Бродяги Внеземелья

101 Худ. Леонид Обольский «В предгорьях. Первый снег». Масло Худ. Леонид Обольский «Весна». Масло

102 Хазан Любовь – журналист и писатель, лауреат премии имени Виктора Некрасова Союза русскоязычных писателей Израиля, автор книг «Виктор Некрасов. Арестованные страницы» (Киев, изд-во «Лаурус», 2014 год), «Виктор Некрасов. С шулерами за одним столом» (Израиль, 2016 год), «Сага о рыцарях Бабьего Яра» (Киев-Тель-Авив, изд-во "Ileknif", 2018 год), многочисленных очерков, статей в периодике Киева и Москвы, интервью (в т.ч. с Евгением Евтушенко, Наумом Коржавиным, Петром Пастернаком, Бел Кауфман и др., а также в соавторстве с Леонидом Финкелем интервью с лауреатами премии СРПИ в сборнике «Остаться в строке...» (Тель-Авив, 2021 год). НАТАШКА – Зови меня тётя Нина. А тебя как зовут? Большая полногрудая женщина наклонилась к Наташке и с расстановкой повторила: – Я спрашиваю, как тебя зовут. В её голосе Наташка услышала сильное раздражение и совсем этому не удивилась. Наташка прозвала её надзирательницей, хотя совершенно не понимала, откуда знает такое слово. Вместе с этой полногрудой, толстой женщиной оно впрыгнуло в мрачную кремлёвскую квартиру, которую мама Наташки не любила, и оттого они жили по большей части на даче, а в квартире на ночь иногда оставался папка, когда задерживался на работе. Теперь Наташку привезли сюда, чтобы она собрала чемодан со своими вещами, но она встала на пороге как вкопанная, потому что вдруг вообразила, что в квартире лежит какойто покойник. Так что надзирательница сама выволакивала из шкафа Наташкины платья, пижамы и чулки и не складывая швыряла в чемодан. Поезд резко качнулся раз, потом второй, как будто проверял прочность рельсов и шпал, потом в купе вошёл едкий запах угольной пыли. Поехали. Время от времени Наташка клонила голову к чемодану, но быстро выпрастывалась из дрёмы, когда дверь в купе визгливо откатывалась и в него узко вливался тусклый свет. «Как тебя зовут?», всякий раз спрашивала надзирательница. Девочка заученно отвечала: – Наташка. – Наталья, – женщина в очередной раз поправила девочку и ожидаемо спросила: – А какая у тебя фамилия? Наташкины глаза заволокло липкой слезой, она еле слышно просипела: – Ежова. Женщина шлёпнула её по губам. Не рассчитала силу, и кровь проступила на губах у девчонки. Слёзы не удержались в её глазах и покатились по обеим сторонам замокревшего носа. – Ты – Хаютина! – с усилием сказала надзирательница. Тыльной стороной ладони она вытерла Наташкину кровь и промокнула руку скатёркой на складном столике. Прошипела: – Заруби себе на носу: ты – Хаютина! Она вышла из купе покурить на пару с милиционером, приставленным для сопровож-

103 дения. Выходила она часто, чем давала Наташке немного отдохнуть от измучившего её вопроса. Наташка не понимала, почему она должна врать. Всю свою жизнь она была Ежовой, и к предательству дорогой и даже весёлой фамилии была не готова. Правда, она понимала, что сейчас находится в руках этой женщины и милиционера, так что сбежать не получится, как однажды сбежала с надоевшей дачи. Тогда пришлось соврать часовому у калитки, что за ней вот-вот выйдет няня, и он, простофиля, поверил. Потом она слышала, как мама рассказывала кому-то по телефону, что всю округу подняли на ноги на поиски девочки в красном пальто с перламутровыми пуговицами. Поймали Наташку поздним вечером на приличном расстоянии от дачи. Дома все ей обрадовались, не ругали, мама затискала и зацеловала. На калитке уже стоял другой часовой. Может, сменился, а, может… Что стало с часовым, она не задумывалась. Просто потому, что ещё не умела о таком задумываться. Теперь, в поезде, она понимала, что нужно снова схитрить. Тогда, может быть, её наконец покормят. – Я есть хочу, – сказала она, когда, вволю надышавшись папиросным дымом и уняв нервную дрожь, надзирательница снова вошла в купе. – А вот скажешь правильную фамилию, покормлю. Наташка попыталась пересилить себя и произнести неудобную фамилию, даже почти выговорила её беззвучно, шевеля ранеными губами. Но вслух опять ничего не получилось, а вышло, как всегда, в неуверенном затухании: – Моя фамилия – Е…жо…ва... Надзирательница устало опустилась на лежак напротив Наташки. Спала она недолго, потому что поезд завизжал как резаный и рванул сначала вперёд, потом назад. Женщина вскочила. Наташка по-прежнему сидела рядом с чемоданом и размазывала по щекам слёзы. Женщина подумала, что если бы не тугие негритянские кудряшки, девчонка была бы похожа на отца. Но у того – волосы гладкие, негустые, с первой проседью. Да и глаза – волчьи, страшные. Нет, не похожи они. – Не реви, – примиряюще сказала надзирательница. – Жизнь большая. Наревёшься ещё. На самом деле ей было немного жаль девчонку – вон в какую передрягу занесло. Но приказ есть приказ. В детдоме, куда предписано отвезти Наташку, никто не должен знать, чья она дочь. Назначили тебе фамилию первого мужа приёмной матери? Назначили. Значит, так надо. И никому не интересно, что ты к ней никаким боком… Значит, полезай, избалованная дурочка, из князи в грязи… Когда они вошли в кабинет детдомовского директора, та вдруг мягко, как-то подомашнему спросила: – Ну, новенькая наша, представься, как тебя зовут. Наташка честно хотела соврать, как требовала надзирательница, но неожиданно для себя выпалила: – Нет, я не то, я – Наталья Ежова. «Эмка» – чёрная, пованивает, как склеп, потому что всегда занавешена чёрными сати-

104 новыми занавесками. Есть нарком Ежов в машине, нет его, снаружи не разглядеть. В скрытности и рост помогает. Вернее, его недостаток. В Кремле по углам хихикают: недомерок, а то ещё обиднее – карлик. Знал бы точно, кто хихикает, самих на голову укоротил бы. А по одним слухам можно опасно ошибиться. Опасно для себя. С недостатком роста, полтора метра с фуражкой, смирился. Знал: благодаря недостатку успешен. Разве стал бы Иосиф Виссарионович, прогуливаясь по кремлёвской брусчатке для разминки ног, доверительно опираться на его плечо, будь он сантиметров хоть на пятнадцать выше? И женщинам Николай Иванович нравится. Маленькая собачка – всегда щенок. А щенка игривого любо за ушком почесать, по холке потрепать, в лобик чмокнуть. Даже когда куснёт, прощают. В одном только доме, что на Спиридоновке, хозяйка открыто насмешки строила. Бывало, усадит за стол, тарелку ему подсовывает огромную и громко, вроде бы с лаской приговаривает: – Кушайте, воробышек вы наш. Такой вы у нас маленький да худенький, кушать вам надо больше. На самом деле говорила она это, может, и не по уму, но точно от доброго сердца. А вот Ежов, будто бы от скромности упёрши глаза в тарелку с котлетами, сгорал изнутри чувством, что соседи по столу ухмыляются. Конечно, он ниже всех гостей и едва носом в котлету не клюёт, это надо признать. Но ведь обидно, когда все видят в тебе недомерка. А хозяйке слова поперёк не скажешь, поскольку она – начальникова жена. И начальник во главе стола решает помочь Ежову: – Что ты, Софья, говоришь такое? Какой Николай Ваныч воробышек? Он – орёл, гордость нашего Орграспреда, идеальный работник. И точно, гости как по команде переводят регистр насмешливой ухмылки в регистр заискивающей улыбки, потому что перед организованным распределением номенклатуры каждый воробьём себя ощущает, оступишься – полетишь со всех веток, заклюют и ощиплют безжалостно. Николай Иванович продолжает деловито потрошить котлету, но больше не хочет провалиться вместе с этой тарелкой сквозь землю, а приосанивается, растёт вширь и вверх и у всех на глазах возвышается над соседями. Возросши на дрожжах Орграспреда до чина главного экзекутора всея СССР, нарком Ежов собственноручно выписал ордер на арест хозяина того дома. Немного подумал и своим каллиграфическим почерком дописал: «И жену его тоже». На допросе она «признается»: теми котлетами, которыми потчевала худенького гостя, хотела отравить его. Её и мужа расстреляют. С нехваткой роста нарком всё-таки боролся. Отдавал хромовые сапожки в переделку. На каблуки поставить двойные набойки, заодно голенища на два пальца подрезать – а то под коленями жмут. Фуражку сшил по спецзаказу – чтобы тулья повыше. Вот и Женюша влюбилась. По крайней мере говорит, что влюбилась. Но этого достаточно и не так и важно. Всё равно хорошо, когда в доме... Он поискал слово… Из литовского детства выскочило польское слово… Когда в доме – пани. Хоть и еврейка, но умненькая, смешливая и прислугу держит в руках. Главное, на служебной лестнице без жены нельзя. К холостяку – подозрение. Что-то с

105 тобой не так, думают, что-то скрываешь, как бы чего не затевал. А то ещё, может, постельные наклонности какие-то не такие… Предыдущий брак красиво, но безграмотно писавшего Ежова с очень образованной женщиной, с гимназическим аттестатом, студенткой, убеждённой коммунисткой, после развода в зачёт не шёл. Развод портит биографические данные в персональной папке учёта руководящих кадров. И правильно: если с одной бабой не справился, как такому доверить коллектив? После женитьбы на Женюше больше ни о чём не жалел, вперёд смотрел ясно. Немного понервничал, когда стало понятно, что ни он, ни она к деторождению не способны. Но отлегло от сердца в благодарность за её согласие удочерить пятимесячную Наташку. Теперь семья полная, комар носа не подточит. А вот о чём жалел, так это об оперной сцене. Когда отказали, даже глаза заслезились. Герой-любовник, видишь ли, должен быть хотя бы метр шестьдесят. Предложил: могу чуб взрыхлить, стельками выстлать туфли, каблуки поднять набойками. Никто не стал слушать: если не метр шестьдесят, сказали, ничего не поможет. По-ихнему, значит, голос – ничто. А если он сильнее, чем у Козловского – тоже ничто?.. Ну, вы ещё меня услышите! С оперой не заладилось, зато от души распевается по утрам, когда в саду почистит у рукомойника зубы, прорычит водой горло и вдруг как зальётся, как вознесётся к облакам небесным: – Что-о день грядущий мне гото-овит… Лес замирает, соловьи умолкают. Наташка сбегает с крыльца, в шаге от рукомойника застывает в восторге. Иногда по вечерам на даче нарком пел на веранде. Гости, особенно из подчинённых по службе безопасности государства, хвалили: были, мол, как-то в «Большом», так Николай Иванович поёт лучше Козловского, это точно. Женюша устроила на летней террасе литературный салон. Зимой переносила его в кинозал. У Ягоды дома был журналистский салон, так почему у Ежова не должно быть литературного? Приходят писатели, чекисты, банковские чиновники, прочая знать, все сплошь любители изящной словесности. Нарком Ежов мало кому из них доверяет. Совсем никому. Но Женюша обожает болтливые компании. Ладно, пусть забавляется. И ему полезно вблизи узнать, что за люди, что говорят и пишут, с какими мыслями, что в стол прячут. Писатели чуть не каждый вечер на диванах кучкуются. Делать им нечего, так «ежовую икру» с балыками едят, бильярдные шары в соседней комнате катают, анекдоты травят, а то затянут хором: – По диким степям Забайкалья, где золото роют в горах… И так им сладко от этого заунывья делается, что пели бы и пели ночь напролёт. Под пластинку с печальным танго «Беседка» протяжно и томно певал и хозяин дома: – Я пришёл в беседку, где с тобой встречались, а знал, что нет тебя… Тоже из репертуара Козловского. На словах «беседка так грустна» поглядывал то на Женюшу, то пристальнее на когонибудь из писательских подруг, то краем глаза на Наташкину няню. Пока саксофон с человечьим голосом по-мужски сдержанно исходил тоской неутолённой любви, нарком, прихрамывая, словно кренящаяся на бок лодчонка, подплывал к какой-нибудь даме и вёл

