии.
2. Синтетический характер академической нормализации
морфология
Никаких новых общелингвистических идей у первых кодификаторов рус‐
ского языка, естественно, не было. Грамматическое описание основывалось
на тех принципах, которые были знакомы академическим филологам из
грамматик других языков, прежде всего латыни и немецкого. Однако приме‐
нение этих принципов к русскому материалу было отнюдь не механическим
предприятием, а творческим экспериментом, обладающим теми историко‐
культурными свойствами, которые присущи процессам неадекватного пере‐
вода, связанным со сменой культурного контекста об общих параметрах
подобных процессов см.: Клейн 1990; Клейн 2005, 319–323 . Приложение ев‐
ропейских кодификационных моделей ставило вопрос о том, как поступать
со столь неевропейским явлением, как лингвистическая гетерогенность,
обусловленная соединением церковнославянского и русского языкового ма‐
териала, как справляться с порожденной этим соединением вариативно‐
стью. Именно в решении этого вопроса Шванвиц и Адодуров противостоят
Паусу см.: Живов и Кайперт 1996 .
Конечно, грамматическое описание русского языка не было в конце
1720‐х годов беспрецедентным предприятием. Грамматики русского языка
создавались по крайней мере с конца XVII в. со времен Лудольфа , по боль‐
шей части иностранцами кое‐что было и до Лудольфа, но в становлении
ний» становится более разнообразным; в них появляются стихи панегирические, обра‐
щенные к Анне Иоанновне, стихи на фейерверк, перевод французской эпиграммы – см.
Примечания 1734, 4, 74, 140–141 , выдержки из «The Spectator», переведенные с француз‐
ского, возможно, В. К. Тредиаковским Примечания 1731, 43–44; см. о них: Левин 1990,
19; Пекарский, ИА, II, 27; Солнцев 1892, 130–131; Живов 2009б, 64–66 . Это изменение
репертуара, однако же, происходит уже на фоне соединения литературных и лингвисти‐
ческих задач в начале 1730‐х годов.
1001
ГЛАВА XI. НОРМАЛИЗАЦИЯ ЯЗЫКА И УТВЕРЖДЕНИЕ РОЛИ ЛИТЕРАТУРЫ
русской грамматической мысли никакой роли не сыграло, ср.: Успенский, III,
437–572 . Грамматика Пауса в ряде аспектов продолжала незавершенный
опыт грамматического описания пастора Глюка см.: Кайперт, Успенский,
Живов 1994 , в школе которого в Москве в свое время работал Паус. Однако
в конце 1720-х годов речь шла не только о грамматическом описании рус‐
ского языка, но и о создании нормативной грамматики, которая определила
бы конструкцию нового языкового стандарта, а тем самым и историко‐
культурную ориентацию русского языкового строительства, его отношение
к национальному прошлому и европейскому будущему.
Европейский опыт обусловил отрыв новой филологической мысли от
традиционной славянской грамматической учености, однако этот отрыв не
был ни полным, ни последовательным. На практике имел место определен‐
ный синтез новых установок со старой грамматической традицией, наибо‐
лее очевидным образом выразившийся в постоянном использовании грам‐
матики Смотрицкого при создании грамматик нового литературного языка;
влияния Смотрицкого не избегает еще и Ломоносов, и это свидетельствует
о преемственности новой филологии в отношении к прежней грамматиче‐
ской традиции. Характер синтеза новых установок и прежней традиции не
был единообразным – он мог разниться от автора к автору и от периода к
периоду. Как пишут Л. Дюрович и А. Шоберг Дюрович и Шоберг 1987, 266 ,
в начальный период было отнюдь не ясно, «где между церковнославянским
и разговорным русским полюсами должен лежать новый, намечающийся
литературный язык». То или иное сочетание определялось общей лингвис‐
тической программой и изменялось по мере смены программ. Данные изме‐
нения определенным образом соотносились с ориентацией на разговорное
употребление или на литературную традицию, с тем, как понималось в лин‐
гвистической программе значение «правил» и «разума». Та или иная значи‐
мость отдельных критериев отражалась в конкретных нормализационных
решениях. Эти решения свидетельствуют именно о процессе нормализации,
а не о славянизации или русификации литературного языка. Сравнивая язык
ряда текстов XVIII в., в которых в склонении прилагательных окончанием
им.‐вин. ед. м. рода является -ой/-ей, а окончанием род. ед. м. и ср. рода –
-аго/-яго, с современным русским языком, где в соответствующих формах
находим -ый/-ий в безударном положении и -ого/-его, нельзя не заклю‐
чить, что понятия славянизации и русификации менее всего подходят для
описания эволюции языкового стандарта и что отбор вариантов отражает
процесс многократного переосмысления того языкового материала, кото‐
рый – в виде «гражданского наречия» или «петровского пула» – лежал в на‐
чале этого процесса.
В результате данного процесса присущая «гражданскому наречию» ва‐
риативность довольно последовательно изгоняется из литературного
языка – либо за счет стилистической дифференциации вариантов так, на‐
пример, в середине XVIII в. могут дифференцироваться флексии ‐ой и ‐ыя в
род. ед. прилагательных ж. рода , либо за счет исключения одного из них
как, например, происходит при устранении старых флексий ‐омъ, ‐ы, ‐ѣхъ в
косвенных падежах существительных во мн. числе , либо, наконец, за счет
установления их дополнительной дистрибуции вариантов как, например,
1002
СИНТЕТИЧЕСКИЙ ХАРАКТЕР АКАДЕМИЧЕСКОЙ НОРМАЛИЗАЦИИ § XI‐2
‐ой под ударением, ‐ый в безударном положении в им.‐вин. ед. прилага‐
тельных м. рода . Решения менялись в зависимости от критериев, критерии
вытекали из лингвистических программ, лингвистические программы соот‐
носились с культурными позициями. Картина осложняется тем, что эле‐
менты, сделавшиеся нормативными в один период под влиянием одной
лингвистической идеологии, могут в принципе переходить в следующий пе‐
риод как данность и не оцениваться с позиций изменившихся лингвисти‐
ческих установок.
Церковнославянская грамматическая традиция играла в данном про‐
цессе двойственную роль. Во‐первых, она фиксировала грамматическую
норму традиционного книжного языка и в силу этого могла выступать как
точка отсчета при создании нормы нового литературного языка: задача от‐
талкивания от традиционного книжного языка требовала представления о
том, от чего именно нужно оттолкнуться; в систематизированном виде эти
сведения и давали грамматики церковнославянского языка. Вместе с тем и
в прямом противоречии с этой первой ролью та же грамматическая тради‐
ция отражала навыки книжного грамотного письма, не соотносившиеся с
противопоставлением языковых кодов и в силу этого переносившиеся в ли‐
тературный язык нового типа.
