Вопросы экономики_2020_05

/О. А. Данилов и др. / Вопросы экономики. 2020. № 5. С. 86 —106

Можно предложить несколько объяснений более позднего вхож­
дения России в глобальный кризис:

— относительно небольшая роль отечественного финансового сек­
тора в экономическом развитии (особенно очень низкая доля фирм,
имеющих возможность привлекать банковские кредиты). В результате
внешние шоки, транслируемые наиболее быстро через финансовый
сектор, поздно доходят до значительной части предприятий реального
сектора российской экономики, адаптировавшихся к функционирова­
нию без нормального доступа к банковскому кредитованию;

— принадлежность России к группе стран с формирующимся
рынком, в некоторых из них в 2007—2009 гг. рецессии вообще не было
(Россия меньше связана с развитыми экономиками по сравнению с дру­
гими развивающимися странами; кроме того, значительная часть внешне­
торговых операций России также завязана на развивающиеся страны);

— относительно высокий уровень макроэкономической стабиль­
ности в России перед кризисом 2007—2009 гг. (низкий госдолг, бюд­
жетный профицит или небольшой дефицит, профицит текущего счета
платежного баланса), вследствие чего глобальные инвесторы доста­
точно долго сохраняли позитивное отношение к российской валюте
и российским облигациям.

Отметим, что среди стран, вошедших в мировой кризис одновре­
менно с Россией или позже ее, большинство составляют те, в которых
финансовый сектор на тот момент также был недостаточно развит25.

В России, по-видимому, несколько иначе, чем в развитых странах,
работает канал внешних шоков. Если в большинстве развитых стран
они мгновенно транслируются через финансовый (банковский) сектор
и затрагивают значительную часть экономических агентов, почти одно­
временно лишающихся возможности рефинансировать кредиты, то
в России шоки проходят через реальный сектор, в котором их транс­
ляция идет намного медленнее. Как представляется, в данном случае
механизм передачи внешних шоков следующий. Они немедленно за­
трагивают крупнейшие российские корпорации, которые имеют выход
на мировые финансовые рынки либо пользуются устойчивыми кредит­
ными линиями российских банков. Так как размер этих корпораций
достаточно большой, они могут, во-первых, в течение определенного
времени использовать внутренние резервы и, во-вторых, обратиться
за адресной поддержкой к государству. Безусловно, крупнейшие кор­
порации сокращают объем заказов, размещаемых на предприятиях
среднего и малого размера (а также уменьшают их финансирование,
по крайней мере, в рамках финансово-промышленных групп), но это
происходит не сразу, а постепенно, в том числе вследствие чрезмерной
бюрократизации процедур принятия решений в таких корпорациях.

Возможно, были и иные причины более позднего вхождения
России в состояние рецессии в рамках глобального кризиса. Но первые
две носят фундаментальный характер, а третья (макроэкономическая
стабильность) сохраняется в настоящее время, причем ее влияние уси­

25 Аргентина, Бразилия, Болгария, Колумбия, Чехия, Индия, И зраиль, Португалия,
Словения, Южная Африка.

101

/О. А. Данилов и др. / Вопросы экономики. 2020. № 5. С. 86—106

лилось. Поэтому в ходе гипотетического следующего кризиса вероят­
но, что Россия также позже других стран с крупными экономиками
вступит в состояние рецессии.

С одной стороны, эта особенность позволяет более эффективно
использовать возможности кризисных предикторов, так как у прави­
тельства есть больше времени, чтобы ввести в действие оперативные
антикризисные меры. Финансовый рынок выступает идеальной средой
для мгновенной трансляции кризисных сигналов, в том числе через
национальные границы. Индикаторы, сформированные на основе ин­
формации внутренних финансовых рынков, улавливают сигналы с ми­
ровых рынков, и даже если эти индикаторы не будут опережающими
внутри национальной экономики, их высокая предиктивность предо­
пределена самим фактом более позднего вхождения России в мировой
кризис. Кроме того, целесообразность формирования внутрироссий-
ских кризисных предикторов (основанных на информации россий­
ского финансового рынка) связана с тем, что в российской экономике
значительная часть кризисов обусловлена внутренними факторами.

Имеются довольно успешные попытки разработать такие индикато­
ры в России, в той или иной мере основанные на опыте построения ин­
дексов финансовых условий в других странах. В работе: Столбов, 2019,
содержится обстоятельный анализ ранее сформулированных предложе­
ний по разработке подобных индикаторов применительно к современ­
ным российским условиям. Предложен расчет «индекса финансового
стресса для России за период с марта 2008 г. по март 2018 г. При его
построении использовались 12 апробированных и в большинстве своем
публично доступных индивидуальных метрик финансовой нестабиль­
ности» (Столбов, 2019. С. 32). Аналитическое кредитное рейтинго­
вое агентство (АКРА) предложило свой вариант индекса финансового
стресса для России и апробировало его на ретроспективных данных26.

С другой стороны, относительно позднее вхождение России в гло­
бальный кризис, к сожалению, было не результатом ее повышенной
устойчивости к глобальным шокам, а следствием недостаточно развитого
финансового сектора, в первую очередь в части выполнения функций
трансформации сбережений в инвестиции. Реальный сектор российской
экономики может игнорировать относительно слабые потрясения на
мировом финансовом рынке, но не полноценные глобальные кризисы.
Вместе с тем оторванность финансового сектора от реального в период
стационарного развития мировой экономики становится значимым пре­
пятствием для привлечения крупных долгосрочных инвестиций, вы­
ступающих важнейшим ресурсом долгосрочного развития страны.

Заключение

В результате анализа «нового поколения» кризисных предикторов
и их использования денежными властями мы сформулировали несколь­
ко дискуссионных гипотез, которые представлены в настоящей статье.

26 Индекс финансового стресса АКРА для России, https://www.acra-ratings.ru/research/index

102

/О. А. Данилов и др. / Вопросы экономики. 2020. № 5. С. 86 —106

Превентивное снижение ставки Ф РС США в 2019 г. может быть
объяснено не только заявленными причинами (например, замедлением
динамики мировой экономики). На наш взгляд, в данном случае могут
влиять и другие факторы. Во-первых, повышенное внимание сотрудни­
ков федеральных резервных банков США к поведению спреда доходно­
сти казначейских облигаций как кризисного предиктора, просигнали­
зировавшего в 2019 г. о возможном начале рецессии в 2020 г., могло
способствовать превентивному вмешательству в предположении, что
сработает «закон Гудхарта». Во-вторых, возложение функций обеспе­
чения финансовой стабильности на центральные банки заставило их
ориентироваться не только на показатели реального сектора экономики,
но и на поведение финансовых рынков. Усиленное внимание к послед­
ним может быть также вызвано памятью о кризисе 2007—2009 гг., когда
потрясения финансового сектора спровоцировали начало рецессии,
хотя поведение реального сектора на такую возможность не указывало.
В-третьих, имеются некоторые признаки размывания независимости
центральных банков (вследствие частичного «захвата регулятора»
или избыточной концентрации функций у них). Наиболее значимой
причиной из перечисленных (которые могут быть взаимосвязаны)
видится реализация центральными банками политики по обеспече­
нию финансовой стабильности. Возникновение у них нового мандата
обосновано повышением роли финансового сектора, но не обеспечено
новыми инструментами, более адекватными современным условиям
и специфике этой функции.

Мы обнаружили, что тезис о России как «тихой гавани», опроверг­
нутый кризисом 2007—2009 гг., тем не менее имеет определенные фунда­
ментальные основания, предопределяющие ее более позднее вхождение
в мировую рецессию по сравнению с другими странами. Гипотетическое
объяснение состоит в том, что в России несколько иначе, чем в развитых
странах, работает канал внешних шоков, что обусловлено относительно
меньшей значимостью финансового сектора (мгновенно транслирующе­
го внешние шоки) в экономическом развитии страны. Недостаточная
доступность его услуг для подавляющего большинства предприятий
в сочетании с макроэкономической стабильностью создает временной лаг
в передаче шоков. Это, на наш взгляд, объясняет хорошие предиктивные
свойства индикаторов, построенных на основе показателей внутреннего
финансового рынка, в части предсказания рецессий.

Список литературы / References

Банк России (2014). Основные направления единой государственной денежио-кре-
дитной политики на 2015 год и период 2016 и 2017 годов. М.: Банк России.
[Bank of Russia (2014). Guidelines of the single state monetary policy for 2015
and the period of 2016 and 2017. Moscow: Bank of Russia. (In Russian).]

Буклемишев О. В., Ватолин Д. О. (2019). Банк России и банковский надзор: вместе на­
век? Вопросы экономики. N° 10. С. 85 —98. [Buklemishev О. V., Vatolin D. О.
(2019). Bank of Russia and bank supervision: Together forever? Voprosy Ekonomiki,
No. 10, pp. 85 —98. (In Russian).] hllps: doi.org 10.32609 0042-8736-2019-10-
85-98

103

/О. А. Данилов и др. / Вопросы экономики. 2020. № 5. С. 86—106

Григорьев Л., Иващенко А. (2010). Теория цикла под ударом кризиса Вопросы
экономики. N° 10. С. 31 —55. [Grigoriev L., Ivashchenko А. (2010). The theory of
cycle under the crisis blow. Voprosy Ekonomiki, No. 10, pp. 31—55. (In Russian).]
https://doi.org/10.32609/0042-8736-2010-10-31-55

Данилов Ю. А., Пивоваров Д. А., Давыдов И. С. (2020а). К вопросу о предвидении
глобальных финансово-экономических кризисов Финансы: теория и прак­
тика. Т. 24, № 1. С. 87—104. [Danilov Yu. A., Pivovarov D. A., Davydov I. S.
(2020a). On the issue of predicting global financial and economic crises. Finansy:
Teoriya i Praktika, Vol. 24, No. 1, pp. 87—104. (In Russian).] blips: doi.org
10.26794/2587-5671-2020-24-1-87-104

Данилов Ю. А., Пивоваров Д. А., Давыдов И. С. (2020b). Создание внутренних кри­
зисных предикторов: Российский индекс финансовых условий Экономическое
развитие России. Т. 27, N° 2. С. 49 —59. [Danilov Yu. A., Pivovarov D. А.,
Davydov I. S. (2020b). Creating internal crisis predictors: The Russian financial
conditions index. Ekonomicheskoe R azvitie Rossii, Vol. 27, No. 2, pp. 49 —59.
(In Russian).]

Мовчан А., Кирэу E. (2018). Барометры для кризиса. Опережающие индикаторы
опасных состояний финансовых рынков: история и текущая ситуация. М.:
Московский центр Карнеги. [Movchan A., Kireu Е. (2018). Barometers for
the crisis. Leading indicators of the dangerous conditions of financial markets:
History and current situation. Moscow: Carnegie Moscow Center. (In Russian).]

Разумова M. A. (2014). Отражение мирового финансового кризиса в российских
деловых СМИ (на примере газеты «Коммерсантъ») Вестник Московского
университета. Сер. 10: Ж урналистика. N° 4. С. 105 —114. [Razumova М. А.
(2014). Reflection of the global financial crisis in Russian business media (The case
of the newspaper “Kommersant”). Vestnik Moskovskogo universiteta. Seriya 10.
Zhurnalistika, No. 4, pp. 105 —114. (In Russian).]

Столбов М. И. (2019). Индекс финансового стресса для России: новые подходы
Экономический журнал Высшей школы экономики. Т. 23, № 1. С. 32 —60.
[Stolbov М. I. (2019). Financial stress index for Russia: New approaches. HSE
Economic Journal, Vol. 23, No. 1, pp. 32 —60. (In Russian).] h ttp s ://d o i.o r g /
10.17323/1813-8691-2019-23-1-32-60

Тремасов К. В. (2018). Можно ли предсказать глобальный кризис и как на нем зара­
ботать? М.: The Bell. [Tremasov К. V. (2018). Is it possible to predict the global
crisis and how to make money on it? Moscow: The Bell. (In Russian).]

Энтов P. M. (2009). Некоторые проблемы исследования деловых циклов
Финансовый кризис в России и в мире Под ред. Е. Т. Гайдара. М.: Проспект.
С. 6 —42. [Entov R. М. (2009). Some problems of business cycle studies. In:
E. T. Gaidar (ed.). The financial crisis in Russia and in the world. Moscow:
Prospekt, pp. 6 —42. (In Russian).]

Юдаева К. (2014). О возможностях, целях и механизмах денежно-кредитной политики
в текущей ситуации Вопросы экономики. N° 9. С. 4 —12. [Yudaeva К. (2014).
On the opportunities, targets and mechanisms of monetary policy under the current
conditions. Voprosy Ekonomiki, No. 9, pp. 4 —12. (In Russian).] blips: doi.org
10.32609/0042-8736-2014-9-4-12

Baba N., Sakurai Y. (2011). Predicting regime switches in the VIX index with macro-
economic variables. Applied Economics Letters, Vol. 18, Iss. 15, pp. 1415 —1419.
https://doi.org/10.1080/13504851.2010.539532

Bauer M. D., Mertens Т. M. (2018a). Economic forecasts with the yield curve. FRBSF
Economic Letter, No. 2018-07.

Bauer M. D., Mertens Т. M. (2018b). Information in the yield curve about future reces­
sions. FRBSF Economic Letter, No. 2018-20.

Bernanke B. S. (2020). The new tools of monetary policy. American Economic Association
Presidential Address, January 4. h ttp s://w w w .b ro o k in g s.e d u /w p -c o n te n t/u p -
loads 2019 12 Bernanke_ASSA_leclure.pdf

104

/О. А. Данилов и др. / Вопросы экономики. 2020. № 5. С. 86 —106

BIS (2009). Issues in the governance of central banks: A report from the Central Bank

Governance Group. Basel: Bank for International Settlements.

Borio C., Lowe P. (2002). Asset prices, financial and monetary stability: Exploring

the nexus. B IS Working Paper, No. 114.

Chrystal K. A., Mizen P. D. (2001). Goodhart’s law: Its origins, meaning and implica­

tions for monetary policy. Paper prepared for the Festschrift in honour of Charles

G oodhart to be held on 15 —16 November 2001 at the Bank of England, https:

cyberlibris.typepad.com blog files Goodharts_Law.pdf

Cournede B., Denk О., Hoeller P. (2015). Finance and inclusive growth. OECD Economic

Policy Paper, No. 14.

Dabrowski M. (2019). Can emerging markets be a source of global troubles again? Russian

Journal of Economics, Vol. 5, No. 1, pp. 67—87. h ttp s ://d o i.o rg /1 0 .3 2 6 0 9 /

j.ruje.5.35506

El-Erian M. A. (2020). Central banks face a year of mounting challenges. Project

Syndicate, January 9. https://w w w .project-syndicate.org/com m entary/fed-ecb-

captured-by-financial-market s-by-mohamed-a-el-erian-2 02 0- 01

Estrella A., Hardouvelis G. (1991). The term structure as a predictor of real economic

activity. Journal of Finance, Vol. 46, No. 2, pp. 555 —576. h ttp s ://d o i.o r g /

10.1111 j. 1540-6261.1991.tb02674.x

European Central Bank (2019). Financial stability review. November.

Fama E. F. (2014). Two pillars of asset pricing. American Economic Review , Vol. 104,

No. 6, pp. 1467-1485. https://doi.O rg/10.1257/aer.104.6.1467

Federal Reserve Board (2019). Financial stability report. W ashington, DC: Board of

Governors of the Federal Reserve System.

Gennaioli N., Shleifer A., Vishny R. (2015). Neglected risks: The psychology of finan­

cial crises. American Economic Review. Vol. 105, No. 5, pp. 310 —314. https:

doi.org 10.1257 aer.p20151091

Gnan E., Masciandaro D. (2020). Populism, economic policies and central banking: An

overview. SU ERF Policy Note, No. 131.

Goodhart С. A. E. (1984). Problems of monetary management: The UK experience. In:

Monetary theory and practice: The UK experience. London: Palgrave, pp. 91 —121.

https://doi.org/10.1007/978-l-349-17295-5_4

Greenspan A. (2002). O pening remarks: R ethinking stabilization policy. In: Federal

Reserve Bank of Kansas City. Proceedings—Economic Policy Symposium—Jackson

Hole, pp. 1—10.

Greenwood R., Shleifer A., You Y. (2019). Bubbles for Fama. Journal of Financial

Economics, Vol. 131, No. 1, pp. 20 —43. https://doi.O rg/10.1016/j.jfineco.2018.

09.002

Group of Thirty (2018). Managing the next financial crisis. An assessment of emergency

arrangements in the major economies. Washington, DC.

IMF (1998). Financial crises: Characteristics and indicators of vulnerability. In: World

economic outlook. Financial crises: Causes and indicators. Ch. 4. W ashington,

DC: International Monetary Fund, pp. 74 —97.

Kiley М. T. (2019). The global equilibrium real interest rate: Concepts, estimates,

and challenges. Board of Governors of the Federal Reserve System Finance and

Economics Discussion Series, No. 2019-076.

Mishkin F. S. (1988). The information in the term structure: Some further results. Journal

of Applied Econometrics, Vol. 3, No. 4, pp. 307—314. h ttp s://d o i.o rg /1 0 .1 0 0 2 /

jae.3950030406

Mishkin F. (2011). Monetary policy strategy: Lessons from the crisis. NBER Working

Paper, No. 16755. h ttp s: doi.org 10.3386 w 16755

Paul P. (2019). A macroeconomic model with occasional financial crises. FRBSF Working

Paper, No. 2017-22.

Reinhart С. М., Rogoff K. S. (2009). This time is different: Eight centuries of financial

folly. Princeton: Princeton University Press.

105

/О. А. Данилов и др. / Вопросы экономики. 2020. № 5. С. 86—106
Stock J. FL, Watson М. W. (1989). New index of coincident and leading indicators. NBER

Macroeconomic Annual, Vol. 4, pp. 351 —393. blips: doi.org 10.1086 654119
Svensson L. E. O. (2017). The relation between monetary policy and financial-stability

policy. Paper prepared for the XXI Annual Conference of the Central Bank of
Chile, “Monetary Policy and Financial Stability: Transmission Mechanisms and
Policy Implications”, November 16 —17. blips: pdfs.semanlicscholar.org 9e7b
515b2e8c3555c599c2a6d459593cde962966.pdf
Svensson L. E. O. (2019). The relation between monetary policy and financial-stability
policy. In: A. Aguirre, M. Brunnermeier, D. Saravia (eds.). Monetary policy and
financial stability: Transmission mechanisms and policy implications. Santiago:
Banco Central de Chile.

Some results of research on new crisis predictors

Yuri A. Danilov*, Danil A. Pivovarov, Igor S. Davydov

Authors affiliation: Russian Presidential Academy of National Economy and
Public Administration (Moscow, Russia).
* Corresponding author, email: [email protected]

The article provides some assumptions and hypotheses that have arisen
as a result of a critical analysis of a new generation of crisis predictors. Three
assumptions/ hypotheses are submitted to the reader’s court: 1) on the possible
impact of the negative spread of the yield on US Treasury bonds on the deci­
sions of the US Federal Reserve; 2) on the effect of the central banks fulfilling
the financial stability function on their monetary policy; 3) on the existence of
objective reasons for Russia’s later entry into the global crisis of 2007—2009.
The latter circumstance, along with the fact that some of the Russian recessions
have significant internal causes, indicates the need for forming domestic crisis
predictors. The assumptions and hypotheses cited in the article are debatable.

Keywords: crisis predictors, financial markets, economic growth, financial
stability, profitability spreads, financial structure, financial condition index.

JEL: E32, E43, E44, E58, G01, 016.

106

Вопросы экономики. 2020. № 5. С. 107—140.
Voprosy Ekonomiki, 2020, No. 5, pp. 107—140.

ВОПРОСЫ ТЕОРИИ

Постинституционализм:
за пределами институционального

мейнстрима*

Д. П. Фролов

Волгоградский государственный технический университет
(Волгоград, Россия)

В статье рассматривается внутренний дуализм институциональной
экономики на современном этапе ее развития, связанный с разделением
ортодоксального течения и его оппозиции — постинституционализма.
Предлагается повестка дня перспективных постинституциональных иссле­
дований, затрагивающая широкий круг вопросов за рамками «Стандартной
модели» — от перехода к интегративным трактовкам институтов до внедре­
ния новой парадигмы анализа институциональной эволюции. Предложено
переориентировать трансакционный анализ институтов с минимизации
издержек на максимизацию генерируемой ценности. Обсуждается возмож­
ность рассматривать любые формы и траектории развития институтов вне
оценочных критериев, отказываясь от традиции негативного маркирования
институциональных аномалий. Показано, что в фокусе постинституцио­
нализма находится институциональная сложность, для изучения которой
нужно преодолеть редукционистские методологические подходы институ­
ционального мейнстрима.

Ключевые слова: институциональная сложность, институты, институ­
циональные системы, ассамбляжи, бриколаж, трансакционные издержки,
трансакционная ценность, институциональная эволюция, постинститу­
ционализм.

JE L: В41, В52.

Ф ролов Д аниил Петрович (ecodev@ m ail.ru), д. э. и., проф . к аф едры эконо­
мики и предпринимательства Волгоградского государственного технического
университета (Волгоград).