106 в круг танцующих, придерживая под талией как бы самопроизвольно поласкивающей ладонью. Женюша тоже поглядывала на писателей: вон какой у меня Колюня, талант! Это оправдывало её, почти принцессы, не очень понятный матримониальный выбор. Ну, не за энкаведешные же икру и балык вышла она в самом деле! Стало быть, резвятся в нём какието скрытые от посторонних глаз чёртики. На немаленьких должностях укоренился он на самом «верху» и слыл любимцем, «Ежевичкой» Иосифа Виссарионовича. И Лаврентий стал подлащиваться: «милым ёжиком» называл. Поначалу нарком незаметно морщился, принимал фамильярность Берии за попытку затесаться в близкие приятели, а когда понял, к чему это Хозяин вывел того в его замы, поздно стало. До той же роковой поры всё текло, как по маслу. Никто столько времени не проводил в кабинете вождя, сколько Ежов. И не мог вождь не заглянуть на дачный огонёк к Ежову. Тому была не одна причина. Причины поверхностные – в один день празднование Первомая, дня рождения Ежова и дочери Наташки. Если поздравить, рассудил Хозяин, будет ему почётнее ордена. Причины глубокие – хотел высмотреть, что за люди у наркома собираются, чего от них ждать. Мало читать объективки на каждого, надо видеть вживую. Отгремел на Красной площади «Интернационал», отчеканили шаг матросы и лётчики, прошли немецкие антифашисты с поднятыми над головой кулаками, скрылись за Василием Блаженным папаши с младшими отпрысками на плечах и старшими, увенчанными испанскими пилотками. Сталин поехал в одной машине с Ежовым, позади водителя. – Говорили мне товарищи, что ты павлинов развёл, – сказал Сталин, когда въехали в Мещерино. Было не очень понятно, говорит Сталин с издёвкой или с юмором. Пока Ежов соображал, что ответить, поравнялись с роскошной дачей Енукидзе. Как раз три дня назад нарком направил Сталину хорошо выверенный протокол допроса Авеля. Тот каялся в организации кремлёвского переворота. – Хочу тебя поблагодарить, Николай Иванович, – сказал Сталин, – читал протокол, как роман. Толково изложено, интрига такая, что дух захватывает. Сталин видел, что над протоколом хорошо поработали. Местами следователи как будто даже не верили собственным ушам, переспрашивали допрашиваемого, уточняли его ответы, сомневаясь в их правдивости. Ведь в самом деле невозможно было вынашивать чудовищные планы ареста руководства страны, включая товарища Сталина! Авель Енукидзе не просто убеждал следователей, но и всякий раз дополнял показания всё новыми и новыми именами. Ну и что, что наличествует переизбыток фактов и деталей, о чём психологи говорят как о признаке лживости говорящего. Это не беда – психологов раздва и обчёлся. – Одного не хватает… – Сталин покосился на Ежова проверить, как подействует на него упрёк. Ежов собрал все силы и сохранил на лице деревянную маску. – Не хватает, – продолжил Сталин, – вопроса о том, как этот негодяй докатился до совращения малолетних девчонок. На самом деле это было единственное, в чём Авель был безусловно виноват. Ежов встрепенулся:

107 – Я не подумал, товарищ Сталин… – Ладно, – оборвал его Сталин, – за моральное разложение мы его уже сняли с должности. Для расстрела хватит заговора. – Слушаюсь, Иосиф Виссарионович, – деловито ответил Ежов. – А что касается павлинов, так это жена моя придумала завести. Говорит, красивая птица праздник жизни не испортит. Сталин с интересом взглянул на Ежова. – Жена так говорит? – Она у меня журналист, владеет словом… А дочка моя Наташка этих Павлинов выслеживает, ползком подкрадывается и перья из хвостов выщипывает. – Она же ещё в школу не ходит, а такая хитрая… – Сталин прихмыкнул. – Сталин прихмыкнул. – Сталин прихмыкнул. Вся в папу. Долго в гостях у Ежова не задержался. Даже к столу не присел. – Нянюшка, – сладко сказала Женюша, как будто всегда так с прислугой разговаривает, – приведите к нам Наташку, быстренько. – Да спит она, – пробасила нянька. – Она днём всегда спит. – Я сам, – Ежов мигом взлетел на второй этаж и так же мигом слетел вниз с заспанной Наташкой на руках. Сталин слегка коснулся её спутанных кудряшек, обвёл замерших за столом гостей цепким глазом, что-то про себя смекнул. – Отдыхайте, товарищи, – сказал тихо, нечванно, как бы извиняясь, – а у меня сегодня совещание, к сожалению. Женюша переняла тяжёленькую Наташку из рук мужа, с крыльца террасы они помахали отъезжавшим. Нарком подумал, как счастливо сложилась его жизнь и как, возбуждённая встречей с вождём, по-особенному хороша сейчас его жена, Сталину должна понравиться. Нарком не переставал удивляться: как такую красотку в жёны отхватил? Удивление распирало его, и как-то в постели сорвалось с языка: – Иногда я чувствую себя, будто из какой-то немецкой сказки – гномом-волшебником, с виду непоказной, а всё могу. Хочу – караю, хочу – милую. Не жалеешь, что пошла за меня? – Жалею, – сказала она. Он аж на локте вскинулся: – Жалеешь?! – Жалею, что ты – третий у меня, а не первый. Жалею упущенных возможностей. Он хотел верить ей больше, чем себе, чем своей назойливой подозрительности и в ущерб себе самому хитрости, но остался после её слов с резью в глазах от залетевших песчинок удовольствия. К празднованию двадцатой годовщины Октября Женюша подарила мужу немецкую фарфоровую статуэтку гнома в красном колпаке. Она подвернулась ей в комиссионке, и Женюша затрепетала от удачи. Вручая, сказала: – Хочешь – карай, хочешь – милуй. Ежов впервые не обиделся на прямой намёк на его низкорослость. Томной «Беседкой» Николай Иванович радовал гостей до того вечера, когда вдруг

108 возьми и перестань заглядывать на террасу. – Николай Иванович! – зазывали его, когда он, по-бычьи глядя перед собой, проходил к себе наверх. – Идите к нам, Николай Иванович! Он не остановился и даже не поздоровался. Женя заглянула в его по-спартански обставленный кабинет с узкой койкой у окна, расправила брошенную им в сердцах гимнастёрку, пристроила на спинку стула. Робко спросила: – Что ты, Коляша? На работе устал? Не поворачивая головы, буркнул: – Иди к своим. После крайне неприятного разговора с Хозяином, когда нарком впервые явственно услышал под собой хруст подломившейся ножки стула, изрядно выпил в кремлёвской квартире. Вдруг до сердечной боли захотелось обнять Наташку. Что там гном в красной шапчонке?! Наташка – вот талисман, вот кто беду отведёт. Едва различая цифры, позвонил в гараж: – На дачу! Выползая из машины, не вписался в проём дверцы. Фуражка возьми и отскочи за спину, козырьком водителю прямо в глаз. Не охнул, вышколен. Обежал автомобиль спереди, за руку вытащил наружу. Нарком натянул фуражку козырьком на ухо. Махнул водителю рукой: езжай! Пошёл неуверенно к дому. Присел на ступеньках. Пьяно обозлился: опять вечеринка? Когда-нибудь это кончится?! На самом деле ничего этого ему не надо – только упасть на кровать и закрыть голову одеялом. Даже рук не мыть. После работы всегда руки мыл, много раз за вечер, всё равно казались нечистыми... Чуть протрезвел, прислушался, а там опять хохот. Что такое? Это Бабель всех смешит, весельчаком прикидывается, а глаза – два объектива фотографические, всё снимают, ничему не укрыться. Если есть в нём что смешное, так это уверенность, что проживёт долго. Кто сейчас живёт долго?.. То-то же. А такие, как Бабель, и подавно… Что сказал? Жена повторила, захлёбываясь смехом: «Хороня своих мудрецов, люди остаются в дураках...» Надо же, в точку! Это Бабель с Молдаванки притащил. Опять голос Бабеля, теперь с еврейской картавостью: «Он стал на ту пьедесталь, на которой стоял сам». И все снова: «хаха-ха...» Что смешного? На второй ступеньке крыльца нарком пьяно покачнулся, чудом не рухнул, присел. Снова развернулся лицом к дому. Упершись руками в верхнюю ступеньку, оторвал от нижней заднюю часть туловища. Одобрительно хмыкнул своей сообразительности. Перед улётом в бездну, сумел выговорить: – Приведите мне Наташку! И улетел… Уставился на гробоподобный деревянный короб. Сообразил, что лежит на своей кровати, значит, дома. Циферблат показывал четверть первого. Дня или ночи? Удивился: почему на ногах сапоги? Вспомнил. Выпростался из обширного одеяла, поднял с пола портфель, пошёл вниз на жужжание голосов. За столом рядом с женой сидела подруга. Из патефона лился томный тенор. Подругу узнал – это та, с которой позавчера переспал. Как зовут, не вспомнил. Подошёл к патефону.

109 Вырвал удивлённо пискнувшую пластинку. Плюхнулся на диван. – Ну, ладно, Колюша, – жена взяла подругу под руку, поняла – муж не в духе, надо бы спокойно говорить, но с раздражением не справилась. –Я, между прочим, тоже устала. Весь день гранки вычитывала, от нонпарели в глазах рябит. Поздно уже, мы с Зиной идём спать. – Нет, – стукнул каблуком в пол. – Сесть! Здесь я спрашиваю! Некстати по коридору проходила домработница. Поняла, что не вовремя. Подскочила курицей, рванула на кухню. Евгения Соломоновна умоляюще посмотрела на подругу: видишь, каков бывает! Говорила я, а ты не верила. Сели к столу. – Ты где была прошлой ночью? – В голосе колючки. Такой слышат там, у него на службе. Но чтобы дома?! – Нигде не была, Коля. Внутри что-то оборвалось, задрожала. Трещина у них раньше пошла. К ночи стал приезжать мятый, серый, в морщинах… Вдруг всё поняла. Перестала обнимать, на призыв его любовный не откликалась, притворно жаловалась: «Устала, от нонпарели в глазах рябит». Даже нового ничего не придумывала. – Нигде я не была прошлой ночью, – повторила. – Наверху спала. – Врёшь! – Вскочил. – Врёшь! Мало тебе было писателишки этого, с бабьей фамилией! Бобель-кобель занюханный. – Бобель? – удивилась она. – Так это его настоящая фамилия. А ты не знала! Что ты вообще о нём знаешь? Ладные рожки он тебе приделал, женился на своей метростроевке. Так ты, дура, со всем Союзом советских писателей переспать решила?! Только на днях в наркомате ему рассказали анекдот. Будённого спрашивают: «Вам нравится Бабель?». Отвечает: «Смотря какая бабель»… А если вдуматься? Понял главный конармеец, усами своими тараканьими учуял: это Бабель не воспел, а охаял их ратный труд, зверство изобразил. Как было. Только не были красят победителей, красят небылицы. А то как-то пришел Ежов домой взмыленный. «Что с тобой, Колюша?» «Да орехи щелкал» «Что за орехи, Колюша?» «Украинские, чёрт бы их побрал. Документ мне принесли. Почитал, кто и на каких должностях. Так там не кадры наши советские, украинские на худой конец, а целый Биробиджан собрался. Видела бы ты персональный список сотрудников оперативных отделов, фамилии, отчества! Ошеровичи разные, Исаковичи, Мордковичи. Я как списочек увидел, глаза из орбит вылезли. Прямо под носом сионистское подполье» «Что ты, Коля, говоришь?! Тоже ведь наши люди, революцию делали…» Передразнил: «Ах, люди – наши?! Какие, твою мать, наши?!.. Ох, как это я забыл? Ты же Суламифь Соломоновна…» Она вытянулась в струну. Еле слышно сказала: «Залмановна я». А зачем на еврейке женился? Сам не знал. Все на еврейках женились, мода такая пошла. Розы, Сарры, Фаи, Суламифи были образованны, романтичны и свободолюбивы. Последнее нравилось особенно. Партийным деятелям бывала нужна не только любовь, но и свобода от неё. После «Бобеля-кобеля» Евгения Соломоновна поняла: сегодня не до шуток. Взмолилась:

110 – О чём ты, Колюша! Исачок... Давно было ещё в Берлине в двадцать шестом, ты ещё на своей Титовой был женат. Так что, мне тебя Титиовой попрекать?.. Ежов уставился на жену, как будто впервые увидел – вон как заговорила, стрекоза. Смотри крылышки не обломай. Главный разговор – впереди… Увидев замешательство мужа, Женюша осмелела: – И фамилия… ну, псевдоним у Бабеля не бабский, а вавилонский... Или румынский, не знаю. Под Одессой такое село есть – Бабель. Была я там, в командировке. Ежов захрустел зубами, чуть клык не сломал. Прохрипел: – Теперь он к тебе в командировки шляется… Вот чего он к тебе шляется, а? Высматривает что? Секрет моей работы выведывает? Знаю, докладывали. – Покрутил рукой, будто лампочку в абажур ввинчивал. – При Ягоде ему, видишь ли, гуманнее было, чем при Ежове... Не спрячется больше за спиной Горького, нету вашего Горького... Ни сладкого нету. За Бабеля ей было обиднее даже, чем за себя. Типичная стрекоза и душечка, она встраивалась в мир каждого нового мужчины, искала в нём то, что понимала как любовь, и вместе с тем покой и защиту, как древние прародительницы искали для семьи покой и защиту в пещерах, не ожидая, что из их непостижимых глубин вдруг появится стая хищников. И после расставания с Бабелем оставалась у Женюши привязанность к его таланту. К его фразе «в субботние кануны меня томит густая печаль воспоминаний». Верила, что Бабель – и есть эти фразы. Их у него было много, и каждая была жемчужной слезой, выпавшей из раковины печального глаза. За каждую можно было всё отдать... Никто так не писал и не напишет, как бандит зажал голову старого еврея у себя под мышкой и кинжалом осторожно зарезал его, не обрызгавшись. Она не знала, что слово «осторожно» может приводить в такой ужас. Знакомые прозвали её стрекозой не только за лёгкость в отношениях, нетрудную смену мужчин, любовь к широким шёлковым оборкам, но и за смех, шелестящий, будто взмахи стрекозьих крыльев. На прозвище не обижалась, самой нравилось. – Хватит, Колюша, про Бабеля, – отмахнулась. Но противоречить мужу не надо. Знала: от возражений разгорается, как солома от молнии. Теперь жалела, что рвалась замуж за «восходящую звезду». Видимость семьи перестала окупаться дачей, даже высоким положением в журнале с зазывным для иностранных либералов названием «СССР на стройке». Под Женюшиным руководством искусно смонтированные фотографии – самолётов, полярников, стратостатов и трактористов – завораживали. Фальшь различали единицы. В их число не входили её изготовители, они свято верили в ценность своей работы. Ежов тоже верил в пользу своей работы, был туповат, лжив, с детства развращён и не имел воли к пробуждению совести – с тем порченым грузом, который волок за спиной, совесть была страшнее приговора. Оправдывался безукоризненной исполнительностью. Вождь верно оценил его задатки и произвёл в свои главные наркомы. До тех пор был Колюша с Женюшей душкой, подсюсюкивал, в глаза заглядывал. Теперь огрубел, шёлк в голосе изодрался, под ним – наждак, впору ножи точить. Она знала: противоречить мужу нельзя, непокорность карается жёстко, вплоть до зуботычин.

111 И всё равно возразила: – Не вру я, Коля, не вру. Мы с Зиной спали, а ты сам под утро пришёл. Правда, Зина? – Да я работал всю ночь! – Ежов впал в праведный гнев, зарычал: – Р-р-ра-бо-тал! Для нашей страны, для товарища Сталина! – Подлил в голос отравы: – Для тебя, жёнушка, тоже. На твои наряды и твой флирт с любовниками… А столько врагов кругом! Одни враги! Жизни на всех не хватит. Я р-р-работаю! А ты... – Пойду я, – неуверенно выдохнула Зина. Женя подхватила: – Пойдём. Пусть скандалит без нас. Направились к двери. – Сидеть! – гаркнул. – Слушать! Негнущимся крюком руки подцепил с пола портфель, застёжки звякнули, зашуршал бумагами. Вытащил скомканную. Затряс перед лицом жены: – Вот где ты была! Шлюха! Сдавил узкое плечо пальцами-кусачками. Охнула, присела: – Больно! Не отпуская женино плечо, втолкнул её в жёсткое плетёное кресло у стола, впечатал мятый листок в скатерть: – Читай! Её губы скривились, задрожали. Увидела слово «Стенограмма». – Отпусти, Коля. Больно же. – Вслух читай, шлюха! – нервно отбежал в угол, глазами сверлит рыжий затылок в завитках. Сглотнула комок, едва слышно прочла: – Гостиница «Националь». В номере писателя… Шолохова… находится Евгения Хаютина... Умолкла, задохнулась, одеревенела. – Читай, я сказал! – Идут в ванную... Ложатся в постель... Тяжёлая у нас с тобой любовь, Женя… – А я, дурак, верил. Себе так не верил… Всем телом задрожала. Ну, правда это, поддалась его обаянию, когда зачем-то зашёл к ней в редакцию. Что-то в этом казаке с шёлковой волной за высоким лбом и хитрецой в прищуре почудилось загадкой. Главная загадка: откуда такая тиходонская мудрость, такой искушённый талант в двадцать-то лет? Услышала в ответ обиженное: «Двадцать семь мне было, когда третий том закончил»... Под утро в номере за стеной кто-то закашлялся, пошаркал в туалет, зафырчал в ванной. – Спи, Миша, ещё не рассвело. – Не спится. И уж не придется. По делам надо... Прильнула. – Хорошо, что мы встретились. Что ты есть. – Ну, спасибо, коли не шутишь. Приподнялась на локте.

112 – А правда, что тебя Махно хотел расстрелять? Приезжал к нам в редакцию один автор, рабкор или селькор, не помню точно. Рассказывал. – И что рассказывал? – Что нагрянул к вам Махно, стал наших вешать и расстреливать. Усмехнулся: – Наших? – Ну да. А ты вроде в продотряде был. Привели тебя в хату допрашивать. И тут упала ему в ноги хозяйка хаты: «Не вешай дытыну. У него мать есть»... А что, не было этого? – Интересный рассказ. – А что, не было? – Было, не было, теперь не разберёшь. Ранили Махно под Чернышовкой. На тачанке проезжал, на костыль, помню, опирался. И ковёр мохнатый растрёпанными косами за тачанкой в пыли полощется… Давай я тебе лучше песню спою. А ты вставай пока, одевайся. Тихо, но бойко запел, будто и гармошка послышалась: – Коммунист молодой, нащо женишься? Прийде батько Махно, куда денешься? Засмеялась. И в окне – толстая цыганка ночь, зазвенела браслетами. Женя подумала, что расставание переживет легко. – Всё, встаю. Забегу на часок в редакцию. А потом домой, к дочке и отсыпаться. Поцелуй перед выходом в коридор. – Тяжёлая у нас с тобой любовь, Женя… В один прыжок невероятной длины подскочил Ежов, ткнул кулаком в шею, в завитки рыжие проклятые, потом с размаху правой и ещё – левой. – Обо мне ты подумала?! О дочери подумала?!! Маленькая женская головка стукнулась об одно плечо, о другое, Женюша дико взвизгнула чужим голосом. Зина подлетела, заслонила, руки перед собой вытянула, не даёт Ежову до жены дотянуться. – Что вы, Николай! Перестаньте! Убьёте! Поразилась: страшный, как чёрт. Слюной брызжет, из глаз искры. А каким был всего год назад! Сама видела – шинель Жене под ноги бросил, чтобы лужу перешла – точно, как в «Бесприданнице» Кторов. Дамы ближнего круга в один голос: «Милый, какой милый человек…» А теперь – человек?! Не похож. Сам с кем только шашни не разводит. Мужики, бабы, девки невинные – ему всё одно. Карлик похотливый. Уговаривала: «Уходи от него, Женька, пока не поздно». Отвечала тихо: «Поздно». «А то что – убьет?.. Ну, подруга, влипла». – Убить мало дрянь, – зарычал. Схватил листок, смял в пятерне. – Мне-то плевать! Мне давно на тебя плевать! Но знаешь, кто мне дал? Я пыли с его сапог недостоин… Город мне подарил… В мою честь назвал… Слыхала? Е-жо-ово-Черкесск... А ты… А он такое... про меня, про мое личное... Приказал развестись... А что с тобой, дрянь, разводиться? Убить тебя надо! Нет, сама, сама застрелись.

113 Хотел добавить: как та, его жена... Прикусил язык. И еще одно умолчал. Домработница, та самая, что переполошенная в кухню сбежала, донос состряпала. Дескать, в прошлом Хаютина Евгения Соломоновна замарана троцкизмом. Понял: пришли последние денёчки. Сама бы прислуга не посмела. Значит, под него копают. Знал, кто – Лаврентий. Женюша зарыдала во весь голос. То-то, дрянь, рыдай теперь, коли своего места не знаешь и положения не ценишь. За дверью в коридор мелькнуло Наташкино бледное личико. Затопал сапогами. – Убирайтесь, суки жидовские, с глаз! Ребёнка разбудили! Пошёл к двери. Рыдания удалились в другую дверь, смешались с лестничным скрипом. Наташка, околдованная увиденным, застыла в столбняке. – Ну, ребёнка разбудили, – сказал заискивающе, как умел, когда хотел нравиться. Заглянул в её карие совиные глазенки своими, цвета усохших васильков. – Не бойсь, Наташка. Мы её выгоним и заживем с тобой красиво. Хотел взять за ручку. Спрятала за спину. Обхватил, ручку выпростал, погладил, прикоснулся губами, едва-едва, преданно, не дыша, так любовниц в сексоты вербовал. Сверху донеслись всхлипы, бормотание, потянуло «дукатным» дымком. – А пойдём, Наташка, погуляем. Что здесь сидеть? Душно. Смотри, ночь какая светлая. Подстроился под её мелкий шажок. Ёлки светились, будто увешанные изнутри гирляндами. Павлины чутко спали в вольере. Решил к ним не идти, раскричатся только своими противными голосами, Наташку испугают. По небу, не заслоняя обитой червонным золотом луны, плыло фантастически похожее на чёрного волка облачко, обрамлённое серыми подпалинами. – Гав-гав, – залаял на него хрипотцой. – Гав-гав-гав... Как думаешь, и Шолохова в расход? Гав-гав… Хорошо, собак на даче не держали, незачем – охраны полно. А то бы лай поднялся невообразимый. Только павлины заворочались, гигнули и смолкли. А он лаял и лаял, и лаял, и лаял. Негромко, но от души. И не мог остановиться. И Наташка стала подлаивать. И так им стало хорошо, сородно и сладко… – Эх, Наташка, красота какая, – восхитился, – а запахи! И Бабеля в расход. Или лучше – отдам Будённому, пусть в капусту порубит. Грозился же… Пусть держит слово. Чуешь, Наташка, запахи – это петуния так вкусно пахнет, табачок по-нашему. Наташка потянула воздух коротким своим хоботком, подумала, что папка прав, запах и впрямь хорош. И что вообще ей хорошо идти за руку с ним, большим, тёплым и уже не таким, как в комнате, не страшным, а надёжным. Расхохотался ни с того ни с сего. – Знаешь, как меня одна дама называет?.. Воробышком. Ха-ха-ха, – воробышком! А я вон какой орёл вымахал! Наташка потянула ниточку взгляда вверх. Точно – огромный, руками длинными машет, козырёк фуражки – вроде клюва кривого, сильного. – А что ты хочешь в подарок? Хочешь коньки? Или куклу? Скажи. Всё куплю. Хочешь – барскую куклу, в шляпе? Я, когда портняжному делу учился, такую сшил. Лоскуты мне хорошие дали, кружева, ленты. Я и сшил. Сам удивился, как ладно получилось. Забрали у