Казалось бы, задача отталкивания в морфологии была очень простой:
можно было взять грамматику Смотрицкого, сопоставить с ней русский раз‐
говорный язык что соответствовало бы ориентации на разговорное упот‐
ребление и заменить несовпадающие формы элементами, известными из
разговорного употребления. Однако сказать легче, чем сделать. Как хорошо
известно, реальная разговорная речь с большим трудом откладывается в со‐
знании носителя языка. Те расхождения между традиционным книжным
языком и языком разговорным, которые были очевидны для языкового со‐
знания, конституировали в языковой деятельности предшествующей эпохи
набор признаков книжности, которые и были устранены при формировании
в Петровскую эпоху «простого» языка. При актуализации генетических па‐
раметров в 1720–1730‐е годы см. об этом процессе ниже, § XI‐4 эти устра‐
ненные элементы переосмыслялись как «славянизмы», однако выделение
их в качестве особой категории никаких задач нормализации нового лите‐
ратурного языка не решало поскольку в новом языке этих элементов уже
не было . Если эти элементы и играли какую‐либо роль в интересующем нас
процессе, то она была весьма ограничена. В поисках генетического размеже‐
вания нового литературного языка с традиционным они выступали как
своего рода центр притяжения для тех грамматических «славянизмов», ко‐
торые еще только предстояло найти. Упрощая, можно сказать, что, переос‐
мысляя какую‐либо форму как «славянскую», устроители нового литера‐
турного языка приписывали ей тот же статус, что и, скажем, изгнанным из
этого языка формам аориста.
Что, однако, должно быть переосмыслено подобным образом, отнюдь
не было очевидным. Как мы уже видели, узусу письменного языка была
свойственна широкая вариативность, и разделение этих вариантов на «сла‐
венские» и «русские» наталкивалось на существенные трудности. При ори‐
ентации на разговорное употребление формальной сложностью было уста‐
1003
ГЛАВА XI. НОРМАЛИЗАЦИЯ ЯЗЫКА И УТВЕРЖДЕНИЕ РОЛИ ЛИТЕРАТУРЫ
новление соответствий между устной речью и ее письменной фиксацией, в
силу чего и проявляется повышенный интерес к проблемам правописания и
стремление приблизить его к орфографии, основанной на фонетическом
принципе см. орфографические работы В. Е. Адодурова – Успенский 1975 .
Содержательная сложность возникала в результате того, что варианты раз‐
говорного происхождения противоречили навыкам грамотного письма, т. е.
воспринимались прежде всего не как «русские», а как «неграмотные». В этих
условиях разделение вариантов по генетическому принципу наталкивалось
на сопротивление внедренного в сознание носителей лингвистического
мышления.
В данном контексте и оказывался чрезвычайно важным второй источ‐
ник нормализаторских инноваций академической филологии – грамматиче‐
ские описания русского языка, созданные иностранцами. Они ставили перед
собой задачу описать русский язык в соответствии с наблюдаемым ими узу‐
сом. Этот узус они, естественно, могли понимать по‐разному, в разной сте‐
пени обращая внимание на устное употребление и некнижные письменные
тексты. Они могли использовать и использовали в качестве пособия цер‐
ковнославянские грамматики грамматику Смотрицкого . При всем этом,
однако, тех трудностей в размежевании русского и церковнославянского, с
которыми сталкивались носители русского языка и вместе с тем традици‐
онного языкового сознания, иностранные филологи не испытывали. В силу
этого они могли в достаточно большом объеме квалифицировать известные
им варианты как русские или славянские, что создавало основу для обсуж‐
дения различных нормализационных решений в 1730‐е годы.
Пространный список отличий церковнославянского от русского приво‐
дится в грамматике Лудольфа, которая имелась в Петербурге см.: Винтер
1958, 758–762 и скорее всего была известна всем академическим фило‐
логам Шванвицу, Адодурову, Тредиаковскому . Хотя задачи привести ис‐
черпывающий список отличий Лудольф не ставил, его перечень достаточно
пространен и включает формы претерита, различия в именном словоизме‐
нении чередование заднеязычных со свистящими в славянском в отличие
от русского, -го/-во в род. ед. м. и ср. рода , лексико‐морфонологические ха‐
рактеристики полногласие, ч на месте щ, о на месте е в начале слова и ряд
собственно лексических оппозиций, ср.: «А Slavonicum duas consonantes
sequens mutatur in duo о. Slav. глава caput Russice голова… Е Slavonicum à
Russis saepe mutatur in о. Slav. единъ unus Russ. одинъ… In declinationibus
Slavonicae linguae consonantes nominativi in nonnullis casibus mutantur, sed in
Russica dialectu retinentur v. g. рка manus in dativo & ablat. singulari facit рцѣ,
in lingua Russica vero ркѣ… Similiter quoque in declinatione nominum
Slavonicorum г in з & ж. х in с nonnumquam mutatur. Щ Slavonicum, à Russis
frequenter mutatur in ч. Slav. нощь nox Russ. ночь… In adjectivis Slavonicis
genetivus singularis masculini & neutri definit in го sed in lingua Russica in во... In
verbis Slavonicis praeteritum definit in х sed in verbis Russicis in л. любихъ amavi
любилъ… Interdum quoque vocabula prorsus differunt. Slav. глаголю, реклъ,
1004
СИНТЕТИЧЕСКИЙ ХАРАКТЕР АКАДЕМИЧЕСКОЙ НОРМАЛИЗАЦИИ § XI‐2
днѧсъ, вын, истина, тне... Russ. говорю, сказалъ, севодни, всегда, вселди,
правда, даромъ» Лудольф 1696, 4–5 517.
Иначе обстоит дело с грамматикой пастора Глюка 1704 г см. издание:
Кайперт, Успенский, Живов 1994 . Маловероятно, что академические фило‐
логи ее знали, однако безусловно знал ее И.‐В. Паус, который и оказывается
связующим звеном между Глюком и академической традицией. Описывая
русский язык, Глюк широко пользовался грамматикой Смотрицкого, в ряде
случаев отталкиваясь от него, но в ряде случаев сохраняя его нормы там
же, 54–61, 77–86 ; в то же время Лудольфа Глюк либо не знал, либо созна‐
тельно игнорировал. Из грамматического материала, как правило, устраня‐
ются маркированные славянизмы признаки книжности и в ряде случаев
проводятся нормализационные решения, противополагающие русскую
норму церковнославянской например, у существительных в косвенных па‐
дежах мн. числа унифицируются окончания -амъ, -ами, -ахъ – там же, 74–76 ,
однако никакого последовательного противопоставления русского и цер‐
ковнославянского не устанавливается518. Грамматика, написанная Глюком,
предназначалась для обучения русскому языку в организованной Глюком
школе и в силу этого имела «синтетический» характер, соединяя материал
традиционного книжного и некнижного языка. Этим грамматика Глюка ра‐
дикально отличалась от грамматики Лудольфа: грамматика Лудольфа была
описательной, грамматика Глюка – инструктивной.