* Автор выражает признательность за ценные идеи, вопросы и замечания М. Зафировски,
С. Кирдиной-Чэндлер, Ф. Кливер, Дж. де Конинг, В. Маевскому, П. Минакиру, В. Полтеровичу,
Е. Попову и Дж. Ходжсону, а также анонимным рецензентам. Отдельная благодарность
В. Начинкину и Г. Набиеву, которым и посвящается эта работа. Статья подготовлена при финан­
совой поддержке Российского фонда фундаментальных исследований, проект № 18-010-00832.

https://doi.org/10.32609/0042-8736-2020-5-107-140
© НП «Вопросы экономики», 2020

107

Д. П. Фролов / Вопросы экономики. 2020. № 5. С. 107—140

Самой главной ложью была карта:
ведь что такое карта, как не способ
подчеркнуть одни вещи и скрыть другие?

Дж. Вандермеер

Структура экономической науки чаще всего описывается с помо­
щью дуалистической модели, в которой мейнстрим (или ортодоксия)
в лице неоклассической экономики условно противостоит гетеродоксии
во главе с институционализмом. Ограничения такого подхода очевидны
и связаны в первую очередь с абстрагированием от внутренней неодно­
родности этих научных парадигм: с одной стороны, не учитываются
различные «еретические» концепции в неоклассическом мейнстриме,
с другой — игнорируется возникновение мейнстрима и гетеродоксии
внутри гетеродоксальных направлений. Эти вопросы практически не
привлекают внимания исследователей, что обедняет понимание реаль­
ной сложности и логики эволюции современного экономического зна­
ния. Случай институционализма в этом смысле показателен.

Институциональная экономика в ходе всей своей истории неизменно
противопоставлялась неоклассике1, а с 2000-х годов с полным основа­
нием претендует на статус нового мейнстрима экономической науки.
Однако «мейнстримизация» любого научного направления всегда приво­
дит к формированию его согласованной, упрощенной и конвенционально
поддерживаемой версии — назовем ее Стандартной моделью по аналогии
с физикой элементарных частиц, — которая способствует привлечению
неофитов, но принимается не всем исследовательским сообществом (хотя
и его большинством)2. В результате мейнстрим неизбежно порождает
свою оппозицию (гетеродоксию), развитие которой ведет к пересмотру
сложившейся аксиоматики и догматики и к смене доминирующей пара­
дигмы. Институциональный мейнстрим не стал исключением.

Стандартная модель институциональной экономики (далее речь
будет идти только о ней) — это устоявшаяся в научном сообществе
система общепринятых представлений об институтах, институциональ­

1Конечно, было бы серьезной ошибкой сводить взаимодействие неоклассической
и институциональной парадигм исключительно к конкуренции. Критика (иногда даже
обструкция) неоклассики всегда была важной частью институционалистского дискурса, но при
этом ранние институционалисты активно использовали элементы неоклассической методологии
(Hodgson, 2014), а новая институциональная экономика порой рассматривается как часть
поздней неоклассической теории (Madra, 2017) или «самуэльсоновская экономика в вечернем
платье» (McCloskey, 2016. Р. 14). Неоклассические экономисты первыми стали массово изучать
трансакционные издержки и даже интегрировали их в модели общего равновесия (Foley, 1970;
Hahn, 1971); это было еще до создания неоинституциональной теории трансакционных издержек
(W illiamson, 1979). Под влиянием критики институционалистов неоклассика становилась все
более плюралистичной, а институты уже давно составляют для нее привычный объект анализа.
И все же взаимное дистанцирование и противостояние институциональных и неоклассических
экономистов сохраняется (M enard, Shirley, 2014. P. 554), в том числе проявляясь в форме
конкуренции за интеллектуальное влияние и престиж, за место в социальной структуре и поле
науки в качестве профессиональной элиты.

2Например, сложившаяся в рамках неоклассического направления «стандартная
экономическая модель предполагает, что предпочтения индивида неизменны и его полезность
зависит лишь от материальных выгод» (Акерлоф, Крэнтон, 2010. С. 108). Многие современные
неоклассики уже не придерживаются столь однозначного подхода и разрабатывают модели,
базирующиеся на более реалистичных допущениях.

108

Д. П. Фролов / Вопросы экономики. 2020. № 5. С. 107—140

ных системах и процессах их эволюции. Стандартная модель включает
комплекс в различной степени догматизированных элементов жесткого
ядра институционалистской исследовательской программы (предпосы­
лок, положений, категорий, теорий и др.), вспомогательных гипотез3
и нормативных утверждений4, которые разделяются большинством
институциональных экономистов и практически без изменений транс­
лируются различным целевым аудиториям (от студентов и аспирантов
до представителей других наук, экспертов, политиков и медиа).

Стандартная модель выделяется не по критерию опровержи-
мости — неопровержимости (как у И. Лакатоса в его модели жест­
кого ядра и защитного пояса), а по критерию доминирования идей
в интеллектуальном поле, то есть массовой распространенности, влия­
тельности и (неизбежной) догматичности. По сути, это обобщенная
институциональная экономическая теория, какой она видится извне
ее профессионального научного сообщества, то есть принимаемая
«в готовом виде», без учета внутренних дискуссий, деталей и нюан­
сов. Стандартная модель разрушает многие условные границы: напри­
мер, она эклектично включает элементы методологии оригинального
(старого/традиционного) и нового/неоинституционализма5, которые
обычно считаются альтернативными6. Пластичность Стандартной мо­
дели особенно наглядно проявляется при ее адаптации в различных
прикладных областях институционального анализа (см., например:
Vargo, Lusch, 2016). При этом Стандартная модель не свободна от
внутренних противоречий; она просто консервирует их и закрепляет
в наборе конвенций, стереотипов и догм.

В каноническом тексте, базирующемся на Стандартной модели,
институты — это экзогенно заданные правила и / или убеждения, и / или
социальные структуры, и /и л и способы координации, и /и л и модели

3Теорема Коуза (и ее нормативный вывод о минимизации трансакционных издержек)
многократно критиковалась и опровергалась (как теорема, она явно относится к принципиально
опровержимому защитному поясу институциональной экономики), но остается одним из главных
догматов Стандартной модели институционального мейнстрима.

4Составной частью Стандартной модели выступает так называемый доминирующий или
мейнстримный институциональный дискурс, который X .-Дж. Чанг связывает с методологией
эмпирического анализа взаимосвязи институтов и экономического развития, а также
с нормативными выводами новой институциональной экономики (Chang, 2011а), называемой
им ортодоксальной (Chang, 2011b. P. 599).

5Здесь и далее неоинституциональная и новая институциональная теории рассматри­
ваются в качестве синонимов. Их разграничение предложил Т. Эггертссон (Eggertsson, 1990.
Р. 6) в самом начале становления нового институционализма — и оно оказалось ошибочным.
Это странное деление следует навсегда оставить в прошлом.

6В принципе, можно говорить о специфике Стандартных моделей в разных течениях
институционализма, в частности в новой (NIE) и оригинальной (OIE) институциональной
экономике. Однако внутри OIE нет единой «вебленовской традиции», а разные авторы, схо­
дясь по одним вопросам, по другим придерживаются часто прямо противоположных позиций
(Hodgson, 2006а. Р. 217). Скажем, лидер OIE Дж. Ходжсон защищает определение институтов
как «правил игры», ключевое для NIE (Hodgson, 2019). При этом NIE также остается ф раг­
ментированной и децентрализованной областью исследований (Menard, Shirley, 2014. P. 542).
Между исследовательскими программами NIE и OIE есть значительные пересечения, а границы
между ними довольно размыты (Hodgson, 2014), в связи с чем выделить их специфические
Стандартные модели очень проблематично. Но поскольку неоинституционалисты доминируют
в институционалистском сообществе, то именно они — в основном — олицетворяют институ­
циональный мейнстрим.

109

Д. П. Фролов / Вопросы экономики. 2020. № 5. С. 107—140

поведения (и т. д.), накладывающие ограничения на эгоистичное
и оппортунистическое поведение индивидов. Институты — факторы
инерции, с трудом поддающиеся управляющему воздействию, а их эво­
люция в целом описывается концепцией path dependence. Институты
имеют ключевое значение для экономического развития, поскольку
любые трансакции сопряжены с непроизводительными (трансакцион­
ными) издержками, в минимизации которых и состоит главная функ­
ция институтов. Организации рассматриваются как «игроки», дейст­
вующие в рамках установленных правил своей «игры»; изменение
этих правил находится вне компетенции «игроков» (за исключением
случаев лоббирования группами интересов), взаимодействие «игро­
ков» из разных «игр» малозначимо. Системное объяснение институ­
циональных изменений невозможно, их можно интерпретировать
с позиций микро- или макрооснований, то есть исходя из методоло­
гического индивидуализма или холизма. Все институты имеют некое
оптимальное/нормальное состояние, от которого периодически от­
клоняются; институциональная экономическая политика направлена
на коррекцию возникающих дисфункций (провалов) институтов и на
возвращение их к начальным условиям. Эти и многие другие посту­
латы Стандартной модели в современных условиях все чаще обнару­
живают свою несостоятельность и нуждаются в ревизии. Достаточно
напомнить о серьезных затруднениях новой институциональной теории
в объяснении долгосрочного экономического роста (Капелюшников,
2019b), трансформации развивающихся стран (Chang, 2011а; Perry,
2020), экономики социально-экологических систем (Cleaver, 2012),
эволюции современных организаций (Alvesson, Spicer, 2019) или связи
дисфункций рынка с трансакционными издержками (Fennell, 2013).

Безусловно, нельзя сказать, что приведенное выше представле­
ние институциональной реальности в корне неверно, но оно крайне
упрощенно и неадекватно описывает сложные институты современных
экономических систем. Стандартная модель в институциональной эко­
номике не стала окончательной теорией, а ведущих ученых в основном
интересуют явления, находящиеся за ее пределами (но и они испыты­
вают давление ее аксиоматики)7.

Методологические дефекты институционального мейнстрима много­
численны, просто среди институционалистов на них обычно не принято
обращать внимание. Это и моноаспектные определения институтов, про­
тивопоставляемые друг другу и служащие поводом для схоластических

7 Основоположники теории трансакционного сектора Дж. Уоллис и Д. Норт еще на заре
новой институциональной экономики указывали на «распространенное, но ошибочное мнение
экономистов и историков экономики о том, что трансакционные издержки не производят со­
путствующей выгоды» (W allis, North, 1988. P. 654). После ряда критических выступлений,
с 1995 г. эта проблема больше ими не затрагивалась, поскольку минимизация трансакционных
издержек стала одной из основных догм Стандартной модели. Другой пример: признание
двусторонней причинно-следственной связи институтов и экономического развития — каза­
лось бы, совершенно очевидное, — до сих пор не стало общепринятым и не инкорпорировано
в Стандартную модель. Доминирующим остается подход, при котором экономическое развитие
является производным от качества институтов, а обратное влияние игнорируется или недооце­
нивается (Chang, 2011b. P. 601 —602). Даже попытка Норта (North, 2005) изменить ситуацию
в теоретическом плане не привела к пересмотру Стандартной модели.

110

Д. П. Фролов / Вопросы экономики. 2020. № 5. С. 107—140

дискуссий, и моиокаузальиые концепции институтов как единственно
важного фактора долгосрочного экономического роста, и одностороннее
негативное восприятие трансакций как источника неустранимых из­
держек, минимизации которых служат институты, и упрощенные ди­
хотомии типа микро- и макроанализа, «плохих» и «хороших» или
формальных и неформальных институтов, и широко распространенные
наивные концепции, например, идея о наличии у институтов опти­
мального («естественного») состояния, восприятие институциональных
изменений исключительно в аспекте адаптаций к среде или сведение
институциональной эволюции к эффекту колеи (path dependence).

«Призрак» постинституционализма и его признаки

Ответом на распространение Стандартной модели институцио­
нальной экономики стал постинституционализм. Пока это фантомное
научное течение, находящееся на ранней стадии институционализации
и характеризующееся размытой и фрагментарной исследовательской
программой, аморфным предметным полем, практически не структу­
рированным сообществом, неявными и маловлиятельными лидерами,
периферийным (если не маргинальным) статусом в академической,
образовательной и экспертной средах. Скорее постинституционализм
представляет собой рабочую метафору, характеризующую массив аль­
тернативных траекторий развития институциональной экономики, ди­
станцирующихся от методологических принципов, конвенций и догм
мейнстримного институционализма. Главное, что объединяет всех по­
стинституционалистов, — это явный акцент на инст ит уциональной
сложности, предполагающий необходимость разработать новые мето­
дологии и теории за пределами Стандартной модели.

Впервые термин «постинституционализм» в экономическом дис­
курсе встречается в статье М. Сигала (Segal, 1986). В ней описыва­
лось, как институционалисты середины XX в., работавшие в области
экономики труда, значительно расходились с общепринятыми среди
ранних институционалистов точками зрения на рынок труда; сово­
купность их взглядов автор и назвал постинституционализмом8. По
стечению обстоятельств именно в 1986 г. вышла новаторская рабо­
та Уоллиса и Норта об измерении трансакционного сектора (Wallis,
North, 1986), «перезапустившая» теорию трансакционных издержек,
а годом ранее был издан бестселлер О. Уильямсона «Экономические
институты капитализма» (W illiamson, 1985), ставший манифестом
новой институциональной экономики и придавший мощный импульс
ее невероятно активной экспансии. Новый термин оказался несколько
преждевременным.

Присуждение Нобелевской премии Р. Коузу и Норту дало старт
«мейнстримизации» институциональной экономики — ее быстрому
и триумфальному распространению в глобальном масштабе, проник­
новению практически во все академические дисциплины и использова­

8Точнее, речь шла о постинституциональной модели рынка труда.

111

Д. П. Фролов / Вопросы экономики. 2020. № 5. С. 107—140

нию в разных областях прикладных разработок и экономической поли­
тики. Параллельно происходило формирование Стандартной модели.

Дифференциация многочисленных направлений институцио­
нальных исследований и их дисциплинарное разграничение при­
вели к фрагментации институционалистского научного сообщества
и отсутствию единой метатеоретической рамки, субститутом которой
фактически стала Стандартная модель. Такая ситуация не уникальна:
«„[Т]ипичный“ современный экономист не чувствует потребности
в общей консистентной картине мира» (Капелюшников, 2018. С. 115),
да и в большинстве общественных наук «становится все сложнее
уловить общую форму дисциплины» (Гидденс, Саттон, 2018. С. 9).
В результате Стандартная модель не получает особого внимания9
и, следовательно, не встречает мощной и убедительной критики со
стороны все более узких специалистов. Под действием эффекта path
dependence устойчивость ее постулатов непрерывно растет.

Главным негативным следствием распространения Стандартной
модели стала банализация терминологии и вульгаризация методологии
институционального подхода. Содержательная «вместимость» термина
«институт» одновременно представляет собой и эпистемологическое
удобство, и проблему (поскольку многочисленные трактовки конфлик­
туют между собой), а его объяснительная сила вызывает все больше
сомнений. Более того, этот термин (и вообще терминология институ­
циональной экономики, как мантра «институты имеют значение») вы­
ступает скорее статусным маркером соотнесения с исследовательским
сообществом, нежели сугубо аналитическим инструментом. В рамках
Стандартной модели дихотомизация стала основным способом осмыс­
ления институциональной сложности, результатом чего оказываются
многочисленные дилеммы теории институтов и институциональных из­
менений. Конвенции и стереотипы доминирующего институционального
дискурса закрепили «эмпирический разворот» исследований и, по сути,
блокировали крупные теоретические инновации. Поэтому формирова­
ние «движения сопротивления» Стандартной модели оказалось только
вопросом времени. На протяжении 2000—2010-х годов институциона­
лизм уверенно и активно закреплялся в статусе мейнстрима гетеродок-
сальной экономики, параллельно сближаясь с неоклассикой и сорев­
нуясь с ней в изощренности формальных моделей (Spiegler, Milberg,
2009). На этом фоне поступательно расширялся массив критических
исследований, маркером которых стал термин «постинституционализм».

Первыми в XXI в. поставили вопрос о постинституциональ-
ной перспективе Л. Мехта с соавторами, используя этот термин как
метафорическое собирательное название гетеродоксальных подхо­
дов к институциональному анализу экономики природопользования
(M ehta et al., 2001). Особенно они критиковали невнимание мейн-
стримного институционализма к роли акторов в институциональных

9 На возникновение концептуальных расхождений между ортодоксальным и гетеродок-
сальным направлениями институционализма обратил внимание М. Зафировски. К институцио­
нальной гетеродоксии он относил критический и оригинальный институционализм, а также
институциональное течение в экономической социологии (Zafirovski, 2003). Однако в своих
дальнейших работах Зафировски не касался этой темы, посчитав ее малоперспективной.

112

Д. П. Фролов / Вопросы экономики. 2020. № 5. С. 107—140

изменениях, традиционалистское понимание институтов как статич­
ных и деконтекстуализированных явлений, а также ориентацию на
выработку универсальных подходов к регулированию различных
социально-экологических систем и природных ресурсов любого типа.
Но наиболее активное развитие идеи постинституционализма, связан­
ные с пересмотром теоретических позиций (нео)институционального
мейнстрима, получили в работах представителей школы критического
институционализма, основанной Ф. Кливер и в значительной степени
пересекающейся с ранними идеями Блумингтонской школы Э. Остром.

Теоретическое ядро критического институционализма образует
концепция институционального бриколажа (bricolage)10, под которым
понимается стохастическое рекомбинирование местными сообществами
существующих и вновь создаваемых локальных институтов для адап­
тации к меняющимся жизненным ситуациям (Cleaver, 2001, 2002)11.
Важным моментом является принципиальный отказ школы Кливер от
понятия оптимальности институтов и от попыток объективно оценить их
эффективность. Не менее значим разрыв с идеей рационального выбора
институтов и с функционалистскими объяснениями институциональных
изменений (Cleaver, 2012). Принципиальное значение придается раз­
мытости границ и смешанности форм институтов, адаптационным спо­
собностям и импровизациям акторов, интерактивности взаимовлияния
институтов и акторов (Cleaver, 2007; Arts et al., 2014). Представители
школы критического институционализма часто называют свой подход
постинституциональным (Cleaver, Franks, 2005) и всегда противопо­
ставляют его мейнстримной институциональной экономике (De Koning,
Cleaver, 2012). Но они развивают теорию постинституционализма в до­
вольно редуцированной версии, ограничивая область ее применения
только экологической сферой и не выходя на более общие методоло­
гические проблемы анализа экономических институтов12.

Для сегодняшних постинституционалистов принципиально важен
плюрализм теоретических позиций (Whaley, 2018. Р. 138), что затруд­
няет их сведение в единую систему. Кроме того, постинституциона-
листское сообщество на стадии его формирования в принципе не стоит
ограничивать излишне четко и связывать только с учеными, которые
сами позиционируют себя в качестве постинституционалистов. Многие
исследователи фактически неявно работают в области постинституцио­
нализма, развивая новые концепции за рамками Стандартной модели.
Аналогично, первые посткейнсианцы не имели согласованных и даже
последовательных методологических взглядов, но все же их подходы
в итоге сложились в единую методологию (King, 2002. Р. 181). Тем
не менее уже сейчас можно выделить общие объединяющие принципы

10Термин одного из первых постструктуралистов К. Леви-Стросса, ставший универсальной
мультинаучной метафорой (Johnson, 2012).

11 Интересный факт: самая первая статья Кливер, специально посвященная институцио­
нальному бриколажу (Cleaver, 2001), была напечатана в номере журнала «IDS Bulletin»,
в котором опубликована редакторская статья Мехта и соавторов.

12 Не случайно в своих последних работах Кливер вообще избегает термина «пост­
институционализм» (Cleaver, Whaley, 2018), главным образом по причине его интеллектуальной
претенциозности.

ИЗ

Д. П. Фролов / Вопросы экономики. 2020. № 5. С. 107—140

постинституционального дискурса: выраженный курс на изучение
институциональной сложности; особое внимание к гибридности и под­
вижности границ институтов; сдвиг акцента в анализе институцио­
нальных изменений на бриколажные процессы и пространственную
укорененность; отказ от функционализма и оптимизационного подхода
к институтам; внимание к социальным группам и осознание много­
мерной идентичности индивидов. Безусловно, набор этих общих ме­
тодологических принципов будет расширяться и уточняться по мере
развития постинституционализма.

Повестка дня постинституциональных исследований

Рассмотрим наиболее значимые концептуальные возможности за
рамками Стандартной модели, очерчивающие контуры перспективной
исследовательской программы постинституциональной экономики.
Приводимые ниже методологические идеи отчасти составляют консен­
сус в сообществе постинституционалистов: прежде всего, это касается
бриколажа (вокруг которого, по сути, и образовалась школа Кливер)
и интегративной трактовки институтов. Остальные идеи разработаны
нами, хотя имеют предшественников, многих из которых можно считать
имплицитными постинституционалистами. Предлагаемая повестка дня
адресована не столько сегодняшним, сколько будущим постинститу­
ционалистам, а также широкому институционалистскому сообществу
в качестве предмета для обсуждения назревших теоретических проблем.