114 меня мою куклу, кому-то продали. Мне так жалко стало и куклы, и труда своего... Бросил это дело совсем. Удрал... Что не только куклу с лёгкостью продали в портняжной мастерской, но и ученикиоднолетки так же беззаботно распорядились его девственностью, нарком, конечно, не вспомнил. Порок этот привязался к нему на всю жизнь. Но ему же был обязан тем запредельным экстазом, который только и освобождал от безумного страха разоблачения его неспособности руководить этим жутким наркоматом, куда не просился. И Наташка была отдушиной. Рядом с ней переселялся в другую жизнь, где был на своём месте и ничего не боялся. – И Шолохова в расход, – пробормотал он, когда Наташка двинулась к павлинам – вдруг кто-то обронил перо? – Да нет, Хозяин не отдаст. Задумал из Мишки первого писателя земли русской сшить… Знаешь, Наташка, – догнал дочку, тоже пошарил глазом по земле, но пера не нашёл, – что я думаю? Я тебе такую точно куклу куплю, как у меня была. Нет, ещё лучше. Барыню. И платье пышнее и шляпа с пером. Не сомневайся. А если не куплю, велю какой-нибудь мастерице сшить. Хочешь?.. Кивнула согласно, преданно. Личико мечтательно просветлело. – А ещё что хочешь? Скажи, Наташка. Я для тебя всё... А Бабель точно допрыгается. Басни всем про Самого рассказывает. Вроде после поездки во Францию вызвал к себе, расспрашивал. И вроде кто-то знакомый поинтересовался: «И как, понравился товарищу Сталину рассказ?» А он: «Нет. И я не понравился. А еще хуже то, что и он мне не понравился». Да за такое, Бобель-кобель... Странно, что нет приказа. Без приказа нельзя. Напрасно хвастает, что благодаря связям с Женькой не арестуют… По её просьбе разрешил Бабелю удовлетворить любопытство, поприсутствовать на допросах и в Сухановке полюбоваться расстрелами. Не почему разрешил, а для чего? А пусть знает, что его ждёт…. Сюжет сочинить – раз плюнуть… Скажем, так: через Эренбурга Бабель установил шпионские связи с Андрэ Мальро и передавал ему секретные сведения о нашем воздушном флоте… Нащупал в кармане пакетик, вытряхнул на руку две бирюльки. Вложил по одной в каждую дочкину ладошку. – На, поиграй пока... Это знаешь что? Не знаешь... Это пульки. Они мне орденов дороже. Одна – от Каменева, вторая – от Зиновьева... Всех змей ядовитых Ежов подстерёг и выкурил гадов из нор и берлог. Это Джамбул про меня написал. Наташка почему-то испугалась, разжала ладони, пульки выпали на дорожку, заблестели, заиграли под озолотившейся луной. Ежов рывком подхватил пульки, обдул, обтёр, сунул в карман брюк. – Знаешь, дочь, чему удивляюсь – эти пульки всегда тёплые, а, бывает, светятся, как лампочки из фонарика, а то даже горячие, жгут... Химия. Наташке снова захотелось полаять, она тявкнула дважды, но отец не поддержал, ему нужно было выговориться. – Я вот книгу задумал про свою борьбу. Названия ещё нет, потом придумаю. Не очень я грамотный, это правда, образование низшее, но мамка твоя поможет с ошибками, не отвертится. Я уже начал писать. Увидишь, как твой папка Льва Толстого переплюнет, а не то что каких-то Бобелей-шнобелей. Думаешь, Иосифу Виссарионовичу не понравится? Скажет, не по Сеньке шапка? Или фуражка не по Сеньке? А я вот что скажу: у меня от всего,

115 что делаю и как живу, голова пухнет, огромная стала, в фуражку не помещается. И запомни: человек мал, пока не подпрыгнет. А я, смотри, как подпрыгиваю, из лужи грязной почти на самый верх запрыгнул... Или товарищ Сталин хуже подумает – что если книгу пишет, то против него что-то замыслил? Нет, Наташка, он мне верит, как себе, в дело Кирова меня ввёл, орден самого товарища Ленина на меня надел... И ты, Наташка, верь, что папка у тебя незлой. Папка добрый. Папка коньки двухполозные начал тебе точить. Каток зальём, наперегонки будем бегать. Больше всего на свете папка любит Наташку. Запомнила? Даром, что неродная. Ударение сделал, как привык, на втором слоге – не-род-ная, так еще его отец, земский стражник в литовском крае, говорил. Наташка слово знала, выучила, но не очень им беспокоилась, не зная, как это быть родной. Да и неродной было хорошо – няня, мама, папка, домработница, гости – все балуют. Особенно папка – с работы леденцовых петушков носит. Зверушки всегда точно знают, кто в доме хозяин. – Больше куклы папка меня любит? – Наташка знала, как с ним кокетничать. – Эх, Наташка, Наташка, свет ты мой в окошке! Ты – живая, а кукла – что? Душа тряпичная, ею всякий может играть, а нами никто играть не может, мы сами игроки. Поняла? Ах, как хорошо папка говорит, подумала Наташка, и благодарно прильнула к его плечу. Ежова окатило горячим потоком нежности, какой никогда раньше не знал. Он испугался и тут же понял, что испуг увеличил его зависимость от этого черноглазенького чертёнка в мелких завитках кудряшек, от этого существа, пока ещё бесполого, но притягательного до изнеможения. И было это такое горькое и сладостное чувство, что за него, он понял, мог бы отдать жизнь. Огладил кудрявый шёлк, спинку, малюсенькую попку. Захотелось ответных клятв любви и преданности. – Скажи, Наташка, а ты? Ты будешь меня любить? Когда с Женей привезли из детдома пятимесячный свёрток и развернули, смутился: девочка была некрасивая, в гнойничках, открыла бессмысленные глазки, запищала. Вдруг пронзило: да ведь теперь я – отец, это слово надо писать с большой буквы, как Отец Народов, потому как от Наташки, когда вырастет, тоже народы могут пойти. Ну, не от неё, а от внуков-правнуков могут. А я у них – главный… Распрямился, вытянулся, подрос на сантиметр, не меньше. Срыгнул, дохнул перегаром. Наташка знала этот запах и воротила носик. Но это был его запах, папкин, и, поковыривая пальцем выпуклую маршальскую звезду на его воротнике, сказала: – Буду любить. – Всегда-всегда? – Буду. Дойдя до будки часового и убедившись – не спит, повернули к дому. Наутро она ничего не помнила. Что-то снилось. Только было как-то неуютно, тревожно. Нянька погладила по головке: спится – и снится. Пустое, мол. Мохнатыми тесёмками нарком водного транспорта нервно затянул у горловины чуть не до дыр застиранную полотняную накидку. Он нёсся по мрачному безукоризненной белизной коридору, и накидка развевалась у него за спиной. Она была похожа на скорбный

116 флаг сдачи на милость победителя. Ежов высмотрел нужный номер палаты, затормозил, собираясь с духом перед встречей с женой. В Наркомате внутренних дед ещё при нём знали, что под наркома роют подкоп, собирают компромат. Ежов тоже знал, но вдруг отчуждённый тон Сталина не позволил завести нужный разговор. Нарком начал истерить, запил, по ночам перестал спать, на короткое время забывался днём, с чадом в голове заявлялся в наркомат к вечеру. Молотов влепил ему официальный выговор за опоздание на работу. Новый удар – перевод на водный транспорт. Понижение – всегда унижение, а это было как бросок в омут. Нехорошее место – водный транспорт. Кого сажали на борт этой дырявой лодки, того и поглощала пучина. Ежов, хоть и в затуманенном мозгу, но держал имена своих предшественников, им же обвинённых в шпионаже. В дополнение ко всему конспиративным шёпотом верный человек донёс наркому, что арестованная без его ведома женина подруга Зинаида дала на допросе мерзкие показания. У Ежова оборвалось сердце: – Против меня? Верный человек утвердительно кивнул. – Ну? – угрюмо подтолкнул нарком к продолжению. – Говорит, – верный человек замялся, – говорит что-то… выдумывает… про мужеложство. У Ежова покраснели уши. Значит, нашли и целят в самую уязвимую точку. Мало он этих паскуд разоблачал, мало расстреливал, недобитые жаждут мести… Нарком давно понял, что Вождь стал Великим Инквизитором церкви коммунизма и готов простить прихожанам многое, за исключением заговора против себя и их прелюбодеяний. Первый грех вызывал в нём непреодолимый страх, второй – рвотный позыв. Ежов сгорбился и как бы присел в коленях. Поехал к жене. После ареста Зины она впала в глубокую депрессию. Профессор сказал, что оставлять её дома опасно. Несчастье обрушилось на дом мощно, как горный камнепад. В своей опале Ежов винил и жену. Она оказалась слабым местом в его броне, и враги ударили по нему. Все эти шнобели и кобели ударили первыми. И сам виноват – ослушался Вождя, с женой так и не развёлся вопреки его требованию. Не пошёл на это, даже после двух её жалобных писем к Вождю. Почему? Неужели любил? Он и сам не знал. Может, и полюбил из-за Наташки, из-за чёртовых вечеринок с писателями, из-за «СССР на стройке», наконец, из-за павлинов в саду… Нет, не то… Не развёлся из-за плана завершить книгу о борьбе с врагами народа, а без помощи жены никак не обойтись. Она с разными языками на ты, Бабель с ней кокетничает по-французски, она с ним – по-английски, а про её русский и говорить нечего. Рассуждал: если несправедливо лишён доступа в кабинет Вождя, только книга докажет беспредельную преданность автора, книга – алиби, книга – единственный шанс выжить. Но вдруг – молния! Небесный гром понимания: игра проиграна! Начатую книгу изымут при обыске. И Женю арестуют почти наверное. Точно арестуют. Скажут: «Допрыгалась, стрекоза? Так поди же попляши». Он знал, что за пляски в его бывших подвалах… Жена лежала на кровати ничком, отвернувшись от окна, занавешенного тёмной шторой.