Линия, идущая от Глюка, была продолжена, хотя и с рядом существен‐
ных инноваций, его сотрудником по устроенной в Москве школе И.‐В. Пау‐
сом. Паус, так же как и Глюк, ориентировался на широкий диапазон текстов,
как некнижных, так и традиционных книжных. Именно это широкое по‐
нимание узуса побуждало его к синтетическому рассмотрению русского и
церковнославянского, что и отразилось в названии его грамматики –
«Grammatica Slavono‐Russica» ср. Винтер 1958, 758 519. Паус полагал, что сла‐
517 Составленный Лудольфом перечень дословно воспроизводится в грамматике Сойе в
разделе об отличиях русского от церковнославянского Сойе, I, 30–33 , однако в тексте
грамматики сюда добавляется еще одно отличие: «L'Infinitif dans la langue Esclavonne se
termine en и, et dans la dialecte en ь, qui en fait la difference, comme читать lire, вѣрить
croire» там же, 130 . Эта инновация, впрочем, не имеет для нас значения, поскольку
грамматика Сойе в Петербурге не была известна и на академическую традицию повли‐
ять не могла.
518 Эксплицитно отличия двух языков отмечены лишь в трех случаях. Говорится о том,
что в славянском языке дв. число более употребительно, чем в русском там же, 238 , и
указывается противопоставление форм вин. ед. «теб Sl. т» там же, 252 и им. мн.
ж. рода «нш҃и Sl. нш҃ » там же, 261 .
519 Грамматика Пауса осталась неопубликованной. Паус представил ее в Академию на‐
ук 10 декабря 1729 г. с просьбой переписать и вернуть оригинал Материалы АН, I, 592 .
Неясно, была ли сделана полная беловая копия в Архиве Академии наук сохранились
лишь первые листы переписанного набело экземпляра – Разряд III, № 332 , однако печа‐
тать эту грамматику Академия отказалась. После смерти Пауса в 1735 г. черновая руко‐
пись грамматики попала в Библиотеку Академии, в которой она и хранится по сей день
Библиотека Академии наук, Собр. иностранных рукописей, Q 192 . Попытка опублико‐
вать эту рукопись была предпринята Д. Е. Михальчи в 1960‐е годы, однако издание не
1005
ГЛАВА XI. НОРМАЛИЗАЦИЯ ЯЗЫКА И УТВЕРЖДЕНИЕ РОЛИ ЛИТЕРАТУРЫ
вянский и русский образуют своеобразное единство, так что «zwey зыки
können jawohl brüder u[nd] 2. Sprachen Schwester[n] werden» Библиотека
Академии наук, Собр. иностранных рукописей, Q 192, л. 3об. . Его граммати‐
ка, завершенная в 1729 г., была предназначена для одновременного изуче‐
ния обоих языков. В «Observationes», посланных в Академию наук в 1732 г.,
он писал: «Daß beide dialecti, slavonisch und russische [!], deren jene in
geistlichen und Kirchen‐sachen von alters her, diese aber bei unsern Zeiten in
Staats‐ und Regimentssachen nach der Zivilität und gemeinen Wesen schaltet und
waltet, so daß dieselben nun in diesem kleinen Buch als Bruder und Schwester...
beieinander in Frieden leben» Винтер 1958, 759 . Он обосновывал необходи‐
мость изучения славянского одновременно с русским именно тем, что без
него останутся непонятными церковные книги, тексты, трактующие «höhen
u. geistl. Sachen», равно как ученые и исторические сочинения БАН, Q 192,
л. 3 . В этом же ключе Паус замечает, что на «славяно‐русском» языке гово‐
рят, читают и пишут книги, рукописные сочинения и указы. Простой народ
употребляет в разговоре множество духовных формул, восходящих к Биб‐
лии и потому славянских там же, л. 5 .
Для Пауса, в отличие от Глюка, синтетический подход актуализирует
поиск признаков, противополагающих два языка, поскольку избранная им
модель синтетического описания предполагала фиксацию общей для рус‐
ского и славянского основы, которая дополняется указанием всех различий
между двумя языками. В силу этого генетические характеристики приоб‐
ретают для Пауса первостепенное значение, и соответствующие данные от‐
личаются у него наибольшей полнотой. Он повторяет с многочисленными
дополнениями и некоторыми исправлениями перечень, приводимый Лу‐
дольфом там же, л. 22об.–24 , и в конце этого перечисления замечает, что
отличия русского от церковнославянского «в акциденциях» т. е. в грамма‐
тических показателях будут показаны при рассмотрении частей речи. Дей‐
ствительно, различия между русским и церковнославянским регулярно упо‐
минаются во всех разделах морфологического описания «славяно‐русского»
языка. Так, при описании категорий имени говорится о том, что в славянском
постоянно употребляется дв. число, тогда как в русском его употребление
ограничено словосочетаниями, в которых имя согласуется с числительным
два, двѣ л. 42, 44 , равно как три и четыре; Паус следует здесь Лудольфу
1696, 12–13 . Образование превосходной степени в славянском описывается
как добавление ѣй или ай в форму сравнительной степени и трактовка, и
пример совпадают с Лудольфом – Лудольф 1696, 20 ; для русского вместо
этого указывается образование с помощью «местоимения» само, слова всѣхъ
или деминутива.
Многочисленные замечания о различиях славянского и русского дела‐
ются при описании склонения существительных. Вслед за Лудольфом Паус
состоялось. В результате появился лишь ряд статей Д. Е. Михальчи, посвященных этой
грамматике Михальчи 1964; Михальчи 1968; Михальчи 1969а , и его докторская диссер‐
тация «Славяно‐русская грамматика Иоганна Вернера Паузе» Михальчи 1969б , в ко‐
торой основное место занимала публикация текста грамматики, в ряде отношений не
совсем удовлетворительная.