1. От редукционист ских трактовок институтов — к разгерме­
тизации и интегративным подходам. В Стандартной модели парадок­
сальным образом сосуществуют различные моноаспектные и дихото­
мические интерпретации институтов, образующие экстремально широ­
кий спектр и часто считающиеся взаимоисключающими. Центральная
догма Стандартной модели — признание невозможности точного и при
этом комплексного определения понятия «институт», из чего следует
необходимость выбора какой-либо его редукционистской трактовки.
Сложность институтов, выражающаяся в многообразии форм их про­
явления, воспринимается негативно, как барьер. Поэтому исследовате­
ли обычно сводят содержание институтов к их отдельным формам —
правилам, нормам, конвенциям, регулярностям/форматам поведения,
практикам, порядкам, общим убеждениям, социальным структурам
и т. д. Как правило, институты отождествляются с одной (институты —
«правила игры» по Норту) или несколькими из этих форм (институ­
ты — правила, убеждения и организации по А. Грейфу), причем такие
суженные дефиниции позиционируются в качестве жестких альтернатив.
Растущее множество противоположных трактовок институтов13 часто
критикуется; высказывается озабоченность тем, что институт все больше

13 Например, продолжается явно затянувшаяся и все больше приобретающая схоласти­
ческий характер полемика, связанная с противопоставлением различных видов правил —
регулятивных (Hindriks, Guala, 2015), конститутивных (Searle, 2015), когнитивных (Greif,
Mokyr, 2017), согласованных (W allis, 2017) и других, выдвигаемых на роль центрального
звена теории институтов.

114

Д. П. Фролов / Вопросы экономики. 2020. № 5. С. 107—140

превращается в туманный термин, теряющий содержательную опреде­
ленность (Alvesson, Spicer, 2019), а масштаб множества явлений, рас­
сматриваемых в качестве институтов, определенно не может считаться
нормальным (W itt, 2014). Гораздо хуже, что при этом большая часть
определений имеют крайне редукционистский характер.

В будущем постинституционалисты должны (в идеале) отказать­
ся от самой идеи поиска простого, однозначного, унифицированного
и универсального определения институтов.

Любые более или менее фундаментальные понятия сейчас, в условиях быстрого
усложнения социальных и экономических систем, становятся чрезмерно широкими,
зонтичными и расплывчатыми — не только институт, но и государство, класс,
гендер, медиа, инновации, предпринимательство, индустрия, стратегия, культура,
демократия, этничность, гражданское общество, цифровые технологии, кластер,
коррупция и др. Даже близкородственный институтам термин «организация» стал
«метаморфическим и пористым» (M eyer, H ollerer, 2014. P. 1226). Реальное содер­
жание понятий эволюционирует гораздо быстрее, чем их категориальные формы,
и чтобы схватить и удержать расползающееся содержание сложных современных
институтов, необходимы интегративные, плюралистичные, подчас эклектичные
трактовки, объединяющие разные формы их проявления в единую, но гибкую
теоретическую рам ку14.

Постинституционализму нужно двигаться к осознанной разгер­
метизации понятия «институт», к расширительным определениям,
интегрирующим редукционистские подходы15. Неизбежное снижение
аналитической эффективности этого понятия будет с лихвой компенси­
ровано повышением его объяснительного потенциала, поскольку адек­
ватно понять интенсивно растущее разнообразие институциональных
форм и процессов невозможно на основе узких, противостоящих друг
другу точек зрения на институты16. Речь идет не об отказе от «бритвы
Оккама», а об отказе от фетишизации этого принципа. Определения
институтов должны стать более открытыми, свободными и пластичны­
ми, пригодными для исследования разных аспектов и форм проявления
нередуцируемой институциональной сложности.

Разгерметизированные трактовки институтов должны по возмож­
ности объединять все основные подходы к их пониманию — нор­
мативный (институты как правила, нормы, стандарты, конвенции,
обычаи, традиции и др.), поведенческий (институты как поведенческие
регулярности, форматы, практики действий, рутины и т.п.), статусно­
функциональный (институты как статусные функции с деонтической

14 В пользу аналогичного подхода к определению рациональности поведения высказал­
ся Р. Нельсон (Nelson, 2016). На целесообразность избегать излишней точности в трактовке
институтов указывал и К. Эрроу (Arrow, 1970). Шумпетерианскую трактовку инноваций как
новых комбинаций следует считать разгерметизацией, поскольку акцент в ней был сделан на
сложности технологического развития (Hagedoorn, 1996).

15 Со всей определенностью об этом писал Грейф: «Представление разных определений
институтов как взаимоисключающих контрпродуктивно» (Greif, 2006. Р. 40). Хороший пример
«всеобъемлющей» дефиниции, соединяющей внешне альтернативные концепции ведущих
институционалистов, приведен в работе: Buchanan et al., 2014.

16 Ограничения такого подхода очевидны, но их необходимо сознательно принять, как
это делает, например, Дж. Серл: «Понятие „коллективного принятия" намеренно нечеткое,
поскольку я хочу выделить непрерывный континуум» (Серл, 2007. С. 14) различных форм
его проявления.

115

Д. П. Фролов / Вопросы экономики. 2020. № 5. С. 107—140

логикой, определяющие статусы, роли, идентичности, права, обяза­
тельства и т. д .)17, когнит ивны й (институты как общие убеждения,
стереотипы, эвристики, типизации, нарративы, идеологии и т. д .)18,
ст рукт уралист ский (институты как модели организационных форм/
структур/архитектур) и технологический (институты как социаль­
ные/трансакционные технологии)19. Эти подходы отражают главные
измерения содержания институтов как многомерного континуума
неосязаемых социальных факторов упорядочения человеческой дея­
тельности. Именно поэтому важно отказаться от их противопостав­
ления и перейти к шумпетерианскому по духу взгляду, признав, что
институты — это (всегда) интерактивные комбинации институцио­
нальных факторов разного т ипа, созидательно действующих только
в совокупности. В целом дефиниции и классификации институтов не
должны превращаться в попытки проводить четкие границы там, где
их в принципе не существует. Это касается, в частности, устойчи­
вых дихотомий типов институтов — формальных и неформальных20,
жестких и мягких, быстро и медленно меняющихся, инклюзивных
и экстрактивных и т. д., — которые обычно рассматриваются в качест­
ве замкнутых поляризованных кластеров. Важнее перенести акцент
на панораму их переходных и смешанных форм.

Комбинаторное восприятие институтов стимулирует вовлечение
в постинституциональный анализ часто недооцениваемых институ­
циональных факторов с акцентом на их взаимосвязанность, взаимо­
действие, коэволюцию. Например, можно ли рассматривать фирму
только как систему правил и норм или сводить ее к пучку контрак­
тов, как это принято в Стандартной модели? В принципе, можно.
Но достаточно ли этого для понимания ее сложности? Какой смысл
противопоставлять «правила игры» возникающим на их основе устой­
чивым моделям поведения акторов фирмы — их практикам действий,
отношенческим рутинам, организационной культуре в целом?21 Разве
не важен для изучения природы фирмы ее когнитивный аспект, в све­
те которого внутрифирменные институты выступают «когнитивными
медиа», транслирующими акторам коллективные знания, убеждения,
представления, эвристики и т. д. (Aoki, 2010). Насколько корректно
при институциональном анализе фирмы «разводить» институты и мо­
дели организации трансакций, то есть структурные формы воплоще­
ния различных комбинаций институтов? Разве не имеют значения
статусные функции, конституируемые разными группами влияния,
если именно они фиксируют идентичности, полномочия, обязанности,

17 Этот подход восходит к социальной онтологии Серла (2007).
18 Сделаны только самые первые попытки создать объединительную концепцию
когнитивных экономических институтов (Petracca, Gallagher, 2020).
19 Концептуально данный подход сформулировал Нельсон (Nelson, 2002).
20 Иногда излишне жесткое разделение формальных и неформальных институтов крити­
куют (например, см.: Greif, Kingston, 2011; Hodgson, 2019), в том числе первые постинститу­
ционалисты (Cleaver, 2012), но все же эта дихотомия продолжает широко применяться и в
учебниках, и в научных работах, напоминая популярную псевдонаучную идею об автономной
работе левого и правого полушарий головного мозга человека.
21 Например, ключевая роль практик и культуры в формировании так называемых
«бирюзовых» организаций отмечена в: Laloux, 2014.

116

Д. П. Фролов / Вопросы экономики. 2020. № 5. С. 107—140

зоны ответственности и отношения власти в экосистеме фирмы? Но
в Стандартной модели все эти типы институтов рассматриваются лишь
как второстепенные и малозначимые.

Рассмотрим другой пример. Достаточно ли для всесторонней институциональной
теории рынка ограничиться его пониманием как комплекса правил и норм, регули­
рующих организованный обмен товарами и услугами? Очевидно, нет. Осмыслению
рынка в качестве не только экономического, но и социального института будет спо­
собствовать изучение статусных функций различны х категорий его акторов, их
взаимного позиционирования, формирования идентичностей и статусных иерархий,
концентрации власти и т. д. (H indriks, 2011). Не менее значимы когнитивное измере­
ние рынка, связанные с ним общие ментальные модели, в том числе представления
акторов о рынке, их коллективные убеждения и нарративы, описания, ожидания,
сценарии, объяснительные схемы, фреймы, ценности и т. д .22 Еще один традиционно
игнорируемый в Стандартной модели аспект — «инкубирование» рынками организа­
ционных архетипов (Greenwood, Hinings, 1993), то есть институциональных форма­
тов организаций, своего рода базовых ролевых моделей их структуры и поведения.
Без учета взаимодействия этих институциональных факторов неоинституциональное
понимание рынка остается как минимум поверхностным.

Идея разгерметизации термина «институт» парадоксальна: казалось
бы, этот термин всеобъемлющ — «все, что угодно становится „институ-
том“: от рукопожатия до корпорации, от правовой формы до западных
концепций личности, от семейной фирмы до процедуры отчетности»
(Alvesson et al., 2019. P. 124). Но в случае разгерметизации речь идет
не о содержательной экспансии термина, а о переходе от противопо­
ставления его многочисленных редукционистских интерпретаций к объ­
единительной парадигме, об отказе от герметичных, изолированных,
самозамкнутых — и при этом всегда слишком узких — трактовок. Не
расширение границ, а снос многочисленных внутренних перегородок —
вот в чем суть разгерметизации институтов. Разгерметизация в этом
смысле не означает запрет на использование редуцированных опреде­
лений в целях специальных исследований. Она лишь означает курс
на преодоление теоретических условностей и настойчиво проводимых
пуристами линий демаркации. Она означает принципиальную установку
на плюрализм альтернативных подходов к пониманию институтов, их
равнозначность и акцент на сближение и объединение.

В Стандартной модели сложилась устойчивая «сумма дихотомий»
во взглядах на природу и эволюцию институтов, между которыми
конвенционально проходит непреодолимая пропасть. Так, тотально
доминирующему нормативному подходу, интерпретирующему институ­
ты как «правила игры»23, все чаще противопоставляется равновесно­
ориентированный подход (institutions-as-equilibria), в основе которого
лежит теоретико-игровое понимание институтов как самоподдержи-

22 Такие исследования появляются, но пока что они немногочисленны (см., например:
Beckert, 2010; Teraji, 2018).

23 Достаточно напомнить, что нормативный подход к институтам проповедовали все институ­
ционалисты — нобелевские лауреаты (Коуз, Норт, Уильямсон, Остром); его придерживался даже
Л. Гурвиц, идеи которого легли в основу теоретико-игровой концепции институтов, трактующей
институты как равновесия. Современные неоинституционалисты сфокусированы на анализе ин­
ститутов как правил и норм (Menard, Shirley, 2014. P. 542; Hindriks, Guala, 2015. P. 461 —462),
им вторят и многие представители оригинального институционализма (Hodgson, 2019).

117

Д. П. Фролов / Вопросы экономики. 2020. № 5. С. 107—140

вающихся равновесий в непрерывно повторяющихся стратегических
играх, то есть как устойчивых моделей/форматов/регулярностей по­
ведения. Крайне редкие попытки объединить эти подходы (Hindriks,
Guala, 2015) или хотя бы сблизить их (Greif, Kingston, 2011) встре­
чаются критикой с обеих сторон. Но в основе этой дихотомии лежит
искусственное противопоставление причины и следствия, правил и ре­
зультирующих моделей поведения, о сугубо аналитическом характере
разграничения которых предупреждал еще Гурвиц (Hurwicz, 1993).
Другая традиционная для Стандартной модели дихотомия — между
экзогенной и эндогенной трактовками институтов24.

Дихотомии могут быть удобны и иногда даже полезны в анали­
тических целях, но их не следует воспринимать буквально. Дуализм
макро- и микроподходов, по сути, основан на абстракции высочай­
шего уровня, связанной с полным отрывом систем от их элементов.
Противопоставление поведения акторов ограничивающим это пове­
дение институтам сохраняет свою теоретическую ущербность, даже
если заменить эту дихотомию другой, более нюансированной: напри­
мер, можно говорить об антитезе микродействий, аккумулирующихся
в макроструктуры, и макроструктур, задающих рамки микродействиям.
Таковы, в частности, трактовки институтов как механизмов социально­
го порядка, не только управляющих поведением акторов извне (экзо­
генный макроподход), но и формирующихся в ходе агрегирования
индивидуальных форматов мышления и поведения (эндогенный микро­
подход) (Hindriks, Guala, 2015; Hashimoto, Nishibe, 2017). Конечно,
подобные «диалектические» связки эвристически более продуктивны,
чем однозначное понимание институтов лишь как экзогенных причин
поведения. Но в любом случае это категоричные дихотомические суж­
дения, сосредоточивающие внимание на различиях, разграничениях
и контрастах. В этом смысле консервативное сохранение дуализма
эндо- и экзогенных (микро — макро) интерпретаций ошибочно с лю­
бой точки зрения, поскольку механистическая причинно-следственная
парадигма практически неприменима к изучению институциональной
сложности25. Постинституционалистам важно отвергнуть такие «сте­
рильные» объяснения, особенно в их экстремальных версиях.

2. От институтов per se — к институциональным ассамбляжам
и бриколажу. Редукционистские и изоляционистские представления
в современных общественных науках стремительно утрачивают свое
былое влияние. Наиболее перспективным становится изучение инсти­
тутов в методологической оптике семейства теорий сложности. Более
того, именно инст ит уциональная сложность должна стать исход­
ным пунктом исследовательской программы постинституционализма.
Анализ (особенно измерение и моделирование) институтов как
обособленных факторов экономического развития — интереснейшая

24 Эта дихотомия обозначается также как функционализм — структурализм, микро —
макро, структура — действие (structure — agency), хотя полного соответствия между ними,
безусловно, нет.

25 От анализа институциональных изменений через выявление цепочек причин и следствий
постинституционалисты должны в перспективе перейти к мультикаузальным моделям, описы­
вающим сложные динамичные сети причин в условиях фундаментальной неопределенности.

118

Д. П. Фролов / Вопросы экономики. 2020. № 5. С. 107—140

исследовательская задача, однако ее роль не стоило бы переоценивать.
Напротив, следует поступательно отказываться от сильных допущений
о (бесспорно, относительной) дискретности институтов и рассматривать
их в качестве (и в контексте) сложных эволюционирующих систем.

Постинституционализм не должен опираться на шаткую дихото­
мию простых и сложных институтов (или институциональных систем).
В фокусе внимания постинституционализма находятся не сложные
институты, а институциональная сложность, сквозь призму кото­
рой рассматриваются любые институты. Подавляющее большинство
современных институтов, институциональных структур и механизмов
содержательно сложнее, чем институты индустриального («досетево-
го») капитализма26 (причем их усложнение продолжается). Именно
поэтому постинституционалисты смещают акценты на такие атрибуты
институциональной сложности, как гетерогенность, полицентричность,
избыточность, гибридность, напряженность, фрагментарность, пла­
стичность, нефиксируемость, мультикаузальность и др. Сложностно-
ориентированный постинституциональный анализ стремится избежать
и редукционизма (предлагающего объяснять институты через поведе­
ние их акторов), и реификации (наделения институтов квазисубъект-
ностью), и эмерджентизма (сведения институтов к их эмерджентным
свойствам и синергическим эффектам), и экстернализма (критически
значимая роль в развитии институтов отводится внешней среде), и мно­
гих других упрощающих методологических подходов.

Институциональная сложность на макроуровне чаще всего опи­
сывается с помощью понятий институциональных структур и си­
стем, иногда архитектур, матриц и экосистем, причем обычно они
используются как синонимы (эта традиция восходит к работе Норта:
North, 1990). И практически всегда внимание ученых сконцентриро­
вано только на системах одного типа — гомогенных, монолитных,
унитарных, интегрированных. Такие «традиционные» системы —
«тотальности» по Ж . Делезу и Ф. Гваттари — основаны на сильных
связях элементов и их критической значимости для единства систе­
мы, когда ее части образуют «бесшовное целое», будучи буквально
«сплавлены в единую массу» (Харман, 2017. С. И). Однако гораздо
более перспективным представляется перенести акцент исследований
на ассамбляжи (assemblages) — полилогичные институциональные
системы модульного типа. В отличие от тотальности, ассамбляжам
свойственна органичная гетерогенность, сочетание компонентов разной
природы (Deleuze, Guattari, 2005; DeLanda, 2016), которые постоянно
находятся в процессе пересборки. Институциональные ассамбляжи
полилогичны в том смысле, что их «поведение» управляется не одной,
а несколькими конкурирующими между собой институциональными
логиками — связками фундаментальных принципов, ценностей и убеж­
дений, лежащих в основе однотипных институтов (Greenwood et al.,

26 Такие институты характеризовались внутренней стабильностью, четкими границами,
иерархиями и ключевой ролью посредников. Они все более активно вытесняются гибкими,
нечеткими, гибридными институциональными структурами, построенными вокруг цифровых
сетей коммуникации (Castells, 2009).

119

Д. П. Фролов / Вопросы экономики. 2020. № 5. С. 107—140

2011; Thornton et al., 2012). Причем эти логики несводимы друг к дру­
гу: они могут образовывать смешанные формы, но никогда не интегри­
руются полностью, тем самым не позволяя ассамбляжу трансформи­
роваться в относительно гомогенную систему27. Логики в ассамбляже
функционально пересекаются, создавая институциональную избы­
точность и повышая его устойчивость к шоковым воздействиям; при
этом соотношение логик непрерывно меняется, генерируя внутренние
противоречия и конфликты. Модульность ассамбляжа выражается
в том, что его элементы — не дискретные институты, а динамичные
сети институтов разного типа; они не «привязаны» к четким функциям,
а имеют широкий и гибкий функционал в рамках своих институцио­
нальных логик.

Именно к ассамбляжам исследователи относят сложные системы
институтов, координирующие деятельность государственно-частных
и межсекторных партнерств, транснационального бизнеса (Sassen,
2018), коллабораций, кластеров, платформ (Lubell, 2015; Bodin, 2017),
социальных предприятий, гибридных производств, инновационных
экосистем и т. д. Но «ассамбляжность» проникает сейчас в подавляю­
щее большинство частных компаний, некоммерческих организаций и го­
сударственных органов, которые все чаще совмещают конфликтующие
или как минимум разнонаправленные институциональные логики28.
Внутреннее разнообразие институтов, их высокая автономность,
функциональная избыточность и взаимозаменимость, вариативность,
пластичность — эти преимущества институциональных ассамбляжей
особенно важны в условиях неэргодичной (непрерывно меняющейся)
и турбулентной внешней среды. Они сочетаются с негативными мо­
ментами — пересечением и дублированием функций, фрагментацией
порядков, запутанностью межинституциональных взаимосвязей, кон-
фликтогенностью, слабой предсказуемостью. Тем не менее ассамбляжи
получают все большее распространение29. Их исследования явно нуж­
даются в интегративной теоретической рамке, объединяющей альтерна­
тивные подходы. В целом ассамбляжное мышление означает переход
к осмыслению институциональных структур в терминах нечетких гра­
ниц, высокой гетерогенности и автономности элементов, несводимости
друг к другу управляющих логик и перманентной напряженности.
Постинституционалистам следовало бы принципиально отказаться от
понимания институциональных систем как тотально интегрированных
целостностей, состоящих из органично взаимосвязанных элементов.

27 Несводимость управляющих логик отличает институциональные ассамбляжи от инсти­
туциональных гибридов. Институционалистский подход к гибридным организациям основан
на том, что альтернативные логики в конечном счете образуют некую синтетическую форму,
устраняющую противоречия между ними (Haigh, Hoffman, 2014).

28 К ним, в частности, относятся логики конкуренции и кооперации, бюрократического
администрирования и предпринимательства, производства и маркетинга, процессного и проект­
ного гибкого управления, экономической эффективности и социальной ответственности и др.

29 Приведем показательный пример залива Сан-Франциско (К алифорния, США), ис­
пользование водных ресурсов которого параллельно регулируется более чем 100 институтами
(включая нормы обычного права) и десятками акторов — от местных и региональных властей
до ассоциаций, партнерств и групп влияния (Lubell et al., 2014). Этот пример ассамбляжа
совсем не уникален, а, скорее, репрезентативен.