117 Палата плавала в тревожном сумраке и тошнотворном запахе, как в тумане болотных испарений. Ежов вынул из-под большого стола, притиснутого к белой стене, табуретку и подсел к Женюшиной кровати. Ему захотелось коснуться её стриженого затылка. Воспоминание ожило в его сердце. Если бы она была в забытьи, он бы так и сделал. Но она шевельнула указательным пальцем, давая знать, что не спит. За руку не взял, только наклонился почти к самому уху, зашептал: – Послушай меня, Женя. Наклонился ещё ниже: – Ты меня слышишь? Она не ответила. Повторил настойчиво: – Женя, ты меня слышишь? Нужно, чтобы ты меня услышала. Её пальцы вздрогнули. – Так вот, – он старался говорить медленно и уверенно, – тебе нельзя попадать туда, ты не выдержишь. Понимаешь, о чём я. Её пальцы снова задрожали. – Не возражай, – сказал он, – я знаю, что говорю. У тебя совсем нет шансов выжить. В лучшем случае – Канатчикова дача. Из кулька с яблоками, которые, как Ежов понял, жена вряд ли будет есть, достал статуэтку гнома в красном колпаке. – Ставлю гнома на тумбочку, – сообщил он, – не урони на пол, внутри – люминал. Я себе готовил, но, боюсь, меня не возьмёт, только усну, и похоронят заживо, а тебе должно быть в самый раз. Уснёшь быстро, без мучений. А больше я ничего не могу для тебя сделать. Вдруг Женя открыла глаза. Он увидел, как они мутны, пелена чудовищной муки покрывала потухшие зрачки. Язык едва слушался её, но она прошелестела: – А… ты? – Что-нибудь придумаю… другое. – А… На… та…ша? – Мир не без добрых людей, – он опять изо всех сил постарался придать голосу уверенности. Женя приподнялась на локте, подтянулась на подушке повыше. Ежов осмотрелся. Нашёл, что искал. Немного засаленный гранёный стакан стоял на большом столе рядом с так же плохо вымытым графином. Он наполнил стакан, поставил рядом с гномом. – Сделаешь, как я говорю? Она кивнула, на слова больше не было сил. Он взял её иссохшую, неплотно как бы обтянутую пергаментом ручку, прикоснулся щекой и почувствовал, что без рюмки водки ему не справиться с наплывшим бешенством против всего – против её ухода, против неё, против Лаврентия, даже против... Из палаты Ежов вылетел пулей. На ходу попытался избавиться от накидки, но мохнатые тесёмки не поддались, и он рванул их с такой ненавистью и силой, что накидка разлетелась по коридору лоскутами. – Гражданин! – закричали сзади противным женским голосом. – Что вы себе позволяе-

118 те?! Гражданин! Не оглядываясь, нарком водного транспорта вырвался из смрадного капкана больницы. Дошло, чем воняло: мочой, трупами и карболкой. Наташка не знала, почему дача, обычно полная гостей, музыки, подносимых ей расписных жестяных ящичков с леденцами, вдруг опустела и тяжело онемела. Сиротку, как непонятно и противно стала называть её няня, не тревожили печальными событиями. И она никого не тревожила расспросами, сама догадалась: стряслось что-то страшное. Позже Наташка вспоминала, как ехала в поезде, а надзирательница заставляла её повторять чужую фамилию. Потом – как в детдоме часами сидела на подоконнике, ждала папку. Как пришпилила кнопкой над изголовьем кровати портрет шесть на девять, тот, что с маршальскими звёздами на воротнике. Как влетела пионервожатая: «Немедленно убрать врага народа! Порвать!» Наташке послышалось: «Расстрелять!». Наташка, белая и трясущаяся, не дала. Если бы кто вырвал, загрызла бы насмерть. Потом карточку прятала на груди, ночью – под подушкой. Мучилась: почему ничего, кроме леденцовых петушков и коньков двухполозных, не помню? И вдруг – лунная ночь, его рука, павлины спят, часовой служит, и папкин голос, такой шёлковый, и горячие пульки, и гав-гав-гав... Обмерла от счастья, заулыбалась сердцем. И как выводила её мама на террасу и она, шестилетка дрессированная, «с выражением» читала заученное из «Пионерской правды»: – Я славлю батыра Ежова, который, Разрыв, уничтожил змеиные норы, Кто встал, недобитым врагам угрожая, На страже страны и её урожая. Потом всё узнала. Что стишок написал казах, и это объяснило загадочное слово «батыр». И про то, что Хаютина – фамилия мамы Жени. И про люминал. И про то, что рукавицы бывают «ежовые». Выскочил папка в историю, как черт из табакерки. Второе пришествие Малюты Скуратова. От схожести, вплоть до роста, мурашки по коже. Рассказали ей про то, как об одном молил перед казнью: воспитайте дочку. Надо было понимать: не убейте! И как самого перед расстрелом запинали ногами до смерти. Стреляли уже в мертвого, в кровавый мешок с перемолотыми в крошку костями и растоптанной в слизь печёнкой. Так ненавидели. А сами что, не такие? От неё шарахались везде и ходу ни в чем не давали, когда узнавали, что дочь Ежова. Всё прошла, все круги адова изгойства и позора. Поселилась в каторжных местах, магаданских. Спрашивали: что за странная прихоть? Не отвечала. Про себя знала: за папкин грех, чтоб искупить, сколько удастся. Стала грузной, неповоротливой, с колючими бровями старого цыгана и жесткими седыми волосами над верхней губой. По вечерам долго ворочалась в постели и засыпала только тогда, когда вспоминала его тёплую руку и слышала неясное бормотание, слов уже не могла разобрать. Лишь одно помнила твёрдо: «Будешь любить всегда-всегда?» Она не разлюбила! Тем, кто позволял себе брезгливое удивление, без обиды объясняла: добрый потому что был папка.

119 Худ. Леонид Обольский «Черничник». Масло Худ. Леонид Обольский «Пейзаж». Масло

120 Козаченко Николай родился на Кубани в станице Марьянской. Образование высшее, гуманитарное. В Израиле с 1997г. Живёт в г. Тверия. Автор шести поэтических сборников. Дипломант (Диплом второй степени) международного конкурса одного стихотворения в рамках девятого «Есенинского праздника поэзии» 2020г. Финалист литературного конкурса им. С. Есенина «Русская душа» международного Союза русскоязычных писателей. Номинант конкурса им. С.Есенина «Русь моя». Президиумом Российского Союза писателей награждён медалью «Сергей Есенин 125 лет». СЛОВА НЕ ИСКРЕННИ… Слова не искренни, ничуть не святы, Совсем не те, что были у Моше… А от любви остался привкус мяты, Сирени запах, терпкость на душе. Не верил никогда я многословью, От этого судьба уберегла. Всевышний! Покарай меня любовью! Лишь эта кара будет мне мила. МЛЕЧНЫЙ ПУТЬ На Млечный путь, как на погост, Что без конца и без предела, Зрачками выпуклыми звёзд Вселенная в упор глядела. И удивлялась во весь рот, И восхищалась в меру тихо, Что Млечный путь совсем не прост, А может, будущее лихо. Загадочней не знаю трасс, Чем этот путь порою зыбкой… Я помню матушкин рассказ Про чумака, что соль рассыпал… МНЕ КАЖЕТСЯ, Я ЧАСТО «НЕДО»… Мне кажется, я часто «недо»: Недо-любил, недо-ласкал… Я сгрёб в охапку тучи с неба – И был таков! Недо-нахал! Я тучи выпущу на волю, Себя чтоб после не корить. Не буду «недо», буду вволю Хотеть, страдать, молить, любить…

121 МИМО ЛЕСА И ДЕРЕВНИ… Мимо леса и деревни, Где вопросы не ясны, Я такой согбенный, древний Доползу ли до весны? Мне весна необходима: Многое в ней удалось. Мимо леса… мимо… мимо – Чтоб блуждать там не пришлось. Нахлебавшись зорь, рассветов, Жажду утолив всерьёз, Я весной, как все поэты, Весь в любви… Какой вопрос? СКАЖУ СЕЙЧАС, А НЕ ПОТОМ… Скажу сейчас, а не потом И не заочно, Что в форточку луна с трудом Впорхнула ночью. И, поласкав меня лучом, Шепнула тихо: «В твоей любви я не причём» И скрылась лихо. А я-то думал (и всерьёз): Луна светила, Чтоб я росинки видел слёз Моей Людмилы… СЕНТЯБРЬ… Сентябрь… Прошу не раскисать, не плакать, Когда всю душу листопад теснит. Когда уйдёт любимая собака, Когда хочу, но… мама не велит. Засентябрило рьяно и поспешно, Как будто на пределе весь лимит. Я не святой, я кающийся грешник – Ещё б грешил, но… мама не велит. Достать пролётку мне проблематично, Ну, нереально. Бог меня простит. Опаздывать к любимой неприлично – Я так влюблён, но… мама не велит.

122 В такую непогоду, хмарь и слякоть Слагаются стихи почти навзрыд. Ещё б писал, писал ещё б, однако, Писать про это… мама не велит. ЗАМОРОЧКИ В ЧЕТЫРЕ СТРОЧКИ * Далёк я от пророчества, Доволен биографией. День – он всегда для творчества, А ночь – для демографии. * Я в наивной простоте Обещаний не нарушу. Ваше maxi-декольте Обнажило mini-душу. * От жизни мало мы берём И от любимых в суете. Я ждал тебя под фонарём, А ты блуждала в темноте. * Скажу без позы, честно, прямо: Во мне зов страсти не стихал. Я генно родственник Адама, Точнее, плод его греха. * Когда бы прежде знал – я б запил. Достоинств всех в тебе – аншлаг! Еврейка ты по маме-папе, А по уму в кого пошла? * Клянусь, что честен был всегда И честь свою зазря не гробил. Тебя любил уже тогда, Когда я был ещё в утробе. * Понял я наконец-то, кажись, Как герой одного эпизода: Что не сладкая вроде бы жизнь, Ну, а всё-таки с привкусом мёда.

123 Рехтер Вера Бывшая минчанка, сегодняшняя израильтянка. Сметчик-строитель – на работе жонглирует цифрами, а в свободное время – словами. Получает удовольствие и от того, и от другого процесса. Детские стихи – особая любовь, но они случаются не часто. Победитель и лауреат международных литературных конкурсов: «Русский стиль – МГП», «Редкая птица – Днепр», «Славянская лира – Минск», «Эмигрантская лира – интернет конкурс», «Арфа Давида – Израиль» и др. МАТЕРИНСКИЙ ИНСТИНКТ Она стара, не за горами сто – без помощи не встать и не одеться. Сменился пёстрых дней калейдоскоп на серое безрадостное действо, где яркими остались только сны – в них всё знакомо, просто и понятно. Они так достоверны и ясны, что силы нет выныривать обратно в действительность, где каждый шаг с трудом, где время стынет в стариковских венах, а некогда гостеприимный дом – и крепость, и тюрьма одновременно. Она не помнит внуков имена, кто приходил, что ела за обедом, но услыхав, что дочь её больна, кричит в немую трубку: – Я приеду! КАК НАУЧИТЬСЯ? Как научиться счастье замечать во взглядах и улыбках ежедневных, что греют душу, как вечерний чай в сезон простуд и всякой прочей скверны? В наш сумасшедший, меркантильный век мы ценим то, что в принципе, вторично... Давно запорошил прически снег и жизнь не крепче скорлупы яичной, но я пилю тебя семь раз на дню за то, что неуклюж, неаккуратен. А ты твердишь, по-прежнему: «Люблю» чай разливая в чашки и на скатерть...