1006
СИНТЕТИЧЕСКИЙ ХАРАКТЕР АКАДЕМИЧЕСКОЙ НОРМАЛИЗАЦИИ § XI‐2
указывает, что в русском, в отличие от славянского, вокатив совпадает с но‐
минативом не только во множественном, но и в ед. числе, кроме слов Гос-
поди, Боже и других «священных» sacris наименований, связанных с рели‐
гией лл. 44, 45об., 48об. . Отмечается, что у одушевленных существительных
м. рода аккузатив равен генитиву, для ед. числа это рассматривается как
общая норма, тогда как для мн. числа указывается, что в славянском это не
всегда имеет место л. 48 . Говорится и здесь Паус повторяет Лудольфа ,
что в славянском, в отличие от русского, у существительных, кончающихся
на г, к и х, эти буквы переходят в ряде падежей местн. ед., им., зват., местн.
мн. в з, ц и с л. 48об. . В отдельных парадигмах противопоставлен как
русское и славянское целый ряд конкретных флексий. Сюда, в частности,
относятся некоторые флексии в парадигме слова судiя в частности рус. -ѣ в
дат. ед противопоставлено слав. ‐и – л. 47 , окончание ‐амъ в дат. мн. о‐скло‐
нения у существительных м. рода, противопоставленное «славянскому» ‐омъ
л. 49 , окончание ‐ахъ в местн. мн., противопоставленное слав. ‐ехъ и ‐ѣхъ
л. 49 . Указывается, что в славянском собирательное от господинъ господiе,
а в русском господи или согласно употреблению господа л. 56 . В парадиг‐
мах склонения на ‐ер‐ славянским матерь, мати, дщи соответствует русское
мать, дочь, причем у этих существительных в славянском окончание
род. ед. ‐е, а в русском часто ‐и, в дат. ед. в славянском ‐и, в русском ‐ѣ л. 59 .
Не менее тщательно зафиксированы различия в склонении прилага‐
тельных, при этом говорится, что, несмотря на различия, сходства в славян‐
ском и русском склонении достаточно многочисленны, чтобы в рамках од‐
ной парадигмы отметить славянские варианты буквой S, а русские – буквой
R л. 60 . Для прилагательных также указывается признак наличия/отсут‐
ствия чередования заднеязычных со свистящими и шипящими л. 60 . К чи‐
слу отдельных различающихся в русском и славянском флексий отнесены
окончания род. ед. и вин. ед. м. и ср. рода огω, ово, ова л. 60 – слав. -аго
л. 61 ; род. ед. ж. рода -ой, -ей, а также -ые, которым противопоставлено
слав. -ыя/-ия. Отмечено, что в им.‐вин. мн. ч. ср. рода в русском часто
употребляется окончание ‐ие или ‐ые л. 60об. , тогда как в парадигме
прилагательного добрый приводится флексия ‐ая л. 61–61об. . В парадигме
прилагательного добрый в им. ед. м. рода окончание ‐ой дается с пометой R
русское , окончание ‐ый – с пометой S славянское . Трактовка большин‐
ства указанных вариантов как генетически противопоставленных появля‐
ется у Пауса впервые, в ряде случаев Паус мог придти к ней, сопоставляя
парадигмы Смотрицкого и Глюка, однако многие его наблюдения полно‐
стью оригинальны.
Наиболее контрастно, естественно, различия между славянским и рус‐
ским выделяются при описании глагола, в парадигме которого сосредото‐
чиваются основные признаки книжности. В «Observationes» 1732 г. Паус пи‐
сал даже, что «nur müssen slavonischerseits die ungeheure Endungen in den
praeteritis und indefinitis wegbleiben, so ist weniger difference unter ihnen
beiden» Винтер 1958, 759 . Паус указывает, что в претерите «wird slav. х
verwandelt in лъ, f. ла, n. ло welches durch alle personen geht» л. 104 . В специ‐
альном примечании л. 104 указывается, что в презенсе и футуруме во 2
л. ед. ч. славянским окончаниям -еши, -иши соответствуют русские ‐ешъ,
1007
ГЛАВА XI. НОРМАЛИЗАЦИЯ ЯЗЫКА И УТВЕРЖДЕНИЕ РОЛИ ЛИТЕРАТУРЫ
-ишъ. Здесь же отмечается, что, так же как во 2 л. ед. ч., слав. и переходит в
рус. ь в инфинитиве. Вслед за Лудольфом Паус вводит в русскую глагольную
парадигму сложное будущее со вспомогательными глаголами стану или
буду, причем как и у Глюка, и в отличие от Лудольфа, оно выступает у него
наряду с простым будущим образуемым с помощью «прибавления» или
аугмента – л. 103об. .
Инновации Пауса сыграли весьма существенную роль в нормализации
морфологических вариантов и установлении репертуара славяно‐русских
оппозиций в академической традиции 1730‐х годов. Его грамматика была
известна Адодурову и Шванвицу, скорее всего также и Тредиаковскому, а
возможно и Ломоносову Живов и Кайперт 1996, 25–26; Кайперт 2009, 180 .
Хотя и Адодуров, и Шванвиц с Паусом враждовали, они во многом восполь‐
зовались его разысканиями. Вражда была обусловлена не только личными
причинами, но и противоположностью теоретических установок. Паус, как
уже сказано, считал, что русский и церковнославянский представляют свое‐
образное единство, тогда как Шванвиц и Адодуров следовали петровской
культурно‐языковой доктрине, противополагавшей эти языки, требовав‐
шей их размежевания и объявлявшей русский самодостаточным. Синтети‐
ческий подход Пауса развязывал ему руки в квалификации как славянских
самых разных морфологических элементов, эта квалификация лишь уста‐
навливала определенную систематику в вариантах внутри славяно‐русского
языка. У Адодурова положение было куда сложнее. В своем кратком грам‐
матическом очерке 1731 г. Адодуров формулирует принцип, согласно кото‐
рому все славянские формы конкретно, правда, речь идет только о склоне‐
нии должны быть изгнаны из нового литературного языка и заменены
«естественными» «природными» элементами. Сказав о необоснованных
пристрастиях «любителей славенских выражений» правдоподобно, что
здесь имелся в виду, в частности, Паус , Адодуров формулирует свою пози‐
цию: «Allein da nunmehro aller Slavonismus vornehmlich eine solche Art zu
decliniren aus der Rußischen Sprache exuliret, und einen greßlichen Laut in
denen Ohren derer Heutigen erreget, so wird man auch nicht verdenken können,
wenn man solches allhier übergangen und vielmehr dafür der natürlichen Art zu
decliniren nachgegangen ist» Адодуров 1731, 26 . Поэтому, квалифицировав
тот или иной элемент как славянский, Адодуров должен был изгнать его из
состава нового литературного языка. В силу этого ему приходилось балан‐
сировать между стремлением к отмежеванию русского от церковнославян‐
ского и приемлемостью учиненной таким образом потравы с точки зрения
навыков грамотности.