120

Д. П. Фролов / Вопросы экономики. 2020. № 5. С. 107—140

И нст ит уциональны й бриколаж 30 представляет собой адаптив­
ный процесс формирования институтов «снизу» непрофессиональны­
ми акторами из разнообразных элементов в условиях перманентных
ресурсных ограничений. В отличие от институционального предпри­
нимательства, бриколаж осуществляется не лидерами или группами
влияния, а неоднородной массой обычных акторов; в отличие от ин­
ституционального проектирования, бриколаж предполагает изменение
институтов непосредственно в процессе их использования, без планов
и согласований, из «подручного» институционального «материала».
Акцент на бриколаже означает переключение внимания на инкремент­
ные институциональные инновации, встроенные в повседневные прак­
тики акторов, осуществляемые посредством практически незаметных,
но массовых импровизаций, экспериментов, заимствований, модифи­
каций, реинтерпретаций, рефункционализаций и рекомбинаций всех
доступных институциональных ресурсов различного происхождения
и назначения. К ресурсам бриколажа относят, в частности, нормы за­
кона и обычного права, практики, представления и дискурсы (Cleaver,
de Koning, 2015), культурные артефакты и символические ресурсы
(Harrison, Corley, 2011), формы организации и модели организацион­
ной структуры (Perkmann, Spicer, 2014), существовавшие в прошлом
институты (Cleaver, 2001; Greif, Kingston, 2011). Ограничение сферы
действия бриколажа локальным масштабом было исключительно уста­
новкой школы Кливер. Бриколаж в среде Web 2 .0 ЪХ выходит за уз­
кие рамки местных сообществ и компактных отношенческих групп,
связанных совместной деятельностью и общением. Теперь ожидания,
представления, нарративы, практики, нормы и убеждения, связанные
с любыми институтами, распространяются не столько в ходе локаль­
ных коммуникаций «лицом к лицу», сколько в виде генерируемого са­
мими акторами и распространяемого в Интернете контента. Бриколаж
«погружает» институциональные изменения в глобальное коммуни­
кационное поле, распространяясь в разных масштабах, но в итоге
воплощаясь в новых нормах, убеждениях, рутинах и практиках «на
местах»; это «глокальный» институциональный процесс.

Бриколаж — органичная черта сложных институциональных сис­
тем, встречающаяся гораздо чаще, чем целенаправленное проектирование
и лоббирование институтов профессиональными акторами. Это своего
рода малое институциональное предпринимательство — креативный
«кустарный» процесс шумпетерианских рекомбинаций имеющихся ин­
ститутов, их частичного изменения и расширения функционала для

30 Идею крафтинга (Остром) следует признать первой постановкой вопроса об институцио­
нальном бриколаже. Остром выделяла две ключевые черты крафтинга институтов — кустар­
ность (artisanship) этого процесса, то есть его осуществление обычными акторами (непрофессио­
налами), и его непрерывность, то есть эволюционный характер, постоянное повторение этапов
проб, ошибок, их устранения и новых проб (Ostrom, 1992. Р. 41). Кливер критикует концепцию
крафтинга, считая, что в ней акцент неявно сделан на целенаправленности и рациональности
создания институтов, тогда как в реальности это беспорядочный, небрежный, даже «грязный»
процесс (Cleaver, 2001. Р. 29). С этой критикой в целом можно согласиться, хотя уязвимость
концепции крафтинга все же обусловлена ее пионерным и рамочным характером.

31 Web 2.0 — образное обозначение интернет-активности и технологий, связанных с само­
стоятельным созданием информационного контента пользователями Сети.

121

Д. П. Фролов / Вопросы экономики. 2020. № 5. С. 107—140

использования в новых трансакционных ситуациях. Бриколажу подвер­
гаются любые новые и уже существующие институты, поэтому в терми­
нах концепции «обитаемых институтов» главный вопрос в том, какими
способами акторы «заселяют» институциональные системы (Delbridge,
Edwards, 2013). Добавим, что акторы постоянно «ремонтируют», «до­
страивают» и «перестраивают» свои институты, что требует использова­
ния бриколажного мышления при анализе любых институциональных
явлений. Бриколаж не менее важен, чем реформы институтов «сверху»
или лоббирование институциональных изменений «снизу» мощными
группами интересов, однако в Стандартной модели ему пока нет места32.

3. От дисфункции институтов — к институциональным клуд-
жам и аномалиям. Неразрывно связан с бриколажем клуджинг, то есть
формирование институциональных «клуджей» (kludges), паллиативных
институциональных решений сложных текущих проблем33. По мнению
их первых исследователей, клуджи «компенсируют, но не устраняют
фундаментальную неэффективность дизайна» (Ely, 2011. Р. 210) слож­
ных институциональных систем; это «половинчатые» и «дешевые» ре­
шения локальных задач, ориентированные только на краткосрочную
перспективу. Институциональные клуджи — промежуточные, незавер­
шенные институты, возникающие на основе быстрых решений, многочис­
ленных итераций, проб и ошибок, доработок и отладок в ходе эксплуа­
тации; это неоднородные, персистентные структуры, накапливающие
преимущества и недостатки всех своих прошлых версий, далекие от
логической завершенности и требующие постоянной коррекции34.

В концепции клуджинга институты рассматриваются с точки зре­
ния их приемлемости, а не эффективности или (тем более) оптималь­
ности; акцентируется сам факт (а не лучший способ) осуществления
институтами определенных функций в условиях множественных огра­
ничений, а вопросы их экономичности, продуманности, системности
и элегантности отходят на второй план. Основное внимание уделяется
отзывчивости к изменениям, гибкости, пластичности, даже флюид-
ности. Клуджинг не должен восприниматься негативно; этот процесс
может быть в высокой степени творческим, экспериментальным и по­
исковым, вследствие чего он получает в современных условиях роста
институциональной сложности широкое распространение. Более того,
можно предположить, что в ближайшем будущем большинство инсти­
тутов станут похожи на клуджи (kludge-like, см. термин в: O ’Malley,
2009. Р. 383). Причем клуджи могут возникать не только «снизу»,
в ходе бриколажа, но и «сверху», вследствие институционального
проектирования. Так, «полусырые» институциональные решения,
принимавшиеся правительствами во всем мире в условиях пандемии
COVID-19, продемонстрировали слабую юридическую проработку

32 Это результат затянувшегося преобладания нисходящей парадигмы (top-down
perspective) в теории институциональных изменений (Sotarauta, 2017).

33 В терминах Стандартной модели клуджи — это институты с низкой или минимально
допустимой эффективностью, своего рода функциональные дисфункции, сглаживающие какую-
либо проблему, но не устраняющие ее.

34 Н аглядный пример институционального клудж а городского масштаба описан в:
Chattaraj, W alton, 2017.

122

Д. П. Фролов / Вопросы экономики. 2020. № 5. С. 107—140

(включая массовые выходы за рамки правового поля), несогласован­
ность регулятивных мер, непродуманность отложенных эффектов и т. д.
Эти клуджеобразные институциональные изменения были нацелены
на быстрое преодоление возникших трудностей — и только. Однако
уже очевидно, что такие клуджи могут стать основой трансформации
многих действующих институтов с далеко идущими последствиями.

Излишнее допущение о природе институтов — приписывание им
идеализированной функциональности. Это не означает отказ от самого
факта наличия у институтов различных функций. Но это означает
отказ от статичной, гомогенной и телеологической интерпретации функ­
ций институтов. Важно, что эти функции не внутренне присущи ин­
ститутам в силу их природы, а вменяются им различными группами
акторов. Институты постоянно подвергаются явной и скрытой рефунк-
ционализации, то есть пересборке их функционала, добавлению, уда­
лению и изменению функций. Поэтому функционал любого института
непрерывно меняется (что, по сути, блокирует сравнительные оценки
качества институтов во времени), а анализ эффективности институтов
корректен только в разрезе интересов связанных с ними социальных
групп. Однако Стандартная модель опирается на убежденность в су­
ществовании «естественного» эффективного состояния экономических
и социальных институтов (например, рынка, демократии и др.). В ре­
зультате среди институционалистов широко распространено односто­
роннее восприятие отклонений от идеального/оптимального состояния
институтов как дисфункций или патологий35. Упрощенная дихотомия
«плохих» и «хороших» институтов36, как и сугубо негативная трак­
товка любых институциональных аномалий37, обусловлена длительным
доминированием подобного мышления в Стандартной модели.

В рамках постинституционализма необходимо перейти от нозо-
центричной к пормоценшричной парадигме38: с точки зрения последней,
идеальные, эталонные или оптимальные институты — крайне грубая
абстракция. В основной массе так называемые дисфункции и, шире,
аномалии институтов — вариации их нормального состояния или формы
проявления «индивидуализированной» траектории развития. Это не
столько сбои или дефекты, сколько особенности или даже преимущества
этих институтов39. Более того, институциональные аномалии высту­

35 Это типичный «нирванный» подход (Demsetz, 1969), в котором «слишком много
отсылок к „естественному" и „нормальному"» (Veblen, 1898. Р. 381).

36 Ее конкретные формы — это, например, противопоставление порядков открытого —
ограниченного доступа и инклюзивных — экстрактивных институтов (Норт и др., 2011;
Acemoglu, Robinson, 2012).

37 К инст итуциональным аномалиям относится широкий спектр явлений, негативно
маркируемых в Стандартной модели, включая дефекты, провалы, коллапсы и захваты
институтов, институциональные диссонансы, ловушки, вакуум, разрывы и т. д.

38 Подробнее об этих парадигмах в медицинской науке см. в: Henly et al., 2011; Mezzich
et al., 2016.

39 Бесспорно, существуют откровенно «плохие» институты, невыгодные всем вовлеченным
в них социальным группам, но связанные с запретительными издержками перехода к инсти­
туциональной альтернативе. Хороший пример — институт солидарных пенсионных систем
(Капелюшников, 2019а). Однако в основной массе институты не следовало бы оценивать с точки
зрения их абсолютной эффективности (или неэффективности), поскольку ее критерии разли­
чаются для разных групп, связанных с функционированием любого института. С концепцией
(не)эффективности институтов для общества в целом следовало бы расстаться.

123

Д. П. Фролов / Вопросы экономики. 2020. № 5. С. 107—140

пают основным продуктом институциональной сложности. Растущее
усложнение институтов и институциональных систем объективно и зако­
номерно превращает их в ассамбляжи, для которых нормальны и естест­
венны бриколаж, клуджи и аномалии40. И чем выше уровень сложности
экономики и общества, тем больше число институциональных аномалий
и тем многообразнее их конкретные формы. Именно поэтому так назы­
ваемые «дисфункциональные» и «патологические» институты сейчас
становятся типичным явлением в экономике, политике и других сферах
(Richards et al., 2014; Prakash, Potoski, 2016). Конечно, нормоцентризм
не следует путать с вульгарным функционализмом, утверждающим, что
все институты существуют в силу потребности в них, а в долгосрочной
перспективе «выживают» только полезные обществу институты. Это,
безусловно, не так. Нормоцентричная парадигма связана, во-первых,
с признанием мультисубъектности институтов, что означает отказ от
оценок их эффективности с точки зрения интересов каких-либо отдель­
ных групп акторов; во-вторых, с осознанием множественности вариантов
развития институтов, что предполагает нейтральную оценку любых их
эволюционных траекторий41; в-третьих, с пониманием непрерывности
рефункционализации институтов, что стимулирует отказ от сравнения
их реальных форм с воображаемыми идеальными эталонами. Учет этих
принципов в институциональном анализе чаще всего будет приводить
к выводу о том, что перед исследователем — сложный и странный, но
не «плохой» институт.

4. От дихотомии «правил игры» и «игроков» — к институтам
как сообществам стейкхолдеров. Сложные институциональные сис­
темы бессмысленно изучать как пустые «черные ящики», лишенные
субъектности и четко отграниченные от среды; такой подход анти-
системен и чрезмерно абстрактен. Попытки преодолеть догматику
Стандартной модели в этом направлении существуют, однако их трудно
признать успешными42.

Во-первых, фокус институционального анализа целесообразно смес­
тить от индивидуальных агентов на социальные группы и, в частности,
на сообщества. Если организации (группы, базирующиеся на разделяе­
мых целях и интересах) в Стандартной модели обычно рассматриваются
как «игроки», то сообществам — слабо структурированным группам,
объединенным общими ценностями и идентичностью, — традиционно
не уделяется особого (точнее, никакого) внимания. Вместе с тем эко­
номика идентичности и стратификационная экономика уже позицио­
нируют такие социальные группы в качестве ключевых объясняющих

40 Как образно сформулировал Н. Луман, социальная эволюция «питается отклонениями
от нормального воспроизводства» (Luhmann, 1990. Р. 180).

41 Например, концепция частичной демократии предполагает изучение широкого
спектра промежуточных институциональных форм в диапазоне между «чистой» демократией
и «чистым» авторитарным режимом (Levitsky, Way, 2010). Это пример неявного применения
нормоцентричной парадигмы: акцент смещается с дихотомизации институтов (деления на
эталонные и дисфункциональные) на их «спектральный» анализ.

42 К ним можно отнести, например, мезоаналитическое принятие во внимание групп
носителей институтов и акцент на их коэволюции со своими институтами (Eisner, 2007; Dopfer,
Potts, 2008) или проникновение «внутрь институтов» и изучение агентских факторов их
развития (Figart, 2017).

124

Д. П. Фролов / Вопросы экономики. 2020. № 5. С. 107—140

переменных (Akerlof, Kranton, 2010; Davis, 2015). Близка этому по духу
идея интеграции социальных движений в институциональный анализ,
причем важно, что авторы особо отмечают роль виртуальных движений
(Schneiberg, Lounsbury, 2017). В идеале сообщества как дисперсные
акторы инстит уциональных изменений должны стать неотъемлемым
компонентом любых исследований институтов43.

Во-вторых, особое внимание необходимо уделять внешним акто­
рам, что потребует содержательной ревизии традиционной дихотомии
«правил игры» и «игроков». Да, многие институционалисты прекрасно
осознают, что правила игры — это очень упрощенная метафора инсти­
тутов, но она продолжает распространяться и оказывает деструктивное
воздействие на исследовательское сообщество в целом. Поэтому сама
метафора нуждается в пересмотре. Чтобы адекватно понимать логику
эволюции «правил игры», нужно перестать изолировать их не только от
своих «игроков», но и от «игроков», представляющих другие «игры»,
то есть сферы с альтернативными институциональными логиками и по­
рядками. Институты должны рассматриваться как стейкхолдерские
сообщества, включающие не только внутренних, но и внешних акто­
ров44, прямо и косвенно связанных с этими институтами. Ключевой
методологический момент при этом — учет тесной сетевой взаимосвя­
занности и динамичности взаимодействия стейкхолдеров (в отличие
от их традиционного дискретного и статичного представления; см.:
Hillebrand et al., 2015). Каждому институту соответствует не просто
«группа вовлеченных индивидов» (Hodgson, 2006b. P. 7), а сооб­
щество — гетерогенная сеть многочисленных, взаимодействующих
между собой внутренних и внешних стейкхолдеров с разнообразными
и изменяющимися интересами, ресурсами, стратегиями, убеждениями
и ожиданиями.

В-третьих, институты и их стейкхолдерские сообщества должны
изучаться как компоненты локализованных в пространстве экосис­
тем, инст ит уциональны х конф игураций. Конфигурации — разви­
вающиеся вокруг определенных видов деятельности множества ин­
ститутов и их (внутренних и внешних) стейкхолдеров, которые не
только адаптируются к внешней институциональной среде, но и по­
стоянно конструируют и реконструируют ее, формируя относительно

43 При этом важно внимательно отнестись к критике группизма в некоторых социальных
науках, которая связана с перекосом в трактовке групп как однородных систем с едиными
интересами и четкими границами (Брубейкер, 2012. С. 22—23).

44 Содержательно стейкхолдеры (заинтересованные стороны) не отличаются от акторов
(см., например: Harrison et al., 2019), однако этот термин нагружен полезной коннотацией:
в него исходно «вшита» неразрывность внутренних и внешних акторов. Добавление в анали­
тическую рамку внешних стейкхолдеров могло бы придать новый импульс развитию инсти­
туциональной теории. Неявно этот процесс уже начался. Так, роль внешних стейкхолдеров
в трансплантации институтов хорошо иллюстрирует пример британских колоний в Африке
в период деколонизации, когда оставшиеся на административной работе британские колониаль­
ные служащие стали ключевым фактором успешной «приживаемости» импортированных ин­
ститутов, поскольку способствовали распространению соответствующих традиций, практик
и убеждений среди местного населения. В. Зейдлер констатирует, что роли и функции акторов
в процессе копирования институтов, по сути, остаются «белым пятном» в институционалист­
ской литературе (Seidler, 2018). Этот вывод в полной мере относится и к пониманию роли
стейкхолдеров в других институциональных процессах.

125

Д. П. Фролов / Вопросы экономики. 2020. № 5. С. 107—140

подконтрольные им ниши. Конфигурации образуют полицентричный
ландшафт институциональных изменений: усиление или ослабление,
конкуренция или сотрудничество разных организаций и сообществ
ведут к перманентным институциональным «смещениям» всей кон­
фигурации (подробнее см.: Фролов, 2016)45. Институциональные,
агентские и средовые факторы рассматриваются в их непрерывном
взаимодействии, акцент переносится на внутреннюю сложность инсти­
туциональных систем и их интерактивную связь с акторами и средой.
Такая аналитическая фокусировка позволяет преодолеть свойственную
Стандартной модели дихотомию микро — макро (несводимость хо­
лизма и индивидуализма)46. В отличие от институциональной среды,
традиционно воспринимаемой в статичном и гомогенном ключе, инсти­
туциональные конфигурации — системы интерактивные и гетероген­
ные. Они всегда имеют пространственно-специфичный характер и, как
теоретический инструмент, обладают мощным эвристическим потенциа­
лом, создавая возможность перехода от деконтекстуализированного
анализа институтов (M artin, Sunley, 2015) к их пространственному
«погружению», изучению процессов, форм и эффектов укорененности
институтов на конкретных территориях и рынках. Среди перспектив­
ных научных задач в этом направлении выделяется переосмысление
концепции институциональной плотности, поскольку именно локаль­
ный уровень устойчивости институтов имеет ключевое значение для
эффективности всей институциональной системы47.

5. От трансакционных издержек — к трансакционной ценности.
В тесных рамках Стандартной модели трансакционные издержки по
традиции рассматриваются как экономический аналог механического
трения (Williamson, 1985. Р. 2), понимаемого в смысле вредного со­
противления, препятствующего развитию экономики, а подчас и пол­
ностью его блокирующего (Arrow, 1983). Минимизация этих издер­
жек — главная функция экономических институтов (Williamson, 1985)

45 Отметим, что множественность центров влияния на изменение институтов — в традиции
школы Кливер (Cleaver, Whaley, 2018. P. 6), берущей свое начало от теории полицентричных
систем Остром.

46Аналогичный прием используется в междисциплинарной концепции действия в ситуа­
ции (situated agency), получившей распространение в психологии и других когнитивных
науках. В ней на первый план выдвигается анализ когнитивных ситуаций — отношенческих
доменов, включающих как действующих агентов, так и среду их действий (M cGann, 2014;
Weichold, 2018). В основе методологии IA D -анализа (институционального анализа и развития),
разработанной школой Остром, лежит понятие ситуации действия (action situation), которое
связывает ресурсную систему, систему управления, взаимодействующих акторов и средовой
контекст (M cGinnis, Ostrom, 2014. P. 4). В критическом институционализме школы Кливер
ситуация действия преобразовалась в социальную ситуацию, которая также аналитически
объединяет системные (средовые) и агентские факторы: с одной стороны, набор участников,
социальных позиций и практик; с другой стороны, их частные цели, способности, знания,
ценности, стратегии и т. д. (Whaley, 2018). Родство этих концепций с постинституциональным
подходом связано со стремлением объединить микро- и макроаналитические факторы в единую
объяснительную модель.

47 Эта концепция сегодня стала ключевым инструментом анализа институциональных
характеристик экономического пространства. Пересмотр изначального подхода (Amin, Thrift,
1994) уже начался в экономической географии: авторы пионерной статьи в этой области
доказывают необходимость выйти за рамки статичных интерпретаций плотности и развития
ее многомерных трактовок, а также интегрировать ее институциональные и организационные
параметры в общую аналитическую рамку (Zukauskaite et al., 2017).

126

Д. П. Фролов / Вопросы экономики. 2020. № 5. С. 107—140

и центральная проблема новой институциональной теории (Rosser,
Rosser, 2017). При этом наблюдается странная традиция изучать транс­
акционные издержки «вообще», то есть отождествлять их общие (со­
вокупные) и удельные виды48, причем в отрыве от трансформацион­
ных издержек. Но очевидно, что снижение удельных трансакционных
издержек может (парадоксальным для Стандартной модели образом)
сопровождаться повышением уровня общих трансакционных издержек
за счет роста сложности экономической системы, количества акторов
и частоты трансакций. В свою очередь, курс на минимизацию общих
трансакционных издержек обычно ведет к снижению адаптивной эф ­
фективности и институциональной сложности системы, тем самым
создавая скрытые барьеры для ее развития в долгосрочной перспекти­
ве. Создание новых шумпетерианских комбинаций неизбежно влечет
рост совокупных трансакционных издержек, и это отнюдь не результат
дисфункции институтов, как иногда кажется с позиций Стандартной
модели49. Напротив, функция институтов состоит в минимизации
удельных трансакционных издержек в краткосрочной перспективе и в
активизации роста сложности системы в долгосрочной, что неизбежно
сопровождается повышением уровня общих трансакционных издер­
жек. Примитивное «минимизационное» понимание функционально­
сти институтов должно быть изъято из постинституционального
дискурса (и чем раньше это удастся сделать, тем лучше)50.