124 ОСЕННЕЕ РЕТРО Моросит... Свернуться бы в калачик, погрузиться в спячку до тепла, вылезая только похомячить, (для эстетов — чтоб откушать, значит) и назад, в шалаш из одеял. Всё-таки я высуну наружу осторожно любопытный нос: – Здравствуй, осень, я немного трушу, не люблю, когда дождями в душу... Хочешь подружиться? Не вопрос! Мы с тобою ветреные дамы, можем слёзы лить за просто так, за ночь платье выкроить из хлама, из каприза – бурю или драму, у обеих в головах сквозняк. Свой прикрою фетровым беретом, натяну потёртое пальто, старенькие туфли (суть не в этом – мир уютней, если носишь ретро), я готова, осень, я гото... Ой! Грохочет... Не свернусь в калачик! Лей! Сверкай! Давай ещё! Ещё! Пусть не баттерфляем, по-собачьи, выплыву, себя переиначив – зиму встречу тёртым калачoм! РАЗМЫШЛЕНЬЯ ЗА ВАРКОЙ ВАРЕНЬЯ Пахнет варенье домашним уютом, Чаем вечерним, беседой неспешной, Зноем полуденным и, почему-то, Детством забытым и чем-то нездешним. Всё прeходяще и всё неизменно... Таз, по размерам не меньше светила, Вяжется кружевом лёгкая пена, Дышит варенье, пыxтит незлобиво, Сладостью манит, пугает горчинкой. Всё перемешано – горе и радость… Юность бежала вчера по тропинке, Там, где сейчас спотыкается старость. Необратимо земное вращенье – Ясное небо затянется рябью… В каплях варенья, как в гуще кофейной, Лето предвижу сладчайшее... Бабье…

125 ПОДВОДНЫЙ МИР Из ночи в ночь по снам моим плывёт косяк нездешних рыб – смешных и странных: в нём барракуды кротки, а пираньи лишь для улыбок раскрывают рот. Ни ближнего, ни дальнего не жрут, как будто знают, что все рыбы братья, радушно тянет руки для объятий, а может ноги, безголовый спрут. Приветливо глядит гигантский сом, усатый, как мультяшный мафиози… Прошедших дней саднящие занозы врачует этот непонятный сон. В нём рыбой я была, а рыб – мной, вода и ночь стирали зло и грани, a камбала-луна плыла над нами и небо серебрилось чешуёй. ЗДЕСЬ Сотни оттенков жёлтого, переходящих в зной, ближе к земле – терракотовый, над головой – золотой. Царство палящего солнца, созданное из песка, жёлто-коричневый вьётся вдоль убегающих скал, а у вершин светлеет, перетекая в закат. Время слоями склеив, тысячелетия спят. Ветер барханы лижет и на песке ворожит: станут ли завтра ближе дальние миражи? Жухлые саксаулы тянут иголки-листки, как бы стволы ни гнулись, но корневища крепки – впились в иссохшую землю, чтобы добыть глоток. Камни слезам не внемлют, как и молитвам бог, но разразятся ливни, сколько б ни длился зной. Здесь выживает сильный! Здесь мы живём с тобой. СКОРОГОВОРКА ДЛЯ ХОРОШЕГО НАСТРОЕНИЯ Не стоит скучать и искать день вчерашний, А лучше почаще гуляйте по чаще. Где прячутся ежики с дыркой свистящей, Где шорохом шепчутся листья о счастье. Где можно смешным быть и можно быть проще. Гуляйте по чаще! A может по роще...

126 Рехтер Юрий Израиль, Ашдод Родился в 1953-м году на Украине, г. Днепродзержинск. Инженер. С 1991-го года живу в Израиле г. Ашдод. Публикации в коллективных сборниках. Член ашдодского ЛИТО «Паруса». Издана книга «Виртуализмы». Участник литературных сайтов «Стихи.ру» и «Фабула». ТЕВЬЕ I Мой милый пане, реб Шолом Алейхем, Возобновляю переписку нашу, Вам опишу свою судьбу-индейку, Чтоб не забыть, как сказано в Мидраше. Уже давно покинул этот мир я, Он не был ласков к старому еврею, Но и сейчас, клянусь святой Эсфирью, Я ни о чём на свете не жалею. И вы уже давно в покое с миром, Закончив путь свой необыкновенный. Ах, неужели золотая лира Не заслужила вам садов Эдема? И то сказать в сознании Провидца Мы все равны, как звёздочки на небе, Не потому ль работать и молиться – Наш горький хлеб, достопочтенный ребе. II Покинув дом – свою родную хату, Местечко и родимые могилы, Я думал, что хлебнул уже порядком, Но божья воля неисповедима. Вопросом, не имеющим ответа, Я задаюсь в молениях бессонных: Зачем еврей скитается по свету Былинкой неприкаянной, бездомной? Живём минутой, дышим, пустословим – И в этом и спасение, поверьте: «Да, кто ж тебе обед-то приготовит?» – Спросила Голда перед самой смертью...

127 Век-хулиган пришёл по наши души, Зажёг испепеляющие свечи: «Бедняк имеет право жить получше» – Как говорил мой незабвенный Перчик. III А Годл – дочь моя, ему под пару, Такая же, не верящая в Бога, Им не по нраву был порядок старый, Они искали новую дорогу. Мечтали этот мир создать по новой, Разрушив старый – злой и неказистый. Да, им Менахем-Мендл непутёвый, Поверьте, и в подмётки не годится. Романтика – слащёная водица, И пили б ребятишки эту воду, Когда бы удалось им схорониться От клятого тридцать седьмого года... Я тут вперёд, конечно, забегаю, Забыв другие молнии и громы: И первая, не к ночи, Мировая, Гражданская... Погромы и погромы... IV Всегда еврей бежит, бежит куда-то, Лишь тот, кто убежал – живым остался. Бежали от Петлюры-супостата, Бежали от колхозных голодранцев. От нелюдей в эсэсовском обличье Бежали, как могли, Великий Боже, Спасибо, говорю не для приличья, Что я до тех годов уже не дожил. Но дети, дети – дочери, внучата, Их слёз горючих выплакано море. Ах, если б я об этом знал когда-то, То не родил бы их на смерть и горе! Зачем Господь нам завещал плодиться В юдоли гроз и мировых распутиц!? Ведь знают – «кровь людская – не водица», И Бойберик, и Лондон, и Егупец...

128 V Не будь я правоверным иудеем, И знатоком учений и писаний, Спросил бы вас – ну, где, на самом деле, Пределы мук, ясновельможный пане?.. Но здесь не оперетта и не драма, Нет смысла задавать вопросов лишних. Святой народ – потомок Авраама, Для этого и избран был Всевышним, Чтоб всем другим народам без остатка Усвоить на примере инородцев, Что не бывает жизнь такой же сладкой, Как влага авраамовых колодцев... За сим свои писания кончаю, Желаю вам покоя и веселья И Голда уж зовёт напиться чаю. Ваш преданный слуга, молочник Тевье. ЗОЛОТОЙ ЖУК Когда, ночную темь взрезая, Как нож, вскрывающий консервы, Жук позолотой истекает, Пылая мощью непомерной, Клинки лучей-первопроходцев Вгрызаются в небесный полог, И сердце всё сильнее бьётся В ответ на каждый яркий всполох, А удивлённая природа, Вся – от травинки до вулкана, – Глядит на волшебство восхода, Как на всплывающий «Титаник», – Мне кажется, что в этой части Начала выхода из тени Таится знание и счастье Дня первого от сотворенья.

129 Худ. Леонид Обольский «Горные замки». Масло Худ. Леонид Обольский «Речные пороги». Масло

130 Марина Симкина – в питерском прошлом инженер и учитель математики. Стихи пишет с детства. Прозу – с тех пор, как поняла, что в ней тоже должен быть ритм. Выпустила свою книжку стихов и несколько книг своих друзей. Учится в Литературных мастерских – три семестра позади. Председатель хайфского ЛитО «Анахну». Ведёт в ЗУМе литературные встречи, доклады Дома ученых Хайфы и Семинара «Наука и традиция» им. Б. Година. Член редколлегии электронного лит.-публицистического журнала «СОНАР» и альманаха – «Хайфские встречи». ДЕНЬ НЕ ЗАДАЛСЯ Сны Рине снились редко. Спать она обычно не ложилась, а падала. И упав, сразу проваливалась в бесчутую яму. А тут сразу три сюжета за ночь, да еще и запомнились. Сначала приснились покойные родители. Мама смотрела из чужого окна чужим взглядом, одинаковым – на нее и на улицу. А за знакомым углом (видимо, они гуляли с собакой) Рина наткнулась на отца. Он был смущен, о семье расспросил, но зайти отказался, сказал, что не может. Рина проснулась, проверила детей, вернулась в свою комнату с углем в груди: жалко, что родители детей не повидали. Младшую мама вообще не успела на руки взять – ушла за три недели до ее рождения... Напротив на диване завозилась собака Дуська, роя себе среди и так уже торчащих пружин пещерку поудобней. Все как всегда. Рина выдохнула и снова ухнула в сон. Неожиданно приснилась никогда не виданная конструкция, что-то типа колодца, какие строят дети из спичек, только состоящая из огромных темных бревен. В банной полутьме эта башня частично возвышалась над парящим бассейном. Стены бассейна были обшиты такими же мрачными бревнами, и заполнен он был кусками сырого мяса. В этом месиве барахталась ученица из Рининого воспитательского класса – Маша Дансер. Рина ее совершенно точно узнала, так же как и во всех подробностях рассмотрела подробности сооружения. Девочка ни сама не могла зацепиться за скользкие вертикальные бревна, ни Рине не удавалось ее как-то схватить, потому что тонущая ученица тоже была скользкой. От бесплодных попыток Рина проснулась. Хотела приснить себе Машу снова, чтобы все-таки ее спасти, но в ту же ситуацию попасть не удалось. Вместо этого она бежала своим обычным маршрутом, опаздывая – это тоже было обычно – к первому уроку. И на Дворцовой площади, через которую лежал ее всегдашний маршрут, увидела человека – в шкуре! Человек этот лицом был вполне себе обыкновенный и сам своему костюму не удивлялся. Рину же удивили его не прикрытые шкурой голые конечности, так как на улице было холодно. Спиной он опирался на разрушенную Александровскую колонну: неровные края столпа скалились острыми зубьями в небо, а крошево обломков устилало пространство рядом с этим не по погоде одетым человеком. Ангел с отбитым крылом лежал поодаль на боку, рана на месте его утерянного позолоченного крыла сочилась розовым гранитом; исподлобья всматривался он в лицо современного неандертальца, ища в его взгляде смысл и надежду. Но тот с выражением привычной безысходности смотрел в никуда.

131 После этого кино снова заснуть уже было невозможно, да и не стоило этого делать – часы на столе показывали уже седьмой час. Рина еще несколько минут полежала, глядя в потолок и вспоминая предстоящий день. Первым уроком – контрольная по математике, причем в ее родном классе. Нужно бы прийти хоть на десять минут раньше, чтобы всякой ерундой не отнимать у детей время. Войдя на кухню, Рина сняла с веревки выстиранные штаны сына – черт, не высохли! Рина вновь повесила их над самой плитой и включила газ. Сварила кашу, побежала будить своих. Запахло жженым – брюки прогорели. В сносном состоянии другие, но там пуговицы нет – проходит день с булавкой? Большой булавки не найти, маленькая – расстегнется. Ладно, ищем подходящую пуговицу... – Ребята, умывайтесь, ешьте. У меня второй урок свободный, я чаю попью в школе. Даша крутит в руках колготки: – Вот зад, где перед?.. Димка: – Мам, ты мой дневник не подписала. – Давай сюда. Эй! Тебе же сегодня к нулевому. Быстро выметайся! – Шнурок порвался... Рина садится на корточки, связывает концы шнурка. – Попросишь в гардеробе ножницы у тети Шуры, разрежешь. – А назад как? – Не знаю, иди уже. Я принесу веревочку. Кошке Пузьке – перловку с рыбой. Дуське не хватит – ничего, собака до вечера на куске хлеба проживет. – Даша, ты-то что застряла? Ты к завтраку опаздываешь. И я к уроку. Обычно Рина отводит Дашу в садик, заодно при этом выгуливает собаку, заводит ее домой и бежит в школу. Сегодня все расписание трещит. Что делать? Раздается телефонный звонок, голос лучшей подруги: – Ринка, хватай велосипед, в городе беспорядки. Присоединяйся к нам. – Куда к вам? Я на работу опаздываю, у меня контрольная первым уроком. Я тебе потом позвоню. – Ну-ну... Если застанешь. Та-а-ак. Мы тут без всякого велосипеда ничего не успеваем. – Дашкин, вот что! Вы с Дуськой идете со мной – возле гардероба посидите, меня подождете. У меня второй урок свободный. Я тебя в садик отведу и по пути тебе коржик куплю. И Дуську домой заброшу... Звенит звонок, Рина хватает в учительской журнал, через ступеньку бежит на третий этаж, к своему кабинету. На ходу пытается расстегнуть куртку (Очень, кстати, приличная куртка – из секонд-хендовских мешков) – никак: молнию заело. Взмокшая подбегает к кабинету – все на месте, класс бурлит. Только директора или завуча рядом не хватает...Приоткрывает дверь – о, Маша Дансер здесь, вполне живая. Кстати, одна из самых высоких детей в классе. – Маша, выйди ко мне, пожалуйста. Куртку не могу расстегнуть. Помоги мне ее через голову стащить. Задирает куртку, приседает, поднимает руки вверх. Ученица стаскивает с учительницы тесную куртку, вместе входят в класс.