Необходимость компромисса приводит к тому, что Адодуров опреде‐
ляет в качестве славянизмов значительно меньший корпус элементов, чем
Паус, зачисляя в него премущественно те формы, с которыми ему было не
жаль расстаться. Зависимость от Пауса, однако, просматривается вполне
отчетливо. В наибольшей степени показательны те пассажи, в которых Адо‐
дуров обсуждает церковнославянско‐русские оппозиции – вне зависимости
от того, совпадает ли адодуровская трактовка с интерпретацией Пауса. От‐
мечу, что, кроме грамматики Пауса, Адодурову был несомненно известен
Лудольф. В качестве общего фона нужно иметь в виду, что замечания о цер‐
1008
СИНТЕТИЧЕСКИЙ ХАРАКТЕР АКАДЕМИЧЕСКОЙ НОРМАЛИЗАЦИИ § XI‐2
ковнославянском характере тех или иных элементов отнюдь не были необ‐
ходимы при изложении русского грамматического материала. Эти эле‐
менты можно было просто обойти молчанием. Это ясно видно из того, что в
грамматике Гренинга, представляющей собой в морфологическом разделе
переработку краткого очерка Адодурова или грамматики Шванвица – ср. об
отношениях между очерком Адодурова и грамматикой Гренинга: Унбегаун
1969б, с. XII–XIV; Успенский 1975, 27–44; Бауманн 1980; Кайперт 1988б;
Кайперт 1989б; Живов 1992, 266–267 , все замечания о русско‐славянских
оппозициях опущены ср.: Гренинг 1750, 77, 80, 82 .
Интересующие нас комментарии Адодурова – сверх той антиславянской
филиппики, которая цитировалась выше, – немногочисленны и производят
впечатление случайного набора. В качестве славянизма Адодуров отмечает
дв. число, которое «in der Rußischen Sprache ist... nicht gebräuchlich» Адоду‐
ров 1731, 13 . Констатация славянского характера дв. числа является общим
местом всех предшествующих описаний русского языка, так что Адодуров
мог здесь следовать как Лудольфу, так и Паусу. Отталкивание от обоих
предшественников видно в замечании о словосочетаниях с числительными
два, три, четыре. Адодуров полагает, что после этих числительных упот‐
ребляется род. ед. существительного, а не форма дв. числа там же, 32–33 , и
указывает, что ошибаются те, кто приписывает русскому языку дв. число,
исходя из неправильного понимания примеров два попа, три рва, четыре
колодезя. Первый пример отсылает к Лудольфу, однако упоминание заблу‐
ждающихся во мн. числе свидетельствует о том, что имеется в виду не
только Лудольф, но и Паус.
Славянизмами, по мнению Адодурова, являются особые формы вока‐
тива, поскольку в русском вокатив и номинатив совпадают; исключение со‐
ставляют слова «чисто славенские или такие, в которых русские хотят под‐
ражать славянам» пастырю, жено, Христе, Боже, человѣче там же, 13 . И
это наблюдение представляет собой общее место, так как соответствующие
замечания имеются и у Лудольфа, и у Пауса. Экспликацией содержащегося в
этих грамматиках утверждения о том, что особая форма вокатива сохраня‐
ется у слов «spectantibus ad religionem» Лудольф 1696, 15 или «in welchen
sie die Religion empfangen» Паус, л. 44 , является и приводимый Адодуро‐
вым список примеров.
Далее в качестве славянизма указываются формы дат. ед. мягкой разно‐
видности а‐склонения с окончанием ‐и вместо ‐ѣ; такие формы, согласно
Адодурову, полностью противоречат «гению русского языка» Адодуров
1731, 15 . Это наблюдение у Лудольфа отсутствует в каком бы то ни было
виде , но находит соответствие в вариантах, приводимых Паусом в парадиг‐
мах мягкой разновидности и его пометах к парадигме слова судiя.
Говоря об аномальном образовании косвенных падежей от слов мать и
дочь, Адодуров поясняет, что «иррегулярные окончания» обусловлены при‐
надлежностью обоих к славянскому, при том что «in derselben Sprache den
Nominatiuum auf матерь und дщерь formiren» там же, 23 . Это замечание
также может быть соотнесено с наблюдениями Пауса, согласно которому
русские формы косвенных падежей «nimt d. ер an von slav. дщерь» л. 59 .
Адодуров в нескольких случаях исправляет предлагаемую Паусом пара‐
1009
ГЛАВА XI. НОРМАЛИЗАЦИЯ ЯЗЫКА И УТВЕРЖДЕНИЕ РОЛИ ЛИТЕРАТУРЫ
дигму, но сохраняет постулируемую Паусом языковую соотнесенность ва‐
риантов.
В им. мн. четвертого склонения Адодуров выделяет формы типа князїе,
каменїе; некоторые, говорит он, предпочитают их формам князья, каменья,
хотя это неправильно, и превращает данные слова в славянские, поскольку
указанные окончания именно этому языку и принадлежат там же, 26 . Это
наблюдение восходит к Паусу, который указывает те же варианты с той же
характеристикой в парадигме слов князь, свидѣтель и день. В пояснениях к
четвертому склонению Адодуров указывает также, что в русском языке не
употребляется слово Господь во мн. числе; когда такие формы встречаются,
они являются славянизмами и по значению и по форме в русском отсутст‐
вует «славянское» значение ‘господин’ там же, 27 . Здесь Адодуров несо‐
мненно развивает Пауса, который писал о возможности употребления слова
господь во мн. числе в славянском и приводил его парадигму л. 56об. , пол‐
ностью сходную для ед. числа с парадигмой Адодурова. Зависимость в
этом случае очевидна520.