Критикуя Стандартную модель в области теории трансакцион­
ных издержек, Э. Заяц и Ц. Олсен констатировали, что в ее основу
заложено фундаментальное искажение — избыточный акцент на ми­
нимизации издержек при почти полном игнорировании максимизации
трансакционной ценности (Zajac, Olsen, 1993)51, хотя на практике очень
часто наблюдаются ситуации, когда логика принятия решений с пози­
ций экономии на трансакционных издержках не срабатывает52. Более
того, сейчас такая логика вообще становится неадекватной степени
сложности экономики, когда цепочки создания стоимости сменяются

48 На особой важности анализа удельных трансакционных издержек (per unit transaction
costs) настаивали Норт и Уоллис (North, Wallis, 1994. P. 618 —620). Их призыв не был поддер­
жан. Только Д. Аллен в своем обзоре (Allen, 2000) упомянул этот вид издержек, но почему-то
рассматривал их как аналог переменных, меняющихся пропорционально изменению объема
трансакций.

49 Например, рост уровня трансакционных издержек в системе иногда объясняется
скачком уровня ее сложности, к которому в краткосрочном периоде не успевают адаптироваться
сложившиеся институты (H artwell, 2017. Р. 176).

50 Впервые идея производительности трансакционной функции, объединяющей разно­
образные трансакционные виды деятельности, была сформулирована в работе: Wallis, North,
1986, но затем подверглась радикальному упрощению в целях развития методик измерения и мо­
делирования трансакционных издержек. Следствием этого стало закрепление в Стандартной
модели логически противоречивой позиции: с одной стороны, признается позитивная роль
трансакционных профессий и отраслей, с другой — они же позиционируются в качестве ге­
нераторов роста трансакционных издержек.

51 Вплотную примыкают к теории трансакционной ценности влиятельные работы
в области сравнительного институционального анализа международных институтов (Sandler,
Cauley, 1977; Komesar, 1994) и институциональных реформ (Eggertsson, 2005), в которых
особое внимание уделялось связанным с институтами трансакционным выгодам.

52 Поэтому иногда приходится даже разделять повседневные (или добровольные) и оп­
портунистические (или вынужденные) трансакционные издержки, говоря о минимизации лишь
последних (Baldwin, 2008; Попов, 2015).

127

Д. П. Фролов / Вопросы экономики. 2020. № 5. С. 107—140

экосистемами и платформами, фирмы трансформируются в дисперсные
сообщества, а ключевую роль приобретают сетевые ресурсы. Но если
Заяц и Олсен рассматривали свою концепцию лишь как альтернатив­
ную рамку для анализа стратегий межорганизационных взаимодейст­
вий, то постинституциональный подход предполагает целенаправленное
расширение сферы ее действия и перенос акцента с минимизации транс­
акционных издержек на максимизацию институтами трансакционной
ценности — совокупности различных позитивных эффектов для участ­
ников экосистемы трансакций. В Стандартной модели все внимание
приковано к институтам, обеспечивающим низкозатратное осуществле­
ние трансакций (North, 1992. Р. 9), а в постинституциональной концеп­
ции важнейшая роль отводится институтам, повышающим качество
сделок и отношений акторов. В частности, выживание институтов
посредничества в эпоху блокчейна объясняется переориентацией их
стейкхолдеров на стратегию максимизации трансакционной ценности,
поскольку конкуренцию по минимальному уровню трансакционных из­
держек, очевидно, выиграют цифровые алгоритмы консенсуса, лежащие
в основе блокчейн-систем (подробнее см. в: Фролов, 2019а). Конечно,
рост качества экономических взаимодействий объективно требует за­
трат ресурсов, но они должны рассматриваться не как вынужденные
расходы (трансакционные издержки), а прежде всего как выгодные
трансакционные инвестиции53. От краткосрочных минимизационных
задач следует перейти к вопросам стратегической оптимизации объема
и структуры такого рода вложений, направленных на стимулирование
роста институциональной сложности экономики. При этом, безусловно,
речь не идет об отказе от изучения трансакционных издержек, однако
их минимизацию можно рассматривать в контексте создания институ­
тами трансакционной ценности для своих стейкхолдеров.

6. От неодарвинизма — к эво-дево-парадигме инст ит уциональ­
ной эволюции. После пересмотра фундаментального для Стандартной
модели постулата о статичности и инерционности институтов, давно уже
ставшего общим местом в работах институционалистов (Olsen, 2009),
важнейшим вызовом для постинституционализма стала утрата неодар­
винистской парадигмой статуса монополии в объяснении эволюционных
процессов. Неодарвинизм — собирательное название сложившегося
в эволюционной биологии с середины XX в. консенсуса по поводу по­
нимания эволюции, в основе которого лежит соединение дарвиновской
теории изменчивости и естественного отбора с генетической теорией
наследственности. Неодарвинистская парадигма неявно лежит в ос­
нове практически всех (за редчайшими исключениями) исследований
эволюции экономических и социальных институтов. Однако быстрый
прогресс эволюционной биологии развит ия (ее общепринятое сокраще­
ние — эво-дево, Evo-Devo, от evolutionary developmental biology) внес
революционные коррективы в превалирующее понимание биологиче­
ской эволюции. Эво-дево своими прорывными достижениями заложила
основу перехода к новому консенсусу — так называемому расширен­

53 Как и в случае теории инвестиций в человеческий капитал, для преодоления стерео­
типного мышления потребуется критическая масса эмпирических исследований.

128

Д. П. Фролов / Вопросы экономики. 2020. № 5. С. 107—140

ному эволюционному синтезу. Согласно новой парадигме, эволюция
не сводится к плавным градуалистским изменениям, а генетические
мутации — не единственный ее источник; организмы и популяции не
только адаптируются к среде, но и активно меняют ее, конструируя
ниши и передавая их будущим поколениям; приобретенные признаки
наследуются, хотя и не напрямую; наследуются также модели пове­
дения, социальные навыки и культура. Для постинституциональных
экономистов эво-дево-парадигма предоставляет главным образом новую
мет аф орику — набор концептуальных метафор, которые могут стать
проводниками по новым путям эволюционного анализа институтов
(подробнее см.: Фролов, 2019b). Оставив неодарвинизм неоинституцио­
налистам, постинституционалисты могли бы приступить к разработке
новой картины эволюционирующего мира институтов.

Во-первых, неодарвинисты считают макроэволюцию кумулятив­
ным результатом микроэволюционных процессов и предлагают объ­
яснять ее с микроаналитических позиций. С точки зрения эво-дево,
микро- и макроуровни эволюционных изменений в высшей степени
независимы и принципиально несводимы друг к другу. Поэтому реа­
листичное понимание эволюции невозможно на основе противопостав­
ления микро- и макрометодологий, в терминах институциональной
теории — методологического индивидуализма и холизма. Эво-дево
стимулирует отказ от микроредукционистских идей, наиболее свойст­
венных Стандартной модели, особенно теоретико-игровым концепциям
институтов (Liagouras, 2017). Но эво-дево не отдает приоритет и холи­
стическим концепциям в духе традиционного (старого) институциона­
лизма. Постинституционалисты должны опираться на многоуровневый
анализ, учитывающий всю динамичную систему межуровневых связей,
а не концентрирующийся на роли отдельных уровней (микро-, макро-,
мезо- и т. д.). Образно говоря, принимая эво-дево, исследовать инсти­
туциональные системы нужно не «сверху» и не «снизу», а «сбоку», не
становясь на позицию какого-либо уровня, а постоянно аналитически
смещаясь между ними и принимая во внимание всю многоуровне­
вую структуру институтов. Соответственно, восходящие (bottom-up)
и нисходящие (top-down) подходы к изучению и проведению инсти­
туциональных изменений нуждаются в объединительной теории, что
в полной мере соответствует парадигме постинституционализма.

Во-вторых, с точки зрения неодарвинизма, организмы как био­
системы имеют неразрывно интегрированный (монолитный, уни­
тарный) характер. Напротив, одна из наиболее широких тем в эво-
дево — изучение организмов как гибких систем; основной фактор
этой гибкости — модульность, проявляющаяся на всех уровнях — от
генно-регуляторных и метаболических сетей до клеток, органов и ор­
ганизмов в целом (Schlosser, Wagner, 2004). Модульность — принцип
организации биосистем из многофункциональных автономных элемен­
тов — в эво-дево рассматривается как основной принцип эволюцион­
ного формирования сложных структур, причем рост сложности и раз­
нообразия предполагает пластичность структуры, функциональную
избыточность и высокую степень свободы образующих эти структуры
элементов. Напрашивается явная аналогия с институциональными ас-

129

Д. П. Фролов / Вопросы экономики. 2020. № 5. С. 107—140

самбляжами, которые должны стать приоритетными объектами анализа
в постинституционализме.

В-третьих, согласно неодарвинизму, эволюционные изменения воз­
никают каждый раз «с чистого листа». В парадигме эво-дево инновации
выступают главным образом результатом модификации существующих
анатомических структур и «освоения» новых функций многофункцио­
нальными генами развития. Вновь стал актуальным тезис нобелевского
лауреата Ф. Жакоба: эволюция подобна не инженерии, а ремеслен­
ничеству, у нее нет четкого плана, она ничего не создает с нуля, но
имеет дело с тем, что уже есть, комбинируя разные элементы и меняя
их функции (Jacob, 1977. Р. 1164). Это очень напоминает описание
институционального бриколажа54, включение которого в методологи­
ческую оптику способствовало появлению первых концепций пост­
институционализма.

В-четвертых, неодарвинизм страдает встроенным экстернализмом
и селекционистским уклоном: роль ключевого фактора эволюции от­
дается внешней среде, оказывающей селекционное давление, а все
изменения направлены на приспособление к меняющимся условиям.
Стандартная модель имплицитно базируется на идеях неодарвинизма,
используя в качестве главной объясняющей модели институциональ­
ной эволюции триаду изменчивость55 — отбор — наследственность56
(variation — selection — retention). Эво-дево провозглашает отказ от
противопоставления организма и среды, объединяя их в единую кон­
цептуальную рамку, систему развития (developmental system), кото­
рая представляет собой организм, «укорененный» в среде, точнее,
в широком «контексте развития», традиционно рассматриваемом как
неподконтрольная, автономная, внешняя среда (Griffiths, Stotz, 2018).
Более того, в теории конструирования ниши, одной из главных опор
парадигмы эво-дево, организмы не просто пассивно подвергаются
давлению отбора со стороны среды, но и сами активно влияют на
ближнюю среду, трансформируя ее в соответствии со своими потреб­
ностями, ведя (на уровне популяции) отбор факторов среды и пере­
давая сформированную экологическую нишу другим поколениям, тем
самым меняя направленность эволюционных изменений (Laland et al.,
2015). Курс на глубокую контекстуализацию, то есть «погружение»
изучаемых институтов в пространственный контекст — еще одно важ­
нейшее следствие парадигмы эво-дево для постинституционализма.
Эти идеи отражены в концепции институциональных конфигураций,
акцентирующей принципиальную неразделимость институтов, акторов
и пространства, в котором они взаимодействуют и коэволюционируют,

54 В статье «Эволюция и ремесленничество» Ж акоб прямо ссылался на работу Леви-
Стросса о бриколаже.

55 Речь не идет только о случайных, спонтанных изменениях. На первый взгляд, центра­
лизованные институциональные изменения «сверху» (в том числе политический выбор между
альтернативными институтами в ходе конкуренции групп интересов) противостоят эволюцион­
ным (децентрализованным и градуалистским) изменениям «снизу». Однако эти режимы изме­
нений взаимосвязаны в том смысле, что их результаты неизбежно проходят стадию селекции
с последующей «отбраковкой» или «укоренением» (Greif, Kingston, 2011. P. 17), то есть отлично
вписываются в неодарвинистскую логику.

56 Включая такие конкретные формы, как path dependence, lock-in, репликация и др.

130

Д. П. Фролов / Вопросы экономики. 2020. № 5. С. 107—140

а также фокусирующейся на роли стейкхолдерских сообществ в кон­
струировании и реконструкции своих институтов и их ниш в инсти­
туциональной среде.

7. От квазинеоклассической — к (собственно) инст ит уциональ­
ной экономической политике. В области экономической политики ин­
ституциональная экономика вплотную сближается с неоклассикой.
Нормативные рекомендации, предусмотренные Стандартной моделью,
можно укрупненно разделить на антидисфункциональные и миними-
зационные. Первый тип рекомендаций сводится к обоснованию необ­
ходимости государственных интервенций, направленных на корректи­
ровку провалов (дисфункций) рынка, государства и других институтов
с целью их возвращения к исходному «идеальному» состоянию (Harper,
2018; Schmidt, 2018). Рекомендации второго типа задают курс на со­
вершенствование институциональной среды путем выбора и внедрения
институтов по критерию минимизации ими трансакционных издержек.
В частности, это предполагает копирование эталонных институтов,
чаще всего так называемых институтов глобального стандарта (Chang,
2011а), то есть инклюзивных институтов свободного рынка и демократии
(Acemoglu, Robinson, 2012), относящихся к порядкам открытого доступа
(Норт и др., 2011) и рассматривающихся в качестве универсальных «ре­
цептов» для любой экономики. По существу, эти институционалистские
рекомендации практически неотличимы от неоклассических.

Фактически, результатом многолетней (и уже ставшей ритуаль­
ной) критики институционалистами неоклассического мейнстрима за
идеализм, редукционизм, статичность, игнорирование трансакционных
издержек и т. д. стала содержательно аналогичная нормативная програм­
ма, предстающая теперь во всей своей величественной беспомощности.
Мейнстримные институционалисты выработали убедительные теорети­
ческие модели для изучения институциональных явлений и процессов,
но не предложили альтернативы неоклассике в плане хотя бы рамочно­
го руководства по их регулированию. Поэтому перед постинституцио­
нализмом возникает серьезнейший вызов: сформировать независимую
и альтернативную как неоклассике, так и другим гетеродоксальным
направлениям нормативную программу — руководство к действию для
всех участников политического процесса в широком смысле.

Какой будет постинституциональная экономическая политика,
пока совсем неочевидно. Понятно только, что она не будет сводиться
к одному универсализированному подходу, а должна включать богатую
палитру гибко комбинируемых концептуальных вариантов. Бесспорно,
она будет интерактивной и проактивной, направленной на своевре­
менную поддержку самозарождающихся тенденций и добровольных
институциональных инициатив. Безусловно, она должна базироваться
на стейкхолдерской парадигме, предполагая разные модели регуля­
тивных действий государства в отношении различных категорий акто­
ров, признавая ведущую роль бриколажа и обеспечивая их (акторов)
глубокую вовлеченность в стратегические процессы конструирования
своих институциональных ниш. Скорее всего, она будет основана на
разработке дизайна сложной архитектуры трансакций (по аналогии
с архитектурой выбора в поведенческой экономике) с акцентом на ло­

131

Д. П. Фролов / Вопросы экономики. 2020. № 5. С. 107—140

кальные ментальные модели и когнитивные нормы. По всей видимости,
она будет нацелена на адаптивную эффективность и перенесет акцент на
максимизацию институтами трансакционной ценности. Наконец, можно
с уверенностью утверждать, что это будет политика стимулирования
конструктивных девиаций, рассматривающая аномалии институтов
прежде всего как драйверы эволюции, и политика поддержки роста
институциональной сложности, признающая ее главным ресурсом, про­
дуктом и ориентиром экономического развития.

Заключение

Постинституционализм не отвергает достижений традиционной
и новой институциональной экономики, хотя и подвергает их сомне­
нию. Стандартная модель со всеми ее достоинствами и недостатка­
ми — продукт эволюции институциональной мысли, но со временем
дефекты и уязвимости обнаруживаются все чаще. Становится очевид­
ным, что Стандартная модель — это громоздкая, плохо согласованная
конструкция, покоящаяся на удобных и привычных теоретических
схемах, экстраординарных допущениях и распространенных убежде­
ниях, все хуже объясняющая усложняющуюся институциональную
реальность. Преодолеть ее системные недостатки невозможно, оста­
ваясь в респектабельных тисках представлений мейнстримного инс­
титуционализма. В этом смысле постинституционализм — метафора
нового этапа развития институциональных исследований, свободного
от сложившихся методологических условностей, стереотипов и тра­
диций. Постинституционализм — это институционализм, рефлексив­
но выходящий за пределы своей догматики, аксиоматики и в целом
сложившегося институционалистского дискурса.

Как минимум, постинституциональная методология дает содержа­
тельно более насыщенные объяснения сложных институциональных
фактов, которые могут (опять же как минимум) дополнить, а, воз­
можно, и заменить объяснения мейнстримных институционалистов.
Так, концепции бриколажа и конфигураций позволяют лучше понять
внутреннюю «механику» институциональной эволюции — неоднород­
ность акторов, изменчивость их ресурсов и стратегий, ключевую роль
инкрементных инноваций и приемлемо функциональных институтов.
В частности, эти концепции способны объяснить многочисленные при­
меры клуджей из области регулирования в ведущих странах (Teles,
2013; Kawai, Lang, Li, 2018), а также огромный разброс результатов
и многообразие реальных траекторий развития трансплантирован­
ных институтов (например, кластеров) по всему миру. Концепция
ассамбляжей — дополнительный ключ к пониманию институциональ­
ных гибридов, изучение которых испытывает заметные трудности
(Johanson, Vakkuri, 2017). Если мейнстримный подход позиционирует
такие гибриды как органично смешанные институциональные систе­
мы, то ассамбляжное мышление выявляет различия управляющих
ими логик, их несводимость друг к другу и конфликтогенность. Тогда
становится очевидным надуманный характер описывающих гибриды

132

Д. П. Фролов / Вопросы экономики. 2020. № 5. С. 107—140

«синтетических» терминов типа «коопетиции». Наконец, концепция
трансакционной ценности дает альтернативную интерпретацию ин­
ституционализации блокчейна (Фролов, 2019а), значительно более
реалистичную, чем версия неоинституционалистов (Davidson et al.,
2018). Это лишь некоторые примеры объяснительных возможностей
постинституционализма и его преимуществ перед институциональным
мейнстримом.

Нередуцируемая институциональная сложность как стартовая
линия анализа должна стать опцией по умолчанию для дизайна
исследований любых институтов. Гибридность и многофункциональ­
ность институтов, гетерогенность и взаимосвязанность внутренних
и внешних акторов, множественность и несводимость друг к другу ин­
ституциональных логик, сочетание избыточности и фрагментарности
сложных институциональных систем, важная роль непрофессионалов
в генезисе институтов — лишь немногие причины, почему институ­
циональные ассамбляжи, бриколаж, клуджи, аномалии и конфигу­
рации должны играть центральную роль в постинституциональном
анализе. Конечно, интегрировать их все в единую, универсальную
теорию институтов и институциональных изменений — крайне ам­
бициозная задача отдаленного будущего, но ее постановка и обсуж­
дение, вероятно, безальтернативный вариант движения за пределы
Стандартной модели.

Список литературы / References

А керлоф Дж. А., Крэнтон Р. И. (2010). И дентичность и экономика организаций
Российский ж урн ал менеджмента. Т. 8, N° 2. С. 107 —130. [A kerlof G. А.,
K ranton R. Е. (2010). Identity and the economics of organizations. Russian Journal
o f M anagement, Vol. 8, No. 2, pp. 107—130. (In Russian).]

Брубейкер P. (2012). Этничность без групп. М.: Изд. дом Высшей ш колы экономики.
[Brubaker R. (2012). Etnicity without Groups. Moscow: HSE Publ. (In Russian).]

Еидденс Э., Саттон Ф. (2018). Основные понятия в социологии. М.: Изд. дом ВШЭ.
[Giddens A., Sutton P. W. (2018). Essential Concepts in Sociology. Moscow: HSE
Publ. (In Russian).]

К апелю ш ников P. И. (2018). О современном состоянии экономической науки:
полусоциологические наблюдения Вопросы экономики. N° 5. С. 110 —128.
[K apeliushnikov R. I. (2018). O n current state of economics: Subjective semi-
sociological observations. Voprosy Ekonomiki, No. 5, pp. 110 —128. (In Russian).]
https://doi.org/10.32609/0042-8736-2018-5-110-128

Капелюшников P. И. (2019a). Феномен старения населения: экономические эффекты.
М.: Институт экономики РАН. [Kapeliushnikov R. I. (2019а). Population aging
phenomenon: Economic effects. Moscow: Institute of Economics, RAS. (In Russian).]

Капелю ш ников P. И. (2019b). C ontra панинституционализм. Часть I Вопросы
экономики. N° 7. С. 119 —146. [K apeliushnikov R. I. (2019b). C ontra p an -in stitu ­
tionalism . P a rt I. Voprosy Ekonomiki, No. 1, pp. 119 —146. (In Russian).] blips:
doi.org 10.32609 0042-8736-2019-7-119-146

Норт Д., Уоллис Д., Вайнгаст Б. (2011). Насилие и социальные порядки. Кон­
цептуальные рамки для интерпретации письменной истории человечества. М.:
Изд-во И нститута Гайдара. [N orth D., W allis J., W eingast В. (2011). Violence
and Social Orders. A Conceptual Framework for Interpreting Recorded Human
History. Moscow: G aidar Institute Press. (In Russian).]

133

Д. П. Фролов / Вопросы экономики. 2020. № 5. С. 107—140

Попов Е. В. (2015). Институты. Екатеринбург: И нститут экономики УрО РАН.

[Popov Е. V. (2015). Institu tio n s. E k aterin b u rg : In s titu te of Econom ics, U ral

Branch of RAS. (In Russian).]

Серл Дж. (2007). Что такое институт? Вопросы экономики. N° 8. С. 5 —27.

[Searle J. R. (2007). W h a t is an institution? Voprosy Ekonomiki, No. 8, pp. 5 —27.

(In R ussian).] h ttp s : doi.org 10.32609 0042-8736-2007-8-5-27

Фролов Д. (2016). Методологический институционализм 2.0: от институтов — к ин­

ституциональным конф игурациям Вопросы экономики. N° 7. С. 147—160.