132 Рина делает учительское лицо: – Здравствуйте, ребята. Садитесь. Быстренько достали листочки. Я вас предупреждала. Пока вы подписываете их, я пишу первое задание на доске. Обратите внимание: текст условия одинаковый. Разными у двух вариантов будут числа и вопросы. Контрольная – дело нешуточное. Класс посерьезнел, затих. Рина успокоилась, пишет примеры на второй доске. Стук в дверь – медсестра, с ней еще двое в белых халатах: – Рина Соломоновна, мы должны у детей реакцию пирке проверить. – Но у нас контрольная. – А мы тихонько, к каждому подойдем и линеечку приложим. Пусть дети пишут. Ученики решают задачки, медики с линейкой по классу ходят, цифорки записывают. Рина - хозяйка ситуации – тоже по кабинету прохаживается, на воспитанников посматривает, с медиками пошучивает. Точнее, пыталась пошутить – врачиха в ответ серьезное лицо подняла: – Плохие результаты. Во всем Петербурге плохие. Многие в зоне риска – голодают дети, уже сколько голодных обмороков в детских учреждениях было... – Желание шутить сползает с Рининого лица. Сосредотачивается на детских работах. Дважды, проходя по рядам, некоторым по листочкам постучала. Молча. Ошибка мол, здесь. Остановилась возле Машиной парты. У Маши на шее цепочка. На цепочке подвешена буква А. Странно. Почему А? Ни имя, ни фамилия с «а» не начинаются. – Маша! (Тихонько). А почему у тебя на цепочке буква А? – Потому что я за анархию. – А что такое анархия? – Анархия – мать порядка. – Так ты за порядок? – Нет, я за анархию. – А что такое анархия? – Анархия – мать порядка. – Так ты – за порядок? – Нет, я за анархию. – ...Ладно, решай дальше. Стук в дверь – директриса: – Рина Соломоновна, знаете, что случилось? Ваша собака ходит по этажам и во все кабинеты заглядывает. Рина бледнет: – А дочка? – А дочка – не знаю... Звонок! Ребята, сдавайте работы. Быстренько, быстренько. Нет, никакой минуточки. Нету минуточки. Стук в дверь – завуч: – Рина Соломоновна! Татьяна Евгеньевна заболела. У вас свободный урок. Вы замещаете.

133 Цейтлин Борис приехал в Израиль из Подмосковья. Образование высшее. Он физик и филолог. Литератор, эссеист, поэт. Ему интересны и лубок, и стилизация, и поиски новых форм стихотворчества. Один из редакторов издательства «Эра». Публиковался в «Иерусалимском журнале». Последние публикации связаны с литературной критикой. Живёт в г.Тверия. СКАЗОЧКА Одна девочка до смерти любила грибы собирать ядовитые. Вот идет она по лесу, увидит съедобный гриб и говорит: «Фу, какая гадость!» А попадется ядовитый, она ему: «Ах, какая прелесть!» и в лукошко его. Принесет домой полное лукошко, сварит, съест и отравится до смерти. А как отравится, так опять лукошко в руку и в лес по грибы ядовитые. Принесет полное лукошко, сварит, съест и отравится до смерти. А как отравится, так опять в лес. Принесет, съест, отравится, принесет, съест, отравится… и так, покуда сказка сказывается. Дa только однажды сказка эта девочке надоела. Как-то раз принесла она полное лукошко грибов ядовитых, съела и совсем умерла. Так умерла, что и в лес идти никакой охоты нет. Села на завалинку, вся из себя мертвая-премертвая, и спрашивает: «Скоро, что ль, сказкато кончится?» А ей отвечают: «Да уж давно как кончилась». То-то, думает девочка, все я думаю. Кабы сказкa шлa, так и не думала бы вoвсе, все бы как в сказке шло. Плюнула она с досады и вышла из сказки замуж. Веселая была свадьба! И я на той свадьбе был, водку пил, грибами закусывал ядовитыми. * * * Пень – это когда отупенье от пенья. Oт такого певанья до выпивания соков. Ведь пенилось древо высоко и без подогрева кипело какой-то весной и пело о чем-то лесном. Быть может, сном подземельным та песнь выплеталась, семейную тайну вызванивая. Вот и осталось от тайны – название. Пень-пень. То ль ты нетопень, не то ль вытопень из-под запнутья об гнутье корней песни искренней, что прожгла от купели до купола. Пела-пела пила да все выпила. Только выпь на болoтную топь зовет в запеньи попенулочью. Будто бы вспомянула чью испенедь вспянь. То-то, глянь, пенелезная вся повылезла из-под лезвия, целый лес вия. Вкруг коры перемухрыстывая за вихры своя. * * * Ночные собаки не те, что дневные собаки. Совсем не на той высоте обитают ночные собаки. Они не молчат, не мечтают. Они причитают и звезды считают.И все понимают. Не то, что дневные. У тех ни луны и не компаса. Лишь только ночные собаки суть особи Космоса. Косматого голоса глотки, косматого моря смоленые лодки – ночные собаки. Горькие рты подымают как маки и вой сотворяют во мраке ночные собаки. И в облаке этого воя ночные собаки плывут до дневного конвоя, где их ожидают дневные собаки. И вот погасают, исполнены сути постигнутой, пасти кобельные. Как снасти висят корабельные.

134 Имени твоему Внемля, губами его обойму. Вдыхаю его как хвою. Его я да выдох вою: Лаура! О, как гудит на ветру оно, Струнное. Как гулко Прогуливается Глюк. Как громко Проклевывается в слуx Зауженная ко рту трахея Простуженного на ветру Орфея. И вновь зову: Лаура! И вот узнаю: Лагуна, Где гулко Не только от глюкова контура, Но и от «ура!», Из гортани гунна Уроненного на дно. Все одно: С гуриями ль в раю балагуря, Отворяя ли улей в яру, Всем горлом благодарю, Когда ору: Лаура! Фантазия Официантка застрелилась. Она была оскорблена. По липкой скатерти струилась Поллитра красного вина. Вздымалась кухонная ругань И оседала на столе, Когда немеющие руки Сжимали теплый пистолет. Ее упитанная выя Являла след предсмертных мук. А с потолка на чаевые Летела стая черных мух.

135 Напрасно был клиент сконфужен. Напрасно не был во хмелю, Когда хотел иметь свой ужин Согласно выбора в меню. Но рок стерег его решенье, Столь непонятен и жесток. Так подведен был возмущенья Самоубийственный итог. Последний раз тяжелый профиль Явил смятенье и укор. Но охладелый черный кофе Уже несли сквозь коридор. Вот отчего к буфетной стойке Взывал восставший аппетит, А на засаленном осколке Сверкала надпись «Общепит». Как у моря, у моря черного Всяких-разных камней набросано. Камни розовые, камни красные, И зеленые камни, и белые. Ни взглянуть, ни счесть, ни собрать в горстях У соленой воды в гостях. Ни сравнять, ни стоптать – Больно босому по камням ступать. Больно зрячему зрить сквозь радужны, Сквозь узорчаты эти россыпи. Наползет волна, плюя пеною. Закипит в камнях колким холодом. Зашалит ее шаль пузырчатая. Заиграет лазурной рябию. Заласкает зыбучей забытью… Вы откуда там, горы темныя? Вы откуда тут, волны пенныя? Не вы ль, горы, те камни повыткали? Не вы ль, волны, те камни повыкатили? Камни мелкыя, разноцветныя. Что узреть – пестрыя. Что ступить – вострыя.

136 Голлинии Валерий (1963-2018). Художник, закончил Академию искусств во Львове. Учитель трансцендентальной медитации. Репатриировался в Израиль в 1998 году. Писал картины, сказки. Был ведущим авторских проектов. Участвовал в выставках картин в России, Италии, Украине, Израиле. Жил в г. Тверия. ЗИМНЯЯ СКАЗКА Лось печально смотрел в небо, усыпанное звездами. Только что прямо над ним пронеслись сани Санта Клауса в упряжке шестерки оленей. Таких веселых и радостных! Стрелой они несли Санту к детишкам, чтобы он мог раздавать им подарки и поздравлять с праздником. Может быть, уже через минуту Санта прокричит первому малышу: «Хо, хо, хо!» – и подарит ему шоколадного зайца. И вместе они будут счастливо прыгать вокруг наряженной елки и весело смеяться. А он здесь. В темном лесу. Одинокий лось. Когда-то он так мечтал возить Санту к детям… Теперь он понимал, что это невозможно. Мечта осталась в прошлом. Лось воспитывался волками. Будучи ещё маленьким лосенком, он потерялся в лесу, и его нашла семейная пара волков в период своего медового месяца. Лосёнок был очень худеньким, и волки решили: прежде чем съесть его, надо подкормить… Они подкармливали малыша около года. За это время своих детей у них так и не появилось, а к лосёнку они привыкли, усыновили его и стали воспитывать как своего сына. Историю его появления в семье волки от лосенка не скрывали. Когда он подрос и начал задавать вопросы, они рассказали ему, что его нашли, что он на самом деле не волк. А еще волки не очень-то разбирались в разновидностях парнокопытных, они сказали лосенку, что он олень. Лосенок так и рос, думая, что он олень. Когда же он вырос и узнал про Санту, то решил записаться в команду, чтобы возить зимнего весельчака с подарками к детишкам. Он пришел в замок Санты. Нашел регистратуру и попросился в упряжку. Маленький гоблин, приехавший в замок на зимние каникулы и подменявший эльфа из регистратуры, ушедшего в буфет за компотом, удивленно сказал: – Но ты же не олень! – Как это не олень? – воскликнул лось. – Я олень. – Нет, – сказал гоблин. – Ты не олень. – А кто же я по-вашему? – Ты лось, – ответил гоблин. – Я лось? – удивился олень. – Ну да, – сказал гоблин. – Ты самый настоящий лось.