Не менее существенно, что в ряде случаев Адодуров без всяких оговорок
о соотношении русского и церковнославянского устраняет те элементы, ко‐
торые в качестве славянских определил Паус. Так, например, у Адодурова не
приводятся и никак не упоминаются флексии дат. мн. и местн. мн. ‐омъ и
‐ѣхъ/-ехъ, хотя в современных ему текстах они встречались; стимулом могло
быть определение их как «славянских» у Пауса. Приводя формы слова день,
Адодуров Адодуров 1731, 26 дает для род. ед. только форму дня, форма дни
520 Три замечания Адодурова хотя и не повторяют паусовских, но, видимо, полемически
направлены против паусовских интерпретаций. Это относится к трактовке степеней
сравнения, где Адодуров квалифицирует в качестве славянизмов формы сравнительной
степени с суффиксом ‐ш‐ честныи – честнѣшїи , полагая, что в русском сравнительная
степень прилагательных отсутствует и для сравнения используются «сравнительные на‐
речия» умнѣе, богатѣе, дороже ; превосходная степень, на взгляд Адодурова, в церков‐
нославянском и русском совпадает честнѣишїи , хотя в русском имеются и другие
способы образования превосходной степени, отсутствующие в церковнославянском
Адодуров 1731, 11–12 . У Адодурова в тв. мн. четвертого склонения в качестве русского
окончания указывается -їями, ему противостоят славянские окончания -їи или ‐ьми
имеются в виду формы типа ученїи или ученьми , которыми обычно пользуются «люби‐
тели славенских выражений» и по поводу которых Адодуров и выступает со своей дек‐
ларацией об изгнании славянизмов Адодуров 1731, 26 . Наконец, приведя иррегуляр‐
ные контрактированные формы кратких прилагательных божья, божье von божїй,
свѣтелъ, золъ, сыновенъ von свѣтлый, злый, сыновнїй , Адодуров замечает, что эти сла‐
вянские прилагательные должны подробно рассматриваться в славянской грамматике, к
предмету же его сочинения они не относятся Адодуров 1731, 28–29 . И в этом случае
имеет место, видимо, полемика с Паусом, разбирающим эти прилагательные и указы‐
вающим, что они вполне обычны «in der Slav. Rußischen Sprache» л. 61 . Паус при этом
определяет в качестве синтаксических условий их употребления как предикативную, так
и определительную функции преимущественно с постпозицией определения , ссыла‐
ется на Лудольфа, у которого говорится о контракции прилагательных в предикативной
функции 1696, 20 , и приводит примеры из славянской Библии л. 61–61об. . Адодуров,
видимо, все употребления кратких прилагательных рассматривает как черту, свойст‐
венную исключительно славянскому.
1010
СИНТЕТИЧЕСКИЙ ХАРАКТЕР АКАДЕМИЧЕСКОЙ НОРМАЛИЗАЦИИ § XI‐2
даже не упомянута, и это опять же может быть объяснено квалификацией
последней формы как славянской у Пауса. Во 2 л. ед. ч. презенса и футурума
Адодуров дает исключительно флексии на ‐шь там же, 40–43 , повторяя
здесь Лудольфа и Пауса. Точно так же только в форме на ‐ть дается и инфи‐
нитив, что соответствует решению Пауса и вместе с тем – значимым обра‐
зом – противоречит употреблению того самого Вейсманова лексикона, в при‐
ложении к которому напечатан адодуровский очерк Брин 1983, 24 .
Однако следовать за Паусом до конца Адодуров не может, поскольку в
этом случае ему пришлось бы устранить такие элементы, которые пред‐
ставляются ему нормативными, необходимыми для нового литературного
языка, если грамотность сохраняет для него какое‐либо значение. Так, у
Адодурова в склонении прилагательных для род. ед. м. и ср. и вин. ед. м.
рода даются варианты добраго и доброво Адодуров 1731, 30 , т. е. флексия
‐аго не интерпретируется как славянизм, как это делает Паус. В род. ед. ж.
рода Адодуров кодифицирует флексию ‐ыя, которую Паус определяет как
славянскую. В им. ед. м. рода дается форма добрый, тогда как у Пауса здесь
появляется специально русский вариант доброи. Такие примеры можно
умножить. Представляется, что во всех этих случаях Адодуров решает игно‐
рировать противопоставление русского и церковнославянского и нормали‐
зовать формы, соответствующие книжной письменной традиции.
Итак, академические филологи 1730‐х годов исходят из концепции,
прямо противопоставленной концепции Пауса и требовавшей пуристи‐
ческого устранения славянских элементов из «самодостаточного», на их
взгляд, русского языка. Эта установка актуализирует для них параметры
генетической противопоставленности русского и церковнославянского и
обусловливает их резко отрицательное отношение к синтетическому опыту
Пауса. Вместе с тем задачи нормализации нового литературного языка ог‐
раничивают для них возможности «очищения» этого языка от «славяниз‐
мов», пуризм в морфологии находит лишь весьма ограниченное примене‐
ние. Нереализованность пуристической установки проявляется и в том, что
отдельные элементы характеризуются как «славенские», но тем не менее
вопрос об их изгнании не стоит. Так обстоит дело с «иррегулярными» сло‐
воформами с основой матер‐ и дочер‐, а также с формами ед. числа слова
Господь; они сохраняются очевидно потому, что их нечем заменить, однако
в этом случае противоречивой оказывается оговорка об их «славенском»
характере – она не согласуется с декларацией об изгнании из склонения
всех славянизмов. Утверждаемая академическими филологами норма имеет
синтетический характер, соединяя в себе и отталкивание от церковносла‐
вянской грамматической традиции, и преемственность в отношении этой
же традиции. Именно эта синтетическая норма проводится в академических
изданиях и оказывается тем самым запечатлена в корпусе образцовых тек‐
стов, на которые ориентируется письменный узус культурной элиты.
Это развитие позволяет говорить об академической традиции в форми‐
ровании русского языкового стандарта. Вокруг Академической гимназии и
Академической типографии, институций, которые обеспечивают введение
русского языка в обиход академического преподавания и публикацию книг
на новом «гражданском» наречии, складывается круг филологов Адодуров,
1011
ГЛАВА XI. НОРМАЛИЗАЦИЯ ЯЗЫКА И УТВЕРЖДЕНИЕ РОЛИ ЛИТЕРАТУРЫ
Шванвиц, Тредиаковский, Тауберт, позднее В. Лебедев , объединенных об‐
щими в целом установками и занятых созданием норм прежде всего ор‐
фографических и морфологических нового литературного языка. Работа
носила в значительной степени коллективный характер можно предполо‐
жить, например, что материалы, с помощью которых преподавал один из
ученых этой группы, затем могли использоваться и пополняться другими ,
так что авторство отдельных текстов иногда трудно определить. Представ‐
ляется целесообразным вслед за Л. Дюровичем Дюрович 1992 говорить о
«грамматике Академической гимназии» как совокупности текстов, пред‐
ставляющих единую традицию, подводящую нас к «Российской грамма‐
тике» Ломоносова и закладывающую основы для формирования русского
языкового стандарта.