[Frolov D. (2016). M ethodological institutionalism 2.0: From institutions to insti­

tu tio n al configurations. Voprosy Ekonomiki, No. 7, pp. 147—160. (In Russian).]

https://doi.org/10.32609/0042-8736-2016-7-147-160

Фролов Д. П. (2019a). Постинституциональная теория блокчейна Ж урнал

экономической теории. Т. 16, N° 2. С. 2 6 2 —278. [Frolov D. Р. (2019а).

Post-institutional theory of blockchain. Russian Journal of Economic Theory,

Vol. 16, No. 2, pp. 2 6 2 —278. (In R ussian).] b lip s: doi.org 10.31063 2073-

6517/2019.16-2.8

Фролов Д. П. (2019b). Эво-дево: парадигмальный вызов для институционально­

эволюционного ан ал и за Э кономическая наука современной России. N° 2.

С. 3 5 —52. [Frolov D. P. (2019b). Evo-Devo: P aradigm challenge for in stitutional-

evolutionary analysis. Economics o f Contemporary R ussia, No. 2, pp. 35 —52.

(In Russian).] blips: doi.org 10.33293 1609-1442-2019-2(85) 35-52

Харман Г. (2017). Сети и ассамбляжи: возрождение вещей у Л атура и Д еланда

Логос. Т. 27, N° 3. С. 1—34. [H arm an G. (2017). N etw orks and assem blages:

The re b irth of th in g s in L atour and D eL anda. Logos, Vol. 27, No. 3, pp. 1—34.

(In Russian).] blips: doi.org 10.22394 0869-5377-2017-3-1-32

Acemoglu D., Robinson J. A. (2012). W hy nations fail: The origins o f power, prosperity,

and poverty. New York: Crown Publishers.

Akerlof G. A., K ranton R. E. (2010). Id en tity economics: How our identities shape our

work, wages, and well-being. Princeton: Princeton University Press.

Allen D. W. (2000). Transaction costs. In: B. Bouckaert, G. D eG eest (eds.). Encyclopedia

o f law and economics. Vol. 1. C heltenham : Edw ard Elgar, pp. 893 —926.

Alvesson М ., H a lle tt Т., Spicer A. (2019). U n in h ib ited in stitu tio n alism s. Journal o f

M anagem ent Inquiry, Vol. 28, No. 2, pp. 119 —127. b lips: doi.org 10.1177

1056492618822777

Alvesson М ., Spicer A. (2019). N eo -in stitu tio n a l th e o ry and o rg an izatio n studies:

A m id-life crisis? O rganization Studies, Vol. 40, No. 2, pp. 199—218. blips:

doi.org 10.1177 0170840618772610

Amin A., T hrift N. (1994). Living in the global. In: A. Amin, N. T hrift (eds.). Globalization,

institutions, and regional development in Europe. Oxford: Oxford University Press,

pp. 1—22.

Aoki M. (2010). Corporations in evolving diversity: Cognition, governance, and insti­

tutions. Oxford: Oxford University Press.

Arrow K. J. (1970). Essays in the theory of risk-bearing. Amsterdam: N orth-Holland.

Arrow K. J. (1983). The organization of economic activity: Issues pertinent to the choice

of m arket versus non-m arket allocation. In: Collected papers o f Kenneth J. Arrow.

Vol. 2: G eneral equilibrium . C am bridge, MA: The B elknap P ress of H arv ard

U niversity Press, pp. 133 —155.

A rts B., Behagel J., T urnhout E., de Koning J., van Bommel S. (2014). A practice based

approach to forest governance. Forest Policy and Economics, Vol. 49, pp. 4 —11.

h ttp s : doi.org 10.1016 j .forpol.2014.04.001

B aldw in C. Y. (2008). W here do tran sa ctio n s come from ? M odularity, tran sa ctio n s,

and th e boundaries of firm s. Ind u stria l and Corporate Change, Vol. 17, No. 1,

pp. 155 —195. h ttp s : doi.org 10.1093 icc d im 036

Beckert J. (2010). How do fields change? The interrelations of institutions, networks,

and cognition in th e dynam ics of m arkets. Organization Studies, Vol. 31, No. 5,

pp. 605 -6 2 7 . https://doi.org/10.1177/0170840610372184

134

Д. П. Фролов / Вопросы экономики. 2020. № 5. С. 107—140

Bodin О. (2017). Collaborative environm ental governance: Achieving collective ac­
tion in social-ecological systems. Science, Vol. 357, No. 6352, pp. 1—8. https:
doi.org 10.112 6 science.aan 1114

B uchanan J., Chai D. H ., D eakin S. (2014). Em pirical analysis of legal in stitu tio n s and
institutional change: multiple-methods approaches and their application to corporate
governance research. Journal o f Institutional Economics, Vol. 10, No. 1, pp. 1—20.
https://doi.org/10.1017/S1744137413000349

Castells M. (2009). Communication power. New York: O xford U niversity Press.
Chang H.-J. (2011a). Institutions and economic development: Theory, policy and his­

tory. Journal o f Institutional Economics, Vol. 7, No. 4, pp. 473 —498. blips:
doi.org 10.1017 S I744137410000378
Chang H.-J. (2011b). Reply to the comments on “Institutions and economic development:
Theory, policy and h is to ry ”. Journal o f In stitu tio n a l Economics, Vol. 7, No. 4,
pp. 595 -613. https://doi.org/10.1017/S174413741100035X
C h attaraj S., W alton M. (2017). Functional dysfunction: M um bai’s political economy of
rent sharing. Oxford R eview o f Economic Policy, Vol. 33, No. 3, pp. 438 —456.
https: doi.org 10.1093 oxrep grx032
Cleaver F. (2001). Institutional bricolage, conflict and cooperation in U sangu, Tanzania.
ID S Bulletin, Vol. 32, No. 4, pp. 2 6 - 3 5 . h ttp s ://d o i.O rg /1 0 .llll/j.1 7 5 9 -5 4 3 6 .2 0 0 1 .
m p32004004.x
Cleaver F. (2002). R einventing institutions: Bricolage and th e social em beddedness of
natural resource management. European Journal o f Development Research, Vol. 14,
No. 2, pp. 11 —30. blips: doi.org 10.1080 714000425
Cleaver F. (2007). Understanding agency in collective action. Journal o f Human Development,
Vol. 8, No. 2, pp. 2 2 3 - 2 4 4 . h ttp s://d o i.o rg /1 0 .1 0 8 0 /1 4 6 4 9 8 8 0 7 0 1 3 7 1 0 6 7
Cleaver F. (2012). D evelopment through bricolage: Rethinking institutions for natural
resources management. New York etc.: Routledge.
Cleaver F. D., de K oning J. (2015). F urth erin g critical institutionalism . International
Journal o f the Commons, Vol. 9, No. 1, pp. 1—18. blips: doi.org 10.18352 ijc.605
Cleaver F., F ranks T. (2005). How in stitu tio n s elude design: River basin m anagem ent
and su stainable livelihoods. B C ID Research Paper, No. 12. B radford: B radford
Centre for International Development.
Cleaver F., W haley L. (2018). U nderstanding process, power, and m eaning in adaptive
governance: A critical institu tio n al reading. Ecology and Society, Vol. 23, No. 2,
art. 49. https://doi.org/10.5751/E S -10212-230249
D avidson S., De Filippi P., P o tts J. (2018). Blockchains and th e economic in stitu tio n s
of capitalism . Journal o f Institutional Economics, Vol. 14, No. 4, pp. 639 —658.
https://doi.org/10.1017/S1744137417000200
Davis J. B. (2015). S tratification economics w ith identity economics. Cambridge Journal
of Economics, Vol. 39, No. 5, pp. 1215 —1229. h ttp s ://d o i.o rg /1 0 .1 0 9 3 /c je /b e u 0 7 1
De Koning J., Cleaver F. (2012). Institutional bricolage in community forestry: An agenda
for future research. In: B. Arts, S. van Bommel, M. Ros-Tonen, G. Verschoor (eds.).
Forest-people interfaces. Wageningen: Wageningen Academic Publishers, pp. 277—290.
DeLanda M. (2016). Assemblage theory. Edinburgh: Edinburgh University Press.
D elbridge R., Edw ards T. (2013). Inhabiting institutions: C ritical realist refinem ents to
understanding institutional com plexity and change. Organization Studies, Vol. 34,
No. 7, pp. 9 2 7 -9 4 7 . h ttp s://d o i.o rg /1 0 .1 1 7 7 /0 1 7 0 8 4 0 6 1 3 4 8 3 8 0 5
D eleuze G., G u a tta ri F. (2005). A thousand plateaus: Capitalism and schizophrenia.
Minneapolis: University of M innesota Press.
Demsetz H. (1969). Inform ation and efficiency: Another viewpoint. Journal o f Law and
Economics, Vol. 12, No. 1, pp. 1—22. h ttp s ://d o i.o rg /1 0 .1 0 8 6 /4 6 6 6 5 7
Dopfer K., P otts J. (2008). The general theory o f economic evolution. London: Routledge.
E g gertsson T. (1990). Economic behavior and in stitutions. C am bridge: C am bridge
University Press.
E ggertsson T. (2005). Im perfect institutions: Possibilities and lim its o f reform. Ann
Arbor: University of Michigan Press.

135

Д. П. Фролов / Вопросы экономики. 2020. № 5. С. 107—140

Eisner W. (2007). W hy meso? O n “aggregation” and “emergence, and why and how
the meso level is essential in social economics. Forum for Social Economics, Vol. 36,
No. 1, pp. 1 - 1 6 . h ttp s ://d o i.o rg /1 0 .1 0 0 7 /sl2 1 4 3 -0 0 7 -0 0 0 1 -3

Ely J. C. (2011). Kludged. American Economic Journal: Microeconomics, Vol. 3, No. 3,
pp. 210—231. h ttp s : doi.org 10.1257 /m ic .3.3.210

Fennell L. A. (2013). The problem of resource access. Harvard Law R eview , Vol. 126,
No. 6, pp. 1471-1531.

Figart D. M. (2017). Introduction to institutions, institutional change, and the stories.
In: D. M. F ig art (ed.). Stories o f progressive institutional change: Challenges to
the neoliberal economy. London: Palgrave M acm illan, pp. 1—14.

Foley D. (1970). Economic equilibrium with costly marketing. Journal o f Economic Theory,
Vol. 2, No. 3, pp. 2 7 6 -2 9 1 . blips: doi.org 10.1016 0022-0531(70)90042-6

Greenwood R., H inings C. R. (1993). U nderstanding strategic change: The contribution of
archetypes. The Academy o f M anagement Journal, Vol. 36, No. 5, pp. 1052 —1081.
h ttp s : doi.org 10.5465 256645

Greenwood R., Raynard М., Kodeih F., M icelotta E. R., Lounsbury M. (2011). Institutional
complexity and organizational responses. The Academy of Management Annals,
Vol. 5, No. 1, pp. 3 1 7 -3 7 1 . h ttp s://d o i.o rg /1 0 .5 4 6 5 /1 9 4 1 6 5 2 0 .2 0 1 1 .5 9 0 2 9 9

G reif A. (2006). Institutions and the path to the modern economy: Lessons from medi­
eval trade. Cambridge: Cambridge University Press.

G reif A., K ingston C. (2011). Institutions: Rules or equilibria? In: N. Schofield,
G. Caballero (eds.). Political economy of institutions, democracy and voting.
Berlin: Springer-Verlag, pp. 13 —43.

Greif A., M okyr J. (2017). Cognitive rules, institutions, and economic growth: Douglass
N orth and beyond. Journal o f Institutional Economics, Vol. 13, No. 1, pp. 25 —52.
https://doi.org/10.1017/S1744137416000370

G riffiths P., Stotz K. (2018). D evelopm ental system s theory as a process theory. In:
D. J. Nicholson, J. Dupre (eds.). Everything flows: Towards a processual philosophy
o f biology. Oxford: O xford U niversity Press, pp. 2 2 5 —245.

Hagedoorn J. (1996). Innovation and enterpreneurship: Schumpeter revisited. Industrial and
Corporate Change, Vol. 5, No. 3, pp. 883 —896. blips: doi.org 10.1093 icc 5.3.883

H ahn F. H. (1971). E quilibrium w ith tran sactio n costs. Econometrica, Vol. 39, No. 3,
pp. 417—439. h ttp s : d o i.org 10.2307 1913257

H aigh N., H offm an A. J. (2014). The new heretics: H ybrid organizations and the chal­
lenges they present to corporate sustainability. Organization & Environment,
Vol. 27, No. 3, pp. 2 2 3 -2 4 1 . h ttp s://d o i.o rg /1 0 .1 1 7 7 /1 0 8 6 0 2 6 6 1 4 5 4 5 3 4 5

H arp er D. A. (2018). Innovation and in stitu tio n s from th e b o tto m up: an in tro d u c ­
tion. Journal o f Institutional Economics, Vol. 14, No. 6, pp. 975 —1001. blips:
doi.org 10.1017 S174413741800019X

H arrison J. et al. (eds.) (2019). The Cambridge handbook of stakeholder theory.
Cambridge: Cambridge University Press.

H arrison S. H ., Corley K. G. (2011). Clean climbing, carabiners, and cu ltu ral cultiva­
tion: Developing an open-systems perspective of culture. Organization Science,
Vol. 22, No. 2, pp. 391 —412. blips: doi.org 10.1287 orsc.l 100.0538

H artw ell C. A. (2017). U n d erstan d in g “developm ent”: In sig h ts from some aspects of
com plexity theory. Homo Oeconomicus, Vol. 34, No. 2 —3, pp. 165 —190. https:
doi.org 10.1007 s41412-017-0050-7

H ashim oto Т., Nishibe M. (2017). T heoretical model of in stitu tio n al ecosystems and its
economic implications. Evolutionary and Institutional Economics Review, Vol. 14,
No. 1, pp. 1 -2 7 . h ttp s : d o i.org 10.1007 s40844-017-0071-8

H enly S. J., W ym an J. F., G augler J. E. (2011). H ealth trajecto ry research: A call to
action for nursing science. Nursing Research, Vol. 60, No. 3, pp. 79 —82. blips:
doi.org 10.1097 N N R .0 b013 еЗ 1821 сc2 40

H illebrand B., D riessen P. H., Koll O. (2015). Stakeholder m arketing: T heoretical foun­
dations and required capabilities. Journal of the Academy of Marketing Science,
Vol. 43, No. 4, pp. 4 1 1 -4 2 8 . blips: doi.org 10.1007 sll747-015-0424-v

136

Д. П. Фролов / Вопросы экономики. 2020. № 5. С. 107—140

H indriks F. (2011). Restructuring Searle’s making the social world. Philosophy o f the Social

Sciences, Vol. 43, No. 3, pp. 3 7 3 -3 8 9 . https://doi.org/10.1177/0048393111418299

H in d rik s F., G u ala F. (2015). In stitu tio n s, rules, and eq u ilib ria: A u n ified theory.

Journal o f Institutional Economics, Vol. 11, No. 3, pp. 4 5 9 —480. h ttp s ://d o i .o r g /

10.1017 S1744137414000496

Hodgson G. M. (2006a). Characterizing institutional and heterodox economics — a reply

to Tony Lawson. Evolutionary and Institutional Economics R eview , Vol. 2, No. 2,

pp. 213—223. h ttp s : doi.org 10.14441 eier.2.213

H odgson G. M. (2006b). W h a t are institutions? Journal o f Economic Issues, Vol. 40,

No. 1, pp. 1 - 2 5 . h ttp s://d o i.o rg /1 0 .1 0 8 0 /0 0 2 1 3 6 2 4 .2 0 0 6 .1 1 5 0 6 8 7 9

Hodgson G. M. (2014). On fuzzy frontiers and fragmented foundations: Some reflections

on the original and new institutional economics. Journal of Institutional Economics,

Vol. 10, No. 4, pp. 5 9 1 -6 1 1 . https://doi.o rg /1 0 .1 0 1 7 /S 1 7 4 4 1 3 7 4 1 4 0 0 0 3 0 7

Hodgson G. M. (2019). Taxonomic definitions in social science, w ith firms, markets and

in stitu tio n s as case studies. Journal o f In stitu tio n a l Economics, Vol. 15, No. 2,

pp. 207-233. https://doi.org/10.1017/S1744137418000334

Hurwicz L. (1993). Towards a framework for analysing institutions and in stitu­

tional change. In: Bowles S., G intis H ., G ustafsson B. (eds.). M arkets and

democracy: Participation, accountability and efficiency. Cambridge: Cambridge

U niversity Press, pp. 51 —67.

Jacob F. (1977). Evolution and tinkering. Science, Vol. 196, No. 4295, pp. 1161 —1166.

h ttp s: doi.org 10.1126 science.860134

Johanson J.-E., Vakkuri J. (2017). Governing hybrid organisations: Exploring diversity

of institutional life. London: Routledge.

Johnson C. (2012). Bricoleur and bricolage: From m etaphor to universal concept.

Paragraph, Vol. 35, No. 3, pp. 3 55—372. blips: doi.org 10.3366 para.2012.0064

Kawai K., Lang R., Li H. (2018). P olitical kludges. American Economic Journal:

M icroeconom ics, Vol. 10, No. 4, pp. 131 —158. h ttp s ://d o i.o r g /1 0 .1 2 5 7 /m ic .

20150242

K ing J. E. (2002). A history o f post keynesian economics since 1936. C heltenham :

Edward Elgar.

Komesar N. K. (1994). Imperfect alternatives: Choosing institutions in law, economics,

and public policy. Chicago: University of Chicago Press.

L aland K. N., U ller Т., Feldm an M. W., Sterelny K., M uller G. B., Moczek A.,

Jablonka E., Odling-Smee J. (2015). The extended evolutionary synthesis: Its struc­

ture, assum ptions and predictions. Proceedings o f the Royal Society B, Vol. 282,

No. 1813, pp. P. 1 - 1 4 . h ttp s ://d o i.o rg /1 0 .1 0 9 8 /rsp b .2 0 1 5 .1 0 1 9

Laloux F. (2014). Reinventing organizations: A guide to creating organizations inspired

by the next stage in human consciousness. Brussels: Nelson Parker.

L evitsky S., Way L. A. (eds.) (2010). Com petitive authoritarianism: H ybrid regimes

after the cold war. New York: Cam bridge U niversity Press.

Liagouras G. (2017). The challenge of Evo-Devo: Implications for evolutionary econo­

m ists. Journal o f Evolutionary Economics, Vol. 27, No. 4, pp. 795 —823. blips:

doi.org 10.1007 /s 00191-017-0525-5

Lubell M. (2015). Collaborative partnerships in complex institutional systems. Current

Opinion in Environmental Sustainability, Vol. 12, pp. 41 —47. blips: doi.org

10.1016 j.c o s u s t.2 0 1 4 .08.011

Lubell М., Robins G., W ang P. (2014). N etw ork stru ctu re and in stitu tio n al com plexity

in an ecology of w ater m anagem ent games. Ecology and Society, Vol. 19, No. 4,

pp. 1 -14. https://doi.org/10.5751/E S-06880-190423

Luhm ann N. (1990). Essays on self-reference. New York: Colum bia U niversity Press.

M adra Y. M. (2017). Late neoclassical economics: The restoration o f theoretical humanism

in contemporary economic theory. London: Routledge.

M a rtin R., Sunley P. (2015). Towards a developm ental tu rn in evolutionary economic

geography? Regional Studies, Vol. 49, No. 5, pp. 712—732. h ttp s://d o i.O rg /1 0 .l

080/00343404.2014.899431

137

Д. П. Фролов / Вопросы экономики. 2020. № 5. С. 107—140

McCloskey D. N. (2016). M ax U versus humanomics: A critique of neo-institutionalism .

Journal o f Institu tio n a l Economics, Vol. 12, No. 1, pp. 1—27. blips: doi.org

10.1017 S1744137415000053

M cGann M. (2014). Situated agency: The normative medium of human action. Synthesis

Philosophica, Vol. 58, No. 2, pp. 217—233.

M cGinnis M. D., Ostrom E. (2014). Social-ecological system framework: Initial changes

and continuing challenges. Ecology and Society, Vol. 19, No. 2, A rt. 30, pp. 1—12.

h ttp s ://d o i.o rg /1 0 .5 7 5 1 /E S -0 6 3 8 7 -1 9 0 2 3 0

M ehta L., Leach М., Scoones I. (2001). E ditorial: E nvironm ental governance in an u n ­

certain W orld. ID S B ulletin, Vol. 32, No. 4, pp. 1—9. blips: doi.org 10.1111

j. 1759-5436.2001.mp32004001.x

M enard C., Shirley М. M. (2014). The future of new institutional economics: From early

intuitions to a new paradigm ? Journal o f Institutional Economics, Vol. 10, No. 4,

pp. 541-565. https://doi.org/10.1017/S174413741400006X

Meyer R. E., H ollerer M. A. (2014). Does in stitutional theory need redirecting? Journal

o f Management Studies, Vol. 51, No. 7, pp. 1221 —1233. h t t p s : / / d o i .o r g / 1 0 .l l l l /

jom s.12089

Mezzich J. E., Salloum I. М., Cloninger C. R., Botbol M. (2016). Person-centered in te ­

grative diagnosis and its context. In: J. E. Mezzich, M. Botbol, G. N. Christodoulou,

C. R. Cloninger, I. M. Salloum (eds.). Person centered psychiatry. Cham. Springer,

pp. 139-156.