137 – Но мои родители сказали мне, что я олень! – Неужели твои родители-лоси сказали тебе, что ты олень? – Ну да. Мои родители сказали мне, что я олень! Но они вовсе не лоси. Они волки. Я их приемный сын. – Ага, значит твои приемные родители – волки? – переспросил гоблин. – Ну да, – волки. – И они сказали тебе, что ты олень? – Да, – подтвердил лось. – А ты на себя в зеркало смотрел? – спросил гоблин. – Нет – ответил лось. – У нас в норе нет зеркала. – Так посмотри! – воскликнул гоблин, указывая на огромное зеркало, висевшее на стене рядом со столом регистрации. Лось подошел к зеркалу и увидел в нем молодое сильное животное. Он повернулся к гоблину: – Но это же лось! – Ну да, – сказал гоблин, а я тебе о чем говорю?! Это лось! Это ты! Ты и есть этот лось! Ты же смотришь в зеркало! – Я – лось?! Я не олень?! – Нет. Ты не олень. Ты лось! Худ. Голлинии Валерий Лось ещё раз взглянул в зеркало. Потом повернулся к выходу и, не говоря ни слова, вышел из замка. Он медленно брел по лесу, понурив голову. Совершенно без цели. Без мечты. И вдруг прямо над его головой раздался свист.

138 Он посмотрел наверх. В усыпаном звездами небе пронеслись сани Санты в упряжке шестерки оленей. Веселых и радостных. А он здесь. В темном лесу. Одинокий лось… Эльф вернулся к регистратуре с двумя кружками компота. – Ну как? – спросил он гоблина. – Кто-то зарегистрировался? – Ты будешь смеяться, – сказал гоблин. – Приходил лось и просился в упряжку к Санте! И гоблин залился веселым смехом. – И что? – спросил эльф. – Я ему объяснил, что он не олень, и он ушел. – Ты что?! – А что? – Ты что, не знаешь?! – Чего я не знаю? – Что Санта уже давно мечтает запрячь лося в сани! – Да? – удивился гоблин. – Я не знал. А почему? – Ну как! – воскликнул эльф. – Среди всех парнокопытных у лося же больше всего лошадиных сил! – А!.. – протянул гоблин. – Надо его догнать! – закричал эльф. – А как ты его теперь найдешь? – развел гоблин руками. – Он же в лес ушел! – Ничего! – ответил эль. – У нас есть прекрасная пара следопытов. Они работают в отделе поиска пропаж. И он нажал красную кнопку на пульте стола регистрации. Через минуту перед ним возникли волк и волчица. – Что случилось? – спросил волк. – Опять что-то пропало? – Не что-то, а кто-то! – уточнил эльф. – Лось пропал. Вернее ушел. Его нужно найти и вернуть. Он нужен Санте. Я думаю, следы еще свежие, потому что он совсем недавно ушел. Волки взяли след и побежали в лес. Лось услышал позади себя шум и обернулся. Обнюхивая его следы, к нему приближались его родители. – Мама?! Папа?! – воскликнул лось. Волки подняли головы. – Сынок?! – удивленно произнесла волчица. – Ты не в норе? Волк сделал шаг вперед. – Сын, – сказал он. – Ты здесь лося не видел? – Какого лося? Того лося, которому всю жизнь говорили, что он олень? Вы его ищете? Волки непонимающе замотали головами. – Я и есть этот лось! – воскликнул их приемный сын и опустил голову. – Ты лось? – спросил волк. – Да, лось! Выяснилось, что я лось! – Вот оно что! – воскликнул волк. – А я-то думаю, почему запах следа такой знакомый!.. – Мой маленький! – волчица заглянула сыну в глаза. – Ты расстроился? Мы же с папой тебя любим! – Да нет, мама, – успокоил лось свою приемную мать. – Все нормально! Я не расстроился. Лось, так лось! Жизнь продолжается! – Сын! – сказал волк. – Раз ты лось, так мы за тобой! Ты нужен Санте! – Я нужен Санте?! – Да! – воскликнул волк. – Так что все за мной! В замок! К Санте!

139 Санта вернулся в замок сменить оленей перед следующей ходкой к детям. Он оставил сани и запыхавшихся оленей во дворе. Зашел в центральный зал замка и остановился. В зале было совершенно темно. «Очень странно», – подумал Санта. Он вытянул вперед руки, чтобы не наткнуться на что-нибудь в темноте, и начал продвигаться вперед мелкими шагами. И вдруг зажегся яркий свет. И раздались радостные крики. Зал был полон прыгающими и смеющимися эльфами, гоблинами, медведями, волками, зайцами, белками. А посреди зала стояли новые сани. И в упряжке – молодой, сильный лось, украшенный серпантином. Глаза Санты и лося встретились. Они рассмеялись. И все вокруг закричали: – С праздником! С новым счастьем! А эльф из регистратуры весело щёлкнул хлопушкой. И на лося с Сантой просыпалось цветное конфетти Худ. Голлинии Валерий «Кинерет»

140 ФАТЕЛЕВИЧ МАРИНА родилась в Украине. Инженер и психолог по образованию. Учитель трансцендентальной медитации. Сейчас живёт в г. Ариэль. Ведёт авторские курсы. Пишет картины. Издала детскую книгу «Чудесный фонарь». В своём творчестве ставит задачу донести сказочное ощущение Жизни. МОТЫЛЬКИ Жил – был страх. Он всего боялся. Боялся смерти… Боялся остаться без денег… Боялся одиночества… Боялся любить… * Жил-был камешек. Он лежал на дороге и смотрел на Жизнь. Иногда проезжала телега и задевала его ненароком. А он и не жаловался. Ведь он просто камешек на дороге. Но както его подобрали. Он оказался драгоценным. Получилось чудесное кольцо. Вот так живёшь, считаешь себя обычным, неинтересным, а приходит тот, кто умеет понять, и узнает в тебе драгоценность… * Река Жизни. Течение Жизни. Игра Жизни. Движение Жизни. Танец Жизни… Танцы бывают разные. Одиночные. В паре. В ансамбле. * В иллюзии есть некое ощущение беготни по кругу. Зачем истине одевать себя в такие одежды? * Как растут деревья в лесу? Сами. Жизнь, хранящаяся внутри них, выстраивает их рост. Жизнь, оказывается, где-то хранится. * Этот День так долго ждал встречи со мной… И вот ему представилась такая возможность. Он подготовился. Он знает, что в его распоряжении только 24 часа. Целых 24 часа. Только он и я. И никакой другой день не имеет право помешать нашей встрече и нашему общению. Мне бы только разглядеть лицо этого дня. Ведь больше я никогда не смогу этого сделать! И только бы не обидеть его ненароком..! * Мы видим своё отражение в чем-то, в ком-то. Это мы видим. Это наше видение. Но и мы же отражаем. Мы тоже являемся Зеркалами… Чего? Для кого? Каким образом? * Снится сон – еду в новые надежды. Все еду куда-то...

141 Худ. Фателевич Марина * Просыпаюсь – тот же диван, то же окружение... Где же сон?! И где Явь? * Слава Богу, что всему своё время и место. Узнать бы где и когда… * Любая грусть-это грусть по Радости. * Наша жизнь похожа на сны детей. Иногда снятся кошмары и тогда необходимо, чтобы тебя разбудили. Но разбудить могут только те, кто не спит. * Пусть прольётся Любовь! А льётся: ДОЖДЬ… СЛЕЗА… ВОДА… Кто наливает в чашу сердца? * Горячего лба коснулся прохладный лепесток лилии... И капля, собрав заботы, скатилась мягко... Как легко и просто. Теперь я знаю, как прекрасны твои руки... * Познакомились и сразу заговорили о Любви, будто продолжили прерванный разговор.

142 Худ. Фателевич Марина * О чем он задумался? Луна мечтательно плыла средь темных облаков. О чем она мечтала? Я подняла глаза . На меня молча смотрели звёзды . О чем молчат звезды..? * Изумрудная чаша с солнечными составами – роса на рассвете в листе ландыша. * Она подарила волне уже сухие лепестки – память о былой Любви – и ушла, не оглядываясь ... * Свеча оплыла, будто крыло ангела. Ночь обещала Волшебные Сны... * Две одинаковые раковины лежали рядом на берегу моря... Одну взяли трубить победу в боях.... * Она жила на Седьмом Небе. И, чтобы увидеть Её – я стал мотыльком. * Таракан бежал по столу. Он просто бежал, задумавшись о чем-то своём... А за окном сияла Луна... * Как куколка не умирает, превращаясь в бабочку, так и Любовь превращается в Поэзию...

143 Аролович Владимирродился во Львове. Учился и вырос в Днепропетровске. Техникум, армия, институт. По направлению уехал в Запорожье. 21 год горячего стажа. Ветеран завода «Запорожсталь». С 1992г. в Израиле. Лопата, раствор, бетон, мастер, инженер по надзору за строительством. До 2003 года жил в Тель Авиве. А по сей день в г. Тверия. Автор четырёх сборников стихов и шести электронных книг. Член Правления Союза писателей Израиля. Лауреат премии им. Давида Самойлова за лучшую книгу поэзии 2018 года. На столе блинов конверты, винегрет, компот, котлеты. Абрикоса в окнах ветки. Бродят в доме кот и лето. По стеклу – пчела у рамы. Я во сне опять. У мамы. Скрываясь от света в глубоком подполье, волну пережив перемен и пропаж, лелеет страницы забытых историй альбом фотографий, тот самый, который в последний момент мы впихнули в багаж. В подъёме к цели, в спуске никуда, в моментах счастья и в часы, когда по шерсти гладят или бьют под дых, мне светит в небе жёлтая звезда, взлетев с груди кого-то из родных. Испускает полночь дух, наступает время грифов. Прилетает птица Рух и в когтях приносит рифмы. Всё елозит без конца, но под звёздным капюшоном перед утром у яйца скорлупу пробьёт стишонок.

144 СОН К тебе, теперешней, во двор вошёл я юным. Свет в избе. Поскрёбся в дверь – поесть, напиться. Заметив восхищённый взор, спросила: «Сколько ж лет тебе?» соврал, набросив с гаком: «Тридцать». Накрыла, напевая, стол: вспотел остуженный компот, в пару картошка, с палец сало. И я остался на постой, но думал: «Был бы в доме тот – двойник мой, ты б меня узнала». Вздрогнул в будке задремавший пёс, спряталась луна под одеяло, спрыгнул с крыши к вишням абрикос, звёздочка упала в бесконечность и, кольнув зрачок окна, пропала… На моё крыльцо присело Нечто. У свеч пятницы святая гамма точек. Под капельницей страдает ангелочек. В нём боль конницей. С лицом белей бумаги без слов молится у ног поникший ангел. Как голубь из шляпы, выскакивал чёртик. Подбрасывал ляпы, пыхтел, что-то чёркал в тетрадке помятой с моими стихами и пошлости прятал потом в этом хламе. А я, между прочим, к его умиленью, читал эти строчки и думал: «Я – гений!»

145 Изгнал свет тьму. Войне конец. Но там, в углу сожжённой хаты – портрет: Отец, с креста не снятый. Придержи впереди себя место, а я сбегаю за пирожками: Два с капустой и, может, с повидлом. Перекусим. Сырым будет тесто, и начинка пропахнет клопами. Нам тут долго торчать, очевидно… Очень длинная очередь в небо. Не топлен дом. Гроза водой стекла по плоскости оконного стекла. Все близкие с покойником уехали. Одна лишь кошка молча засекла, как он остался, растворившись в зеркале. В глазах твоих сто лет печали. Ты – та же. Всласть поговорили о детях, о войне, о мире… А вот о главном промолчали. То плача, то скорбно крича по мне, растворённом во мгле, погасшая в небе свеча зеркально горит на земле. Когда в полночь тоска испекла калачи и в бокале вина утонул лунный свет, ты тайком от соседей ко мне постучи, даже если тебя на земле больше нет. Когда после кошмаров и так, без причин, ты на кухне уныло встречаешь рассвет, подними тот бокал и со мной помолчи, даже если меня на земле больше нет…

146 Худ. Леонид Обольский «Моше». Масло Спасибо! До встречи в следующем номере!