3. Лингвистические программы. Роль изящной словесности
Как уже говорилось, на начальном этапе академическая нормализация ни на
какую литературу не ориентируется и ни с каким литературным развитием
не соотносится. Это обстоятельство важно потому, что оно указывает на за‐
дачи, которые возникали при соединении данных процессов. Новая лите‐
ратура должна была приспособить для своих нужд тот нарождавшийся
языковой стандарт, который создавался в академической переводческой
практике. Первым за это дело принимается Василий Тредиаковский, возвра‐
щающийся в 1730 г. в Россию. Он привозит с собою свои литературные
труды перевод «Езды в остров любви» П. Талемана и небольшую подборку
собственных стихотворений и предпринимает усилия для того, чтобы из
своих литературных занятий сделать академическую деятельность. В опре‐
деленной мере ему это удается.
В этом контексте можно взглянуть и на сформулированную Тредиаков‐
ским лингвистическую программу, заявленную им в хрестоматийном абзаце
из предисловия к «Езде в остров любви». Она в целом соответствует тем
языковым установкам, которыми руководствовались академические пере‐
водчики, но соединяет их с задачами формирования новой европеизиро‐
ванной литературы. Вообще надо заметить, что влияние здесь идет в обоих
направлениях. Тредиаковский в это время ближайшим образом сотрудни‐
чает с Адодуровым, так что лингвистическая программа формулируется
ими, видимо, совместно. В этой программе просматриваются черты петров‐
ской языковой политики, однако она идет дальше и содержит качественно
новые моменты. В предисловии к «Езде в остров любви» 1730 г. Тредиа‐
ковский пишет:
На меня, прошу вас покорно, неизволте погневаться, буде вы
еще глубокословныя держитесь славенщизны что я оную неславен‐
ским языком перевел, но почти самым простым Руским словом, то
есть каковым мы меж собои говорим. Сие я учинил следующ[и]х ради
причин. Первая: язык славенскои, у нас есть язык церковнои; а сия
книга мирская. Другая: язык славе[н]скои в нынешнем веке у нас
очюнь темен, и многия его наши читая неразумеют; А сия книга есть
1012
ЛИНГВИСТИЧЕСКИЕ ПРОГРАММЫ. РОЛЬ ИЗЯЩНОЙ СЛОВЕСНОСТИ § XI‐3
СЛАДКИЯ ЛЮБВИ, тогоради всем должна быть вразумителна. Тре‐
тия: которая вам покажется может быть самая легкая, но которая у
меня идет за самую важную, то есть, что язык славенскои ныне же‐
сток моим ушам слышится, хотя прежде сего не толко я им писывал,
но и разговаривал со всеми: но за то у всех я прошу прощения, при
которых я с глупословием моим славенским особым РЕЧЕТОЧЦЕМ
хотел себя показыв[а]ть
Тредиаковский 1730, предисл., л. 6об.–7/III, 649–650 .
В этих словах отпечаток петровской культурной программы выступает
с полной очевидностью. Славянский язык рассматривается как язык тради‐
ционной церковной культуры, непригодный для выражения новых куль‐
турных ценностей. Использование церковнославянского вне рамок тради‐
ционной духовной культуры объявляется «глупословием», идущим от
нелепого желания прослыть «особым речеточцем», и это в точности соот‐
ветствует поношению «чванства безумных книгочий», употребляющих цер‐
ковнославянский «для удивления народного», у Феофана Прокоповича. К
Прокоповичу же к «Духовному Регламенту» восходит и положение о тем‐
ноте церковнославянского, о его недоступности многим читающим см. вы‐
ше, § X‐7; ср.: Успенский 1985, 124; Живов 1996, 128–131 . Языком новой
культуры Тредиаковский провозглашает «самое простое Руское слово».
Вместе с тем в приведенных словах можно выделить принципиально
новые моменты, посторонние для мысли Петра и его сподвижников. Во‐
первых, оппозиция церковнославянского и русского языков оценивается в
эстетических категориях, и именно эта эстетическая оценка выдвигается
как главная причина, побуждающая к переходу на русский язык. Высказы‐
вание Тредиаковского совпадает при этом с высказыванием Адодурова: как
и Тредиаковский, Адодуров говорит о «жесткости» церковнославянского
языка – «nunmehro aller Slavonismus... einen greßlichen Laut in denen Ohren
derer Heutigen erreget» Адодуров 1731, 26; ср.: Унбегаун 1958, 110; Успен‐
ский 1975, 65 ; в противоположность церковнославянскому русский оцени‐
вается как «изящный» zierlich Успенский 1975, 66–67; Успенский 1985,
80–88 . Эстетическая оценка языкового материала является, следовательно,
общей позицией первых кодификаторов. Во‐вторых, новый литературный
язык ориентирован на разговорное употребление, на тот язык, «каковым
мы меж собой говорим». Такая теоретическая установка также была новше‐
ством Петр, напомню, говорил о «словах Посольского приказа», т. е. в каче‐
стве ориентира указывал не на разговорный язык, а на одну из письменных
традиций . И эта установка была, видимо, общей для Тредиаковского и Адо‐
дурова см.: Успенский 1975, 55–57 . Как будет видно из дальнейшего, оба
эти новые положения сыграли существеннейшую роль в развитии литера‐
турного языка. Эстетическая установка требует не простого отталкивания
от прежней книжной традиции как было раньше , а обработки нового ли‐
тературного языка, возникшего в результате этого отталкивания; разго‐
ворное же употребление выступает как тот критерий, которым следует ру‐
ководствоваться при этой обработке. Это и было результатом приложения к
русской языковой ситуации европейского образца.
1013
ГЛАВА XI. НОРМАЛИЗАЦИЯ ЯЗЫКА И УТВЕРЖДЕНИЕ РОЛИ ЛИТЕРАТУРЫ
Источником учения, согласно которому литературный язык должен
быть ориентирован на разговорное употребление культурной элиты, были
французы. К. Вожела, влияние идей которого было определяющим для всех
лингвистических программ, связанных с классицизмом, основывал «bon
usage» на «la façon de parler de la plus saine partie de la Cour, conformément а la
façon d'escrire de la plus saine partie des Autheurs du temps» Вожела 1647,
л. а1об. . Его продолжатель, К. Бюфье, предпочитал говорить о «la plus
nombreuse partie», поскольку, на его взгляд, «la plus nombreuse partie est
quelque chose de palpable & de fixe; au lieu que la plus saine partie peur souvent
devenir insensible ou arbitraire» Бюфье 1709, 22 . Свои нюансы вносили в эту
формулировку Д. Бугур, О. Ракан, Т. Корнель и многие другие. Однако, каковы
бы ни были вариации, в них сохраняется общее идущее от Вожела ядро.