Nelson R. R. (2002). Bringing institutions into evolutionary grow th theory. Journal of

Evolutionary Economics, Vol. 12, No. 1—2, pp. 17—28. blips: doi.org 10.1007

s00191-002-0108-x

Nelson R. R. (2016). Behavior and cognition of economic actors in evolutionary economics.

Journal o f E volutionary Economics, Vol. 26, No. 4, pp. 737—751. blips:

doi.org 10.1007 s00191-015-0431-7

N orth D. C. (1990). Institutions, institutional change and economic performance.

Cambridge: Cambridge University Press.

N orth D. C. (1992). Transaction costs, institutions, and economic performance. San

Francisco: International Center for Economic Growth.

N orth D. C. (2005). Understanding the process o f economic change. Princeton: Princeton

University Press.

North D. C., W allis J. J. (1994). Integrating institutional change and technical change

in economic history: A transaction cost approach. Journal of Institutional and

Theoretical Economics, Vol. 150, No. 4, pp. 609 —624.

O ’M alley M. A. (2009). M aking knowledge in synthetic biology: D esign meets kludge.

B iological Theory, Vol. 4, No. 4, pp. 378 —389. blips: doi.org 10.1162

ВЮ Т_а_00006

O lsen J. P. (2009). C hange and continuity: An in stitu tio n a l approach to in stitu tio n s

of dem ocratic governm ent. European P olitical Science R eview , Vol. 1, No. 1,

pp. 3 -3 2 . https://doi.org/10.1017/S1755773909000022

Ostrom E. (1992). Crafting institutions for self-governing irrigation systems. California:

Institute for Contemporary Studies.

Perkm ann М., Spicer A. (2014). How em erging organizations take form: The role of

im printing and values in organizational bricolage. Organization Science, Vol. 25,

No. 6, pp. 1785 —1806. h ttp s://d o i.o rg /1 0 .1 2 8 7 /o rsc .2 0 1 4 .0 9 1 6

Perry К. K. (2020). Innovation, institutions and development: A critical review and ground­

ed heterodox economic analysis of late-industrialising contexts. Cambridge Journal

o f Economics, Vol. 44, No. 2, pp. 391 —415. blips: doi.org 10.1093 cje bez049

Petracca E., G allagher S. (2020). Economic cognitive institutions. Journal o f Institutional

Economics, [forthcom ing]. h ttp s : doi.org 10.1017 S1744137420000144

P rakash A., Potoski M. (2016). D ysfunctional institutions? Toward a new agenda in

governance studies. R egulation & Governance, Vol. 10, No. 2, pp. 115 —125.

h ttp s : d o i.org 10.1111 rego .12113

Richards D., Smith М., Hay C. (eds.) (2014). Institutional crisis in 21st century Britain.

New York: Palgrave M acmillan.

138

Д. П. Фролов / Вопросы экономики. 2020. № 5. С. 107—140

Rosser J. В. Jr., Rosser М. V. (2017). Complexity and institutional evolution. Evolutionary
and Institutional Economic R e v ie w , Vol. 14, No. 2, pp. 415 —430. blips: doi.
org 10.1007 s40844-016-0060-3

Sandler Т., Cauley J. (1977). The design of supranational structures: An economic per­
spective. International Studies Q uarterly, Vol. 21, No. 2, pp. 251—276. blips:
doi.org 10.1007 s40844-016-0060-3

Sassen S. (2018). Embedded borderings: M aking new geographies of centrality. Territory,
Politics, Governance, Vol. 6, No. 1, pp. 5 —15. h ttp s ://d o i.o rg /1 0 .1 0 8 0 /2 1 6 2 2 6
71.2017.1290546

Schlosser G., W agner G. P. (2004). M odularity in development and evolution. Chicago:
University of Chicago Press.

Schm idt P. (2018). M arket failure vs. system failure as a rationale for economic policy?
A critique from an evolutionary perspective. Journal of Evolutionary Economics,
Vol. 28, No. 4, pp. 7 8 5 - 8 0 3 . h ttp s://d o i.o rg /1 0 .1 0 0 7 /s0 0 1 9 1 -0 1 8 -0 5 6 4 -6

Schneiberg М., Lounsbury M. (2017). Social movements and the dynamics of institutions
and organizations. In: R. G reenw ood, C. O liver, Т. B. Law rence, R. E. M eyer
(eds.). The SAGE handbook of organizational institutionalism. London: SAGE
Publications, pp. 281 —310.

Searle J. R. (2015). Status functions and institutional facts: Reply to H indriks and
G uala. Journal o f Institutional Economics, Vol. 11, No. 3, pp. 507—514. blips:
doi.org 10.1017 S I744137414000629

Segal M. (1986). P ost-institutionalism in labor economics: The forties and fifties re­
visited. IL R R e v ie w , Vol. 39, No. 3, pp. 388 —403. b lips: doi.org 10.1177
001979398603900306

Seidler V. (2018). C opying inform al in stitu tio n s: The role of B ritish colonial officers
during the decolonization of British Africa. Journal of Institutional Economics,
Vol. 14, No. 2, pp. 2 8 9 - 3 1 2 . https://doi.o rg /1 0 .1 0 1 7 /S 1 7 4 4 1 3 7 4 1 7 0 0 0 4 4 3

Sotarauta M. (2017). An actor-centric bottom -up view of institutions: Com binatorial
knowledge dynamics through the eyes of institutional entrepreneurs and institutional
navigators. Environment and Planning C: Government and Policy, Vol. 35, No. 4,
pp. 5 8 4 -5 9 9 . https://doi.org/10.1177/0263774X 16664906

Spiegler P., M ilberg W. (2009). The tam in g of institu tio n s in economics: The rise and
methodology of the “new new institutionalism ”. Journal o f Institutional Economics,
Vol. 5, No. 3, pp. 2 8 9 - 3 1 3 . h ttp s://d o i.o rg /1 0 .1 0 1 7 /S 1 7 4 4 1 3 7 4 0 9 9 9 0 0 2 6

Teles S. M. (2013). K ludgeocracy in America. N ational Affairs, No. 17, pp. 97—114.
Teraji S. (2018). The cognitive basis o f institutions: A synthesis o f behavioral and

institutional economics. London: Academic Press.
T hornton P. H ., Ocasio W., Lounsbury M. (2012). The institutional logics perspective:

A new approach to culture, structure, and process. Oxford: Oxford University Press.
Vargo S. L., Lusch R. F. (2016). In stitu tio n s and axioms: An extension and u p date of

service-dom inant logic. Journal of the Academy of M arketing Science, Vol. 44,
No. 1, pp. 5 - 2 3 . h ttp s ://d o i.o rg /1 0 .1 0 0 7 /sll7 4 7 -0 1 5 -0 4 5 6 -3
Veblen T. (1898). W hy is economics not an evolutionary science? Quarterly Journal o f
Economics, Vol. 12, No. 4, pp. 373 —397. blips: doi.org 10.2307 1882952
W allis J. J. (2017). W hat institutions are: The difference between social facts, norms,
and institutions and their associated rules and enforcement. M aryland: University
of M aryland.
W allis J. J., North D. (1986). M easuring the transaction sector in the American economy,
1870 —1970. In: S. L. E ngerm an, R. E. G allm an (eds.). Long-term factors in
american economic growth. Chicago: U niversity of Chicago Press, pp. 95 —162.
W allis J. J., N orth D. C. (1988). Should transaction costs be subtracted from gross
n atio n al p roduct? Journal o f Economic H istory, Vol. 48, No. 3, pp. 651 —654.
h ttp s ://d o i.o rg /1 0 .1 0 1 7 /S 0 0 2 2 0 5 0 7 0 0 0 0 5 8 7 8
Weichold M. (2018). Situated agency: Towards an affordance-based, sensorimotor theory of
action. Phenomenology and Cognitive Sciences, Vol. 17, No. 4, pp. 761—785. blips:
doi.org 10.1007 si 1097-017-9548-5

139

Д. П. Фролов / Вопросы экономики. 2020. № 5. С. 107—140

W haley L. (2018). The critical institutional analysis and development (CIAD) framework.
International Journal of the Commons, Vol. 12, No. 2, pp. 137—161. blips: doi.org
10.18352 ijc.848

W illiam son O. (1979). Transaction cost economics: The governance of contractual
relations. Journal o f Law and Economics, Vol. 22, No. 2, pp. 2 3 3 —261. blips:
doi.org 10.108 6 466942

W illiam son О. E. (1985). The economic institutions of capitalism: Firms, markets and
relational contracting. New York: The Free Press.

W itt U. (2014). The future of evolutionary economics: W hy the modalities of explanation
m atter. Journal o f Institutional Economics, Vol. 10, No. 4, pp. 645 —664. blips:
doi.org 10.1017 S 1744 137414000253

Zafirovski M. (2003). Orthodoxy and heterodoxy in analyzing institutions: Original and
new institutional economics reexamined. International Journal of Social Economics,
Vol. 30, No. 7, pp. 798-826. https://doi.org/10.1108/03068290310478757

Zajac E. J., O lsen C. P. (1993). From transactio n costs to tran sactio n al value analysis:
Implications for the study of interorganizational strategies. Journal of Management
Studies, Vol. 30, No. 1, pp. 1 3 1 -145. https://doi.O rg/10.llll/j.1467-6486.1993.
tb00298.x

Zukauskaite E., Trippl М., Plechero M. (2017). Institutional thickness revisited. Economic
Geography, Vol. 93, No. 4, pp. 325 —345. blips: doi.org 10.1080 00130095.
2017.1331703

Post-institutionalism: Beyond the institutional mainstream

Daniil P. Frolov

Author affiliation: Volgograd State Technical University (Volgograd, Russia).
Email: ecodev@ mail.ru

The article discusses the internal dualism of modern institutional economics,
manifested in division of orthodox or mainstream institutionalism (its axiomatics
and dogmatics are represented by the Standard Model) and its opposition -
post-institutionalism. An agenda for promising post-institutional studies is
proposed, covering a wide range of discussion issues beyond the Standard
Model — from the transition to integrative interpretations of institutions to
the introduction of the Evo-Devo-paradigm of analysis of institutional evolution.
A reorientation of the transactional analysis from minimizing transaction costs
to maximizing the transaction value generated by institutions is proposed.
The normocentric paradigm of institutional theory is discussed, considering
any forms and trajectories of institutional evolution outside of the evaluation
criteria, abandoning the tradition of negative labeling of institutional anomalies.
The article demonstrates that in the focus of post-institutionalism there is
institutional complexity, which can only be comprehended by overcoming
reductionist methodological approaches of the institutional mainstream.

Keywords: institutional complexity, institutions, institutional systems,
assemblages, bricolage, transaction costs, transaction value, institutional evolu­
tion, post-institutionalism.

JE L: B41, B52.

140

Вопросы экономики. 2020. № 5. С. 141—160.
Voprosy Ekonomiki, 2020, No. 5, pp. 141—160.

РАЗМЫШЛЕНИЯ НАД КНИГОЙ

Теория контрактов как единая дисциплина

(К выходу на русском языке книги Патрика Болтона
и Матиаса Деватрипонта «Теория контрактов»)

H. А. Раннева

Национальный исследовательский институт мировой экономики
и международных отношений имени Е. М. Примакова
Российской академии наук (Москва, Россия)

Статья посвящена изданию на русском языке одного из наиболее важ­
ных учебников по теории контрактов за последние 20 —30 лет. С момента
публикации книги в 2005 г. «Теория контрактов» стала обязательным англо­
язычным пособием для тех, кто специализируется по данному предмету, во
всех ведущих университетах мира. Перевод книги на русский язык —важное
событие в научной жизни, поскольку данный учебник для своей области
знаний уникален: он дает наиболее общее систематизированное представле­
ние о громадной области современной экономической науки. В статье пред­
лагается общий обзор содержания книги, представлена краткая эволюция
теории контрактов и общих подходов к анализу обмена на примере данной
работы и других исследований. Рассматриваются основные идеи и понятия,
которые возникли в связи с развитием теории контрактов, а также общие
модели и методы, которые делают эту дисциплину единой наукой.

Ключевые слова: экономика информации, теория стимулирования,
теория фирмы, моральный риск, полный контракт, отношенческие контракты,
неполные контракты.

JEL: С7, D21, D23, D44, D52, D61, D82, D86, G14.

Сложно писать о книге, которая вышла в свет на русском языке только
в конце 2019 г., но уже давно (с момента ее публикации на английском языке
в 2005 г.) стала наиболее важным учебником по теории контрактов во всем
мире. Работа вышла в издательстве «Дело» и написана теми, кого можно
отнести к архитекторам новой науки, Патриком Болтоном, профессором фи­
нансов Принстонского университета (США), и Матиасом Деватрипонтом, про­
фессором Свободного университета Брюсселя и исследователем Европейского
центра новейшего анализа в экономике и статистике (ECARES). Доступность

Раннева Нонна Александровна (n ranneva@ yandex.ru), к. э. и., с. н. с. отдела
экономической теории ИМ ЭМ О РАН.

https://doi.org/10.32609/0042-8736-2020-5-141-160
© НП «Вопросы экономики», 2020

141

Н. А. Раннева / Вопросы экономики. 2020. № 5. С. 141—160

книги на русском языке —большое достижение, поскольку другого подобно­
го учебника по данной проблематике в мире нет. Это касается и структуры
книги, и широты охвата накопленного за последние 30 —40 лет материала,
который сумели обобщить и систематизировать авторы. Но несмотря на
блестящий синтез идей, сформировавших теорию контрактов, плотность
изложения в книге велика. В статье предпринята попытка дать краткий об­
зор содержания работы, представив своеобразный «путеводитель» по книге
с комментариями по поводу ключевых идей и результатов теории. Главная
цель статьи: подчеркнуть две важнейшие темы книги (и других работ по
данной тематике) — эволюцию теории за последние 30 —40 лет и единство
данной науки, несмотря на разнообразие составляющих ее подходов и идей.

Теория контрактов: предыстория

Теория контрактов представляет собой одно из наиболее динамично раз­
вивающихся направлений новой институциональной экономической теории,
пик достижений которого пришелся на 1970 —1990-е годы. Она возникла
в результате неудовлетворенности теорией общего равновесия, а именно ее
неспособностью дать ответ на вопрос, как на самом деле происходит обмен
в экономике. Краткий обзор эволюции подходов к анализу обмена представ­
лен во введении и во вступлении к четвертой части «Теории контрактов».

Известно, что в течение длительного времени в экономической теории могли
строго анализироваться только самые простые виды обмена — двух разных то­
варов между двумя индивидами в определенном месте и в определенный момент
времени. Более гибкий подход к обмену товарами (с помощью так называемой
«коробки Эджуорта») допускал обмен в разные моменты времени, но не отвечал
на вопрос о том, как защититься от возможного отказа от поставки товара или
неплатежа одной из сторон контракта. Работы Эджуорта предвосхитили разви­
тие теории контрактов, но в них обмен анализировался в ситуациях, в которых
отсутствовали неопределенность и асимметричная информация.

Только в 1940 —1950-х годах исследователи подошли к непосредствен­
ному рассмотрению понятия неопределенности. Теория «принятия решений
в условиях неопределенности» фон Неймана—Моргенштерна (von Neumann,
Morgenstern, 1944) позволила формализовать отношение индивидов к риску.
В полном объеме сложные обменные операции, такие как сделки по рас­
пределению риска, стали строго анализироваться только после того, как
К. Эрроу (Arrow, 1964) и Ж. Дебре (Debreu,1959) ввели понятие состоя­
ний природы и товаров, «обусловленных состоянием природы», или
контишетгтъ1х/«условнъ1Х» товаров.

В 1950 —1960-е годы, когда сложилась современная теория общего рав­
новесия, она представлялась одним из наиболее впечатляющих достижений
в истории экономической мысли, которое должно было привести к перестрой­
ке всей экономической теории, в том числе и теории обмена. Однако скоро
выяснилось, что модель общего равновесия не может полностью удовлетво­
рить исследователей, поскольку в нее с трудом вписываются стратегические
отношения между рыночными агентами, взаимодействующими между собой
только через систему цен, на которую в условиях совершенной конкуренции
они влиять не могут (Salanie, 2005. Р. 1). Также в теории общего равновесия
отсутствуют важнейшие институты и организационные структуры, которые
управляют экономическими отношениями. Так, в контексте этой теории
практически невозможно объяснить само существование фирм.

142

Н. А. Раннева / Вопросы экономики. 2020. № 5. С. 141—160

Еще одним недостатком моделей общего равновесия было отсутствие
в них информационной асимметрии. Эрроу и Дебре показали, что довольно
просто включить в модель общего равновесия фактор неопределенности, но
только в условиях симметричной информации. К сожалению, несимметрич­
ность информации повсеместно распространена в экономических отношениях:
покупатели лучше осведомлены о своих предпочтениях, чем фирмы, а фирмы
больше знают о своих издержках, чем правительство. Кроме того, действия
агентов, по крайней мере частично, не наблюдаемы.

В начале 1970-х годов несколько авторов определили новый путь из­
учения экономических отношений. Они предложили временно отойти от
моделей общего равновесия и сосредоточить внимание на моделях частичного
равновесия на отдельных рынках или даже на моделях отдельных категорий
сделок, в которых можно учесть всю сложность стратегических взаимодей­
ствий агентов. Существовала надежда, что впоследствии уроки, полученные
в ходе этих исследований, могут быть интегрированы в «более правильную»
теорию общего равновесия (Salanie, 2005. Р. 2).

В этот же период произошел важный концептуальный прорыв: в ана­
лиз обмена были включены такие понятия, как «частная или скрытая
информация» и «скрытые действия». Началось изучение процесса обмена
в условиях асимметричной информации. Поток работ в этом направлении
увеличивался лавинообразно. Постепенно стало общепризнанным, что
экономические субъекты являются монополистами в области своей част­
ной информации, что порождает своеобразную форму монопольной власти
и аллокационную неэффективность, похожие на те, что присущи обычным
монополиям. Понятие «информационная рента», то есть излишек над
величиной полезности, которую работник мог бы получить от контракта
с нанимателем при полной информированности последнего, стало централь­
ным в новой дисциплине. Более высокая полезность работника (информа­
ционная рента) означала снижение прибыли нанимателя, что ставило его
перед дилеммой: как снизить ренту работника и в то же время сохранить
у него стимулы к труду? Экономистам, которые хотели учесть последствия
решений одной стороны для решений и поведения другой, пришлось отка­
заться от моделей общего равновесия и обратиться к другим инструментам,
например к методам теории игр, в которой предполагается взаимозависи­
мость решений агентов.

Введение понятия «совместимость по стимулам» («совместимость сти­
мулов») заложило основу теории стимулирования и экономики информации.
Суть условия «совместимости по стимулам» в том, что контракт должен
существенно лучше вознаграждать исполнителя при благоприятном исходе,
чем при неблагоприятном, чтобы стимулировать его совершать действия,
повышающие благосостояние другой стороны. Вторым важнейшим условием,
которое должен был отражать оптимальный контракт, стало ограничение
участия (ограничение индивидуальной рациональности), предполагающее,
что вознаграждение исполнителя должно быть выше полезности, которую
он может получить в других видах деятельности. Эти новые понятия спо­
собствовали разработке богатой теории стимулирующих контрактов и стали
основой первых формальных инструментов для развития теории фирмы
и теории экономических институтов в целом.

Таким образом, в основе теории контрактов или того, что в более
широком смысле было названо «экономикой информации», лежат модели
частичного равновесия, в которых рынки одного товара (иногда двух това­
ров) изолируются от остальной экономики. В них чаще всего описывается

143

Н. А. Раннева / Вопросы экономики. 2020. № 5. С. 141—160

взаимодействие небольшого числа участников и активно используется теория
некооперативных игр с асимметричной информацией.

Ограничения, накладываемые на участников доминирующими институцио­
нальными нормами, обобщаются в этих моделях посредством контракта. Он
может быть явным (формальным), иметь форму письменного соглашения, или
неявным, зависящим от системы норм поведения1. Очень часто в этих моделях
только два участника, один из которых обладает важной скрытой информацией
(агент), а другой (принципал), хотя и обладает властными полномочиями по
распоряжению активом, не владеет всей нужной для сделки информацией.
Принципалом может быть продавец товара или услуги, хозяин фирмы, нани­
мающий работников, акционер компании, поручающий менеджерам управлять
компанией, и т. д., а агентами — покупатели, работники, менеджеры и т. п.

Использование парадигмы «принципал—агент» стало важным упро­
щающим средством анализа процесса переговоров, заключения контракта
и дальнейшего обмена. В рамках этой парадигмы исследователи решают
задачи оптимизации целевой функции принципала при ограничениях на
стимулы и участие агентов. Сложность поиска решений в таких задачах
связана прежде всего с неравенством сторон, вступающих в сделку, и, как
следствие, с несовпадением интересов принципала и агента, которые должны
быть каким-то образом урегулированы на основе контракта.

В первую очередь в теории контрактов анализируются экономические
аспекты соглашений, чтобы понять, какие положения контракта стремятся
использовать рациональные экономические агенты и какие типы транс­
акций они хотят осуществить. Если речь идет о простом обмене товаров
и услуг на деньги, то исследователей интересует, какой будет согласованная
сторонами цена за единицу товара, предусматривает ли контракт скидки,
включены ли штрафы и санкции за задержку поставки. Если трансакция -
это заключение договора страхования, то экономистов интересует, как меня­
ются условия контракта в зависимости от отношения сторон к риску, и т. д.
Такой подход позволяет понять, какие сделки или виды обмена будут жиз­
неспособны на практике. Допускается недостижимость первого наилучшего
контракта и анализируются характеристики второго наилучшего соглашения.
По мнению некоторых авторов, меняется сам предмет экономической науки:
экономическая наука — это наука о выгодах обмена, а контракты играют
ключевую роль в реализации этих выгод (Tadelis, Segal, 2005. P. 6).

Изучая оптимальные контракты, исследователи сравнивают их с дейст­
вующими соглашениями. Если в теории предсказывается увеличение
сложности оптимального контракта, а на практике используются простые
контракты, то этот факт заставляет менять постановку задачи. В процессе
анализа появляются новые термины и формируется новый экономический
язык. Именно теории контрактов современная экономическая наука обязана
такими новыми понятиями, как принцип выявления, принцип устойчивости
к пересмотру, принцип информативности, спот-реализуемость долгосроч­
ных контрактов и т. д.

В первых трех частях книги Болтон и Деватрипонт представляют оп­
тимальный контракт как решение задачи оптимизации целевой функции
принципала при заданных ограничениях. Отправной точкой для такого
подхода выступает теорема Коуза (Coase, I960), допускающая возможность

1 Здесь под неявным понимается контракт, в котором обязательства не закреплены в пись­
менной форме, но молчаливо признаются его сторонами. Термин используется как синоним
неформального, самоисполняющегося контракта.

144

Н. А. Раннева / Вопросы экономики. 2020. № 5. С. 141—160

эффективного решения, если информационные проблемы отсутствуют. За
подобным представлением скрываются два неявных упрощения. Во-первых,
предполагается, что окончательный контракт не зависит от процесса пере­
говоров, хотя на практике большинство заключенных контрактов отражают
мастерство и переговорную силу сторон. Во-вторых, считается, что опти­
мальный контракт всегда будет исполнен, хотя при отсутствии судов или
других способов обеспечить исполнение договора рациональные индивиды
не смогут воспользоваться большинством выгод от сделки.

Если контракт явный, то его исполнение может гарантироваться «третьей
стороной» (судом или посредником) или желанием агентов сохранить хоро­
шую репутацию. Но контракт может быть и неявным, и тогда его исполнение
будет поддерживаться неким равновесием, под которым обычно понимаются
сложившиеся нормы поведения, осознаваемые участниками обмена.

Важная особенность теории контрактов в том, что соответствующие
модели встроены в байесовский универсум, в котором стороны имеют изна­
чальное представление об информации, которой еще не обладают, и пере­
сматривают это представление по мере развития отношений. Используемое
ими понятие равновесия, по существу, относится к семейству совершенных
байесовских равновесий (Salanie, 2005. Р. 3).

Теория контрактов охватывает разнообразные ситуации, влияющие на
результаты обмена. Поэтому в книге постоянно используется термин «по­
становка задачи» по поиску оптимального контракта. Важнейшие элементы
этой постановки таковы: отношение принципала и агента к риску; инфор­
мированная или не информированная сторона делает первый ход; относится
ли информированная сторона к одному из двух или ко множеству типов;
проверяема ли скрытая информация; происходит ли взаимодействие сторон
однократно или многократно; сколько сторон участвует в контракте и т. д.

Разные постановки задачи и, соответственно, различные выводы —
характерная особенность этой науки. Небольшие подробности и детали
постановки часто существенно меняют аппарат и выводы, подтверждая, что
дьявол в деталях. Понимая это, нужно отдать должное гигантской работе,
которая была проделана Болтоном и Деватрипонтом по синтезу отдельных
частей этой огромной области знаний и выявлению общих тем и методов,
которые и делают ее единым целым. Авторам удалось показать, что при
анализе более сложных ситуаций, чем рассмотренные в базовых моделях
неблагоприятного отбора и морального риска, можно в значительной степени
опираться на те же идеи и методологию.

Обилие постановок задачи привело к взрывообразному развитию теории
в 1970-е годы. Главный акцент в тот период был сделан на исследовании
результатов однократных двухсторонних сделок, то есть был посвящен ста­
тическому анализу проблем обмена. К важнейшим достижениям этого перио­
да следует отнести разработку «принципа выявления», который позволил
ответить на вопрос, насколько эффективно заключение контрактов в усло­
виях асимметричной информации. Согласно этому принципу, оптимальный
контракт заставляет агента раскрыть свой тип.

В 1980-е годы теория контрактов вступила в новую стадию —изучения
вопросов повторяющейся или динамической контрактации. Исследовались
вопросы выполнения долгосрочных обязательств, а также роль повторных
переговоров и пересмотра контракта. В эти годы было создано большинст­
во теорий долгосрочной/динамической контрактации. Этот анализ наряду
с ограничениями на стимулы и участие привел к введению в научный оборот
понятия «устойчивость контракта к пересмотру».

145

Н. А. Раннева / Вопросы экономики. 2020. № 5. С. 141—160

Последняя стадия развития теории контрактов также связана с анализом
долгосрочных контрактов. Однако направленность исследований иная: «Вместо
оптимизации на общем множестве контрактов при соответствующих ограничениях
на стимулы, на устойчивость к пересмотру и на участие, делается совершенно
другое. Долгосрочные контракты анализируются в своей неполной форме,
а контрольными переменными становятся титулы собственности, права конт­
роля, правила принятия решений, полномочия и т. д., которые нужно распре­
делить между сторонами контракта» (Болтон, Деватрипонт, 2019. С. 531—532).

Возможность пересмотра контракта, понятия отношенческих и неполных
контрактов стали первыми инструментами анализа таких базовых понятий,
как «права собственности» и «права контроля». А эти понятия, в свою оче­
редь, завершили процесс формирования оснований, на которых покоится
полноценная современная теория фирмы и организаций.

К настоящему времени, по мнению Болтона и Деватрипонта, под тео­
рией контрактов следует понимать теорию стимулирования, информации
и экономических институтов (Болтон, Деватрипонт, 2019. С. 2). Институты
приобретают особое значение по мере перехода от анализа статических дву­
сторонних контрактов к изучению многосторонних, динамических и непол­
ных контрактов. Теперь принципалу нужно не только обеспечить контроль
над тем, как агент принимает решения, но и решить более сложную задачу.
Главными становятся дизайн игры, предусматривающей стратегическое
взаимодействие ее участников, и дизайн институтов — выбор правил при­
нятия решений и распределения прав контроля (глава 11 книги так и назы­
вается — «Неполные контракты и дизайн институтов»).

Теория контрактов стала частью новой институциональной экономиче­
ской теории и одновременно, по крайней мере в части моделей неблагоприят­
ного отбора и морального риска, органично вошла в стандартные курсы
микроэкономики, основанные на принципах неоклассической теории.

За последние 30 —40 лет в этой области были достигнуты значительные
результаты. Нобелевская премия по экономике за последние три десятилетия
были дана либо за вклад в теорию контрактов, либо за развитие теорий,
тесно связанных с ней. Среди лауреатов, чей вклад в развитие теории кон­
трактов особенно велик, необходимо упомянуть О. Харта и Б. Хольмстрема
(2016 г.)2, Ж. Тироля (2014 г.)3, Л. Гурвица, Р. Майерсона, Э. Маскина
(2007 г.)4, Дж. Акерлофа, М. Спенса, Дж. Стиглица (2001 г.), У. Викри
и Дж. Миррлиса (1996 г.), Дж. Нэша и Дж. Харсаньи (1994 г.).

Заметную роль в развитии теории контрактов сыграли О. Уильямсон
(2009 г.)5и Р. Коуз (1991 г.), которые известны как создатели собственных
направлений в новой институциональной теории, но чьи идеи трансакцион­
ных издержек, оппортунистического поведения, специфичности инвестиций
и т. д. активно использовались и при разработке теории контрактов.

Книга Болтона и Деватрипонта
в контексте современной теории контрактов

За годы, прошедшие после издания книги Болтона и Деватрипонта на анг­
лийском языке, было выпущено несколько учебников российских экономистов,

2Подробнее см.: Измалков, Сонин, 2017.
3Подробнее см.: Авдашева, Шаститко, 2015.
4Подробнее см.: Измалков и др., 2008.
5Подробнее см.: Капелюшников, 2010.

146

Н. А. Раннева / Вопросы экономики. 2020. № 5. С. 141—160

посвященных новой институциональной теории и теории контрактов (Юдкевич
и др., 2002; Аузан, 2005; Скоробогатов, 2006; Кузьминов и др., 2006; Олейник,
2009; Шаститко, 2010). К достоинствам российских работ относятся глубокий
анализ базовых концепций и предпосылок теории, внимание к методологиче­
ским вопросам и классификации понятий, сравнение различных исследова­
тельских традиций, рассмотрение приложений теории на российских примерах.
Многие из этих учебников написаны в традиционном «гуманитарном» стиле.

Анализ в книге Болтона и Деватрипонта носит более формализованный
характер. Авторов прежде всего интересуют методы и инструменты анализа,
постепенное расширение базовых моделей на более сложные ситуации. Для
книги характерен громадный охват литературы, позволяющий увидеть много­
образие постановок задач с асимметричной информацией и скрытыми дейст­
виями. Многие модели и теоремы рассматриваются в контексте конкретных
областей экономики, что позволяет лучше определить понятия морального
риска и неблагоприятного отбора. Авторы в значительно большей степени
опираются на теорию игр и существенно больше места уделяют проблеме
множественности равновесий в играх и критериям их отбора. Значительную
роль играют вопросы проектирования игр с неполной информацией, исходы
таких игр, возможности использования доминирующих и других стратегий.
В книге представлено формальное описание принципа выявления, принципа
информативности, рассматриваются сложные вопросы теории аукционов,
проектирования механизмов, теории имплементации.

Наиболее близок книге Болтона и Деватрипонта по темам и методам
анализа курс лекций по теории контрактов А. Бремзена и С. Гуриева (2005).
Однако и в этих лекциях многие важные темы либо опущены, либо изложе­
ны достаточно кратко (например, многосторонние статические контракты,
динамические аспекты теории контрактов)6. Российские учебники и книга
Болтона и Деватрипонта, очевидно, не заменяют, а дополняют друг друга.

В первой части книги (главы 2—6) анализируется базовая (классиче­
ская) теория стимулирования и информации — результаты однократного
взаимодействия двух сторон сделки. Концептуальное новшество этой теории
по сравнению с классическими задачами из учебников по микроэкономике
состоит в том, что одна из сторон контракта, принципал, контролирует
процесс принятия решений другой стороны, агента. Задача оптимизации
принципала содержит другую задачу оптимизации, «встроенную» в ее
ограничения, — задачу оптимизации агента. Выделяются две важнейшие
постановки задачи: однократные отношения при скрытой информации —
статическая задача неблагоприятного отбора, и однократные отношения при
скрытых действиях — статическая задача морального риска. Эти постанов­
ки — «золотой стандарт», от которого отталкивается последующий анализ.

В статической задаче неблагоприятного отбора предполагается, что
имеется один принципал (например, продавец), взаимодействующий с од­
ним агентом (покупателем), который обладает частной информацией о своем
«типе» —о своих предпочтениях или о своей производительности. Исходно
допускается всего два типа покупателя, отличающихся лишь по одному па­
раметру, но продавец не знает, с каким типом имеет дело в данной сделке.
Весь смысл решения задач неблагоприятного отбора состоит в том, чтобы
заставить агентов раскрыть свой тип, не порождая слишком больших
общественных искажений (главы 2—3).

6 Это соображение касается и иностранных работ по данной тематике, переведенных на
русский язык.

147

Н. А. Раннева / Вопросы экономики. 2020. № 5. С. 141—160

Исследуются две возможности. В первом случае неинформированной
стороной является принципал и он же разрабатывает оптимальный контракт,
который затем предлагает агенту. Основная цель принципала: распознать
скрытый тип агента, «отфильтровать» плохой тип от хорошего и уменьшить
информационную ренту агента. Данная ситуация порождает класс моделей
фильтрации (скрининга).

Модели сигнализирования отражают противоположный случай, когда
информированной стороной выступает принципал, он может раскрыть часть
своей информации агенту с помощью некоторых действий, совершаемых до
заключения контракта. Задача принципала: выделить себя из общей массы
претендентов на подписание контракта. Обычно этот тип постановки назы­
вается задачей сигнализирования (signaling) или задачей информированного
принципала (informed principal) (Salanie, 2005. P. 86 —88, 116).

Общая идея задачи фильтрации заключается в том, что при отсутст­
вии скрытой информации оптимальный контракт максимизирует полный
излишек, который можно получить от сделки. Но при асимметричности ин­
формации этот вывод нарушается. В этом случае принципал заинтересован
в достижении одновременно двух целей: максимизации полного излишка
от сделки и минимизации информационной ренты агента, хотя обеих це­
лей одновременно достичь нельзя. Желание свести ренту к нулю приведет
к снижению уровня усилий агента и уменьшению общего излишка, то есть
желание принципала получить большую долю «пирога» уменьшит размер
самого «пирога». Контракт, который принципал в конце концов заключает
с агентом, всегда представляет собой некоторый компромисс между эффек­
тивностью контракта и информационной рентой агента. Данный компро­
мисс — центральная тема экономики неблагоприятного отбора.

Главная идея теории оптимальных контрактов при наличии скры­
той информации состоит в том, что она позволяет предвидеть появление
аллокационной неэффективности. Не менее важно и другое положение:
в двусторонних ситуациях аллокационные искажения уменьшаются или
практически исчезают, если право делать предложение передается инфор­
мированной стороне. «Лишение неинформированных агентов переговорной
силы позволяет больше не беспокоиться об аллокационной эффективности»
(Болтон, Деватрипонт, 2019. С. 261—262).

Базовая модель фильтрации оказала большое влияние на экономическую
науку. Ее анализ показал, что случай двух типов предоставляет полезную схему,
поскольку многие идеи можно перенести и на случай большего числа типов.
Решая задачу фильтрации, полезно начинать с эталонной задачи, в которой
скрытая информация отсутствует и принципал может предложить каждому типу
его «вариант контракта», что в оптимуме обеспечивает аллокационную эффек­
тивность. При наличии скрытой информации принципал должен предложить
всем типам одинаковое меню контрактов, предвидя, что каждый тип выберет
подходящий ему вариант. Принципал может ограничить меню и предложить
лишь те варианты, которые действительно будут выбраны хотя бы одним из
типов. Это последнее соображение, известное как принцип выявления, сводит
программу принципала к задаче максимизации ожидаемого выигрыша при усло­
вии выполнения ограничения на участие и стимулы для каждого типа агента.

Модели фильтрации оказались полезны для решения многих приклад­
ных задач — кредитного рационирования, оптимального налогообложения,
использования неявных трудовых контрактов и т. д. Неблагоприятный
отбор, например, естественным образом возникает на финансовых рынках.
Кредитор меньше знает о риске возврата средств, вложенных в проект, чем

148

Н. А. Раннева / Вопросы экономики. 2020. № 5. С. 141—160

заемщик, и фактически находится в том же положении, что и покупатель
подержанного автомобиля: существует опасность вложения денег в плохой
проект. Неэффективность может принять особую форму: проектам «хорошего
качества» может быть отказано в кредитовании. Обычно этот тип неэффек­
тивности называется кредитным рационированием.

В моделях сигнализирования содержатся более сложные теоретико­
игровые рассуждения, чем в моделях фильтрации. Относительная простота
нахождения решения в последних связана с тем, что используется принцип
выявления и первый ход делает неинформированная сторона. Напротив,
в моделях сигнализирования первый ход делает информированная сторона.
Новые концептуальные трудности связаны с тем, что сигналы, посылаемые
информированным принципалом, изменяют представления агента о типе
принципала, и важно понять, как происходит процесс их пересмотра. Кроме
того, в моделях сигнализирования «невозможно абсолютно точно предсказать
равновесный результат, поскольку существует слишком много степеней свобо­
ды при формировании исходных представлений агента о действиях каждого
из типов принципала» (Болтон, Деватрипонт, 2019. С. 108).

Классический пример задачи сигнализирования —модель Спенса, в ко­
торой сигналом о будущей производительности работника служит полученное
им образование (Spence, 1973, 1974). Мысль Спенса в том, что работникам
с высокой производительностью проще и дешевле получать образование,
поэтому они могут выделиться, получив лучшее образование7. Если потре­
бовать, чтобы представления нанимателя (агента) в состоянии равновесия
были согласованы со стратегией работника (информированного принципала),
то можно определить совершенное байесовское равновесие, при котором уро­
вень образования может служить сигналом о производительности: работник
с высокой производительностью, получив образование, добивается высокой
зарплаты, а работник с низкой производительностью вообще отказывается
от образования и получает низкую зарплату. Однако это равновесие никоим
образом не единственно, и, следовательно, эффективность образования как
сигнала ничем не гарантирована. «Существование такого большого количе­
ства равновесий как минимум означает, что теория заключения контрак­
тов с информированным принципалом неполна» (Болтон, Деватрипонт, 2019.
С. 115). Спенс предположил, что для определения того, какие конкретные
состояния равновесия будут реализованы, требуется учет социальных обы­
чаев или норм, однако сам не стал погружаться в эту сложную область.

Вслед за новаторской работой Спенса появилась обширная литература,
посвященная уточнению (отсеиванию) равновесий. Основная идея иссле­
дований состояла в том, чтобы дополнить определение игры, введя в нее
ограничения на допустимые равновесные представления (beliefs) агента
(нанимателя). Наиболее известный способ уточнения (интуитивный крите­
рий) был предложен И.-К. Хо и Д. Крепсом (Cho, Kreps, 1987) и позволяет
уменьшить набор равновесных состояний, часто до единственного равновесия.
Идеи сигнализирования нашли широкое применение в таких областях эконо­
мики, как трудовые отношения и образование, корпоративные финансы
и организация отраслевых рынков.

Вторая часть классической теории контрактов посвящена ситуациям
со скрытыми действиями, которые порождают проблему риска недобро­

7 В модели предполагается, что образование не влияет на будущую производительность;
его единственная цель состоит в том, чтобы работники с высокой производительностью могли
выделиться среди других.

149

Н. А. Раннева / Вопросы экономики. 2020. № 5. С. 141—160

совестного поведения, или морального риска агента. Информационная
асимметрия в этом случае возникает не до, а после подписания контракта,
а агенту (работнику) предлагается выбор не из меню контрактов, а из меню
пар «действие—вознаграждение» (Болтон, Деватрипонт, 2019. Гл. 4).

Типичная постановка задачи предполагает, что принципал нанимает
агента для решения поставленной перед ним задачи, а агенту нужно выбрать
интенсивность своих усилий. Термин «усилие» вносит некоторую путаницу,
поскольку можно подумать, что моральный риск состоит только в том, что
работники могут отлынивать от работы. Однако моральный риск возникает
сразу, как только появляется различие в целевых функциях сторон.

Принципала волнует только общий результат, но приложенные усилия
дорого обходятся агенту, и принципал должен компенсировать ему понесен­
ные издержки. Если усилия ненаблюдаемы, то лучшее, что может сделать
принципал, — это связать вознаграждение агента с общим результатом
(уровнем выпуска или другой наблюдаемой переменной). Подобная схема
компенсации обычно влечет потери, поскольку общий результат —всего лишь
«зашумленный» сигнал усилий агента и принципал стремится сократить их.

Характерно, что из общей постановки проблемы морального риска до­
статочно сложно получить общие выводы о форме оптимального контракта.
Но это ограничение не помешало расцвести пышным цветом множеству при­
ложений, которые позволили лучше структурировать понятия морального
риска и оптимального стимулирующего контракта.

Одно из главных достижений модели морального риска —формулировка
принципа информативности: стимулирующий контракт должен учитывать
все переменные, которые дают информацию о действиях агента. Важен
и вывод о том, что для обеспечения нужных стимулов агент должен быть
подвержен некоторому риску (Holmstrom, 1979).

В дальнейшем статическая задача заключения контракта в условиях
морального риска была последовательно расширена по многим направлениям.
Исследовались модели, когда перед агентом ставится не одна, а множество
задач; гибридные модели, в которых агент одновременно обладает скрытой
информацией и совершает скрытые действия; модели взаимодействия прин­
ципала со множеством агентов, совершающих скрытые действия, или с одним
агентом, но многократно.

Базовые модели неблагоприятного отбора и морального риска были
созданы на основе определенной концепции частной информации: она не под­
лежит ни наблюдению, ни проверке, то есть касается личных предпочтений,
идей, намерений, качества проектов и т. д. Ее не в состоянии объективно
оценить третья сторона. Но существуют другие виды скрытой информации,
например данные о здоровье человека, история обслуживания автомобиля,
полученный доход компании и т. д. Если подобная информация раскрыта,
то ее можно проверить.

Для частной, но проверяемой информации основная задача состоит
в том, чтобы вынудить сторону, обладающую этими данными, раскрыть
их. Предполагается, что информированная сторона не может предоставлять
ложные сведения, но может не сообщать все, что знает. Концепция частной,
но проверяемой информации оказалась очень полезна во многих прикладных
областях, включая здравоохранение, НИОКР, сферу аудита и финансовых
услуг. Ее использование позволило получить важный результат —«теорему
о полном раскрытии информации», согласно которой при выполнении опре­
деленных условий информированная сторона в равновесии раскроет всю
имеющуюся у нее частную информацию (Grossman, Hart, 1986).

150