Именно эта концепция определяла те категории слов и конструкций, кото‐
рые должны были быть исключены из хорошего языка, – это были те эле‐
менты, по которым gentil homme опознавал отставшего от моды или при‐
бывшего из провинции чужака. Это ядро и было усвоено Тредиаковским и
Адодуровым. Именно в русле данных идей Тредиаковский писал о языке,
«каковым мы меж собой говорим». В Речи к Российскому собранию 1735 г.,
посвященной устроению и усовершенствованию русского языка, эта уста‐
новка формулируется более определенно, в качестве ориентира указыва‐
ется «двор Ея Величества в слове наиучтивейший... благоразумнейшие Ея
Министры, и премудрейшие Священноначальники... знатнейшее и искусней‐
шее дворянство» и, наконец, «собственное о нем [языке] разсуждение, и вос‐
приятое от всех разумных употребление» Тредиаковский 1735б, 13/1935,
331 . В 1736 г. французская формулировка почти буквально повторена в
«Письме некоего россиянина», где грамматику предлагается основывать
«sur le meilleur usage de la cour et des habiles gens» Тредиаковский 1849, 105;
ср.: Томашевский 1959, 44–45; Успенский 1985, 131–134; Синьорини 1988,
519–521 . Итак, усвоенная от французов концепция чистоты языка задавала
общее направление нормализации нового литературного языка.
Адодуров в грамматическом очерке 1731 г. говорит о «жесткости» цер‐
ковнославянского языка и, как мы видели, предлагает изгнать из словоиз‐
менительных парадигм нового языкового стандарта все «славянизмы»
Адодуров 1731, 26; ср.: Унбегаун 1958, 110; Успенский 1975, 65 ; в противо‐
положность церковнославянскому русский оценивается как «изящный»
zierlich Успенский 1975, 66–67; Успенский 1985, 80–88 . Точно так же Тре‐
диаковский в предисловии к «Езде» заявляет, что «язык славенскои ныне
жесток моим ушам слышится» и что прежде всего по этой причине он изда‐
ваемую книгу «неславенским языком перевел, но почти самым простым Рус‐
ким словом, то есть каковым мы меж собои говорим» Тредиаковский 1730,
предисл., л. 6об.–7/III, 649–650 . Тредиаковский, таким образом, выражает
готовность присоединиться к тому направлению нормализации языкового
стандарта, которое избрали академические переводчики.
Таковы во всяком случае декларации. Если, однако же, взглянуть на
языковую практику, то здесь обнаруживаются расхождения. Так, скажем, в
академических публикациях 1729–1730‐х годов в качестве унифицирован‐
ного окончания им.‐вин. мн. числа для всех трех родов выступает флексия
1014
ЛИНГВИСТИЧЕСКИЕ ПРОГРАММЫ. РОЛЬ ИЗЯЩНОЙ СЛОВЕСНОСТИ § XI‐3
‐ие/-ые, ее же в том же качестве приводит и М. Шванвиц в своей немецкой
грамматике 1730 г. Шванвиц 1730 . Тредиаковский, однако, в «Езде в ост‐
ров любви» предпочитает в качестве унифицированного окончание ‐ия/-ыя
флексия ‐ие/-ые появляется в «Езде» лишь в виде окказионального откло‐
нения . Еще показательнее употребление инфинитива. Как свидетельст‐
вуют «Примечания к ведомостям», в академической практике нормативной
является только форма на ‐ть, тогда как форма на ‐ти полностью исклю‐
чена из употребления имею в виду глаголы с ударением на основе . Тре‐
диаковский в «Езде» следует этой норме в прозаическом тексте, и это вы‐
глядит как свидетельство его согласия с академической нормализацией; в
стихотворном тексте, однако, дело обстоит иным образом, инфинитивы на
-ти употребляются здесь без всяких ограничений наряду с инфинитивами
на -ть , ср., например, в рифмах: творити – быти Тредиаковский 1730, 30 ,
смягчити – быти с. 35 , небыти – забыти с. 90 , здати – изъяти с. 105 ,
любити – быти с. 105 .
В данном случае мы явно имеем дело с поэтической вольностью; позд‐
нее, в «Новом и кратком способе к сложению российских стихов» 1735 г.,
Тредиаковский специально оговаривает возможность употребления инфи‐
нитивов на -ти в этом качестве Тредиаковский 1735б, 16 . Говоря о поэти‐
ческих вольностях в стихотворстве 1730–1740‐х годов, Винокур замечает:
«Основной исторический смысл явления “вольностей” заключается в том,
что в нем обнаружилось серьезное противоречие между процессом раз‐
вития общенационального языка и интересами стихотворной литературы:
ради этих интересов писатели, стремившиеся полностью освободить лите‐
ратуру от церковнославянского языка, вопреки своим собственным стрем‐
лениям, удерживали в стихотворном языке церковнославянские формы»
Винокур 1959, 129–130 . Приведенные выше данные позволяют взглянуть
на данное явление совсем иным образом. Мы имеем здесь дело не с «проти‐
воречиями» во взглядах первых русских поэтов, а с результатом приспособ‐
ления формировавшегося вне литературы языкового стандарта к задачам
литературного сочинительства.
Понятно, что ни о каком «общенациональном» языке в этот период речь
не идет. Хотя тому языковому стандарту, который начинают вырабатывать
в послепетровское время, предстояло в далеком будущем стать общеобяза‐
тельным как это и пристало настоящему литературному языку , на на‐
чальном этапе он был явлением узко элитарным. Он воспринимался в каче‐
стве нормативного не только не всем грамотным обществом составлявшим
меньшинство в населении России , но даже не всей европеизирующейся
элитой. Первоначально он был достоянием ученой элиты, исчислявшейся в
десятках, а не в сотнях человек. Приспособление данной нормы к задачам
литературы означало, что к этому узкому кругу присоединялся еще один
узкий круг, тех, кто производил и потреблял тексты новой европеизиро‐
ванной литературы. Как показал успех «Езды в остров любви», этот круг
был способен достаточно быстро расширяться опять же в ограниченных
пределах европеизирующейся элиты . Сыграло ли роль это обстоятельство
или более частные причины, но претензии Тредиаковского были удовле‐
творены.
1015
The words you are searching are inside this book. To get more targeted content, please make full-text search by clicking here.
Живов В.М История языка русской письменности т.2
Discover the best professional documents and content resources in AnyFlip Document Base.
Search
Живов В.М История языка русской письменности т.2
- 1 - 50
- 51 - 100
- 101 - 150
- 151 - 200
- 201 - 250
- 251 - 300
- 301 - 350
- 351 - 400
- 401 - 450
- 451 - 481
Pages: