Чиркова Л. Век уходящий. Ч. 1

Любовь Чиркова



ЛЮБОВЬ ЧИРКОВА

ВЕК УХОДЯЩИЙ...

ЧАСТЬ 1

Саратов
МУК «Культурный центр им. П.А. Столыпина»

2004

УДК 882-1
ББК 84(Рос-Рус)6-5
465

Чиркова Л.Л.
65 Век уходящий... (Годы и судьбы). Часть 1. - Саратов.
МУК «Культурный центр им. П.А. Столыпина». - 2004. -
100 с.

ISBN 5 - 9 0 2 1 1 7 - 0 4 - 0 6

ISBN 5 - 9 0 2 1 1 7 - 0 4 - 0 6

УДК 882-1
ББК 84(Рос-Рус)6-5

©Л.Л. Чиркова

ГОДЫ И СУДЬБЫ

Бывают судьбы, эпизоды из жизни, которые трудно
уместить в рамки газетной статьи. Яркие,
неповторимые кусочки прожитого, а то и целая жизнь,
полная драматических ситуаций, всплеска
настоящего чувства. В этой книге изложены рассказы
о таких судьбах. Как известно, в церковной традиции
приняты «жития святых», из которых можно узнать о
жизни великих праведников, людей высокой веры и
чистоты. Герои этой книги - далеко не святые, они не
аскеты, не отказываются от мирского. Но их «жития»
тоже интересны и поучительны, потому что озарены
любовью, искренностью, сердечным порывом.
Любовь - самоценна, и без неё, по признанию той же
Библии, ничто не имеет цены.

ЖИВЕТ В САРАТОВЕ
ВЕРА ИЛЛАРИОНОВНА

Более 70 лет трудной, иногда мучительной и
страшной, но, в конце концов, счастливой жизни не могли
оставить своего следа на добром, всегда живом лице
Веры Илларионовны Погребной. И всё-таки очень много
осталось в ней от той любознательной, смелой,
трудолюбивой девчонки, какой она была когда-то, и какой
её запомнили ровесники.

- Оба моих деда: Погребной и Мозговой, были
хохлами, - смеётся Вера Илларионовна. В селе

Фёдоровка (Казахстан) это были самые распространённые
фамилии: полдеревни одних, и половина - других. Дед
Погребной имел 12 детей, а Мозговой - 25. С дедом
Венедиктом Мозговым я впервые встретилась, когда мне
было 5 лет, а ему - 105. Трифон Погребной был красивым
соблазнителем. Работал в Москве, в Кремле, возил
дипломатическую почту. Однажды, находясь с
дипломатической миссией в Польше, он соблазнил
богатую польку. Когда в положенный срок она родила
мальчика, отца ребёнка срочно вызвали в Польшу и
вручили ему сына, а вместе с ним шубу, ковры и другие
ценные вещи. Сама же мать ребёнка от позора скрылась в
монастыре. Так среди братьев и сестёр появился
непохожий на них мальчик, которого назвали Илларионом.
Такова тайна рождения моего отца. Он тоже был
дипломатом. Однажды повёз документы, а
сопровождающий пришиб его и сбросил с поезда. Но отец
остался жив...

- В деревне, где мы жили, - вспоминает Вера

Илларионовна, - было два помещика: один - очень

добрый, другой - очень злой. Во время коллективизации
отобрали у них землю, сделали коммуну и стали люди
жить очень хорошо. Мы тоже отдали в колхоз лошадь с
жеребёнком, корову, двух баранов. В семье у отца было
шестеро детей, одеть и обуть было нечего - в одних
валенках ходили по очереди, но всегда были сытые.

Родители работали в колхозе и на своём огороде. Отец
был справедливым и строгим. Боже упаси грубо ответить
соседям или прохожему.

- Однажды соседские дети уговорили меня,

несмышлёную, залезть на склад, где мы своровали соль, -
рассказывает Вера Илларионовна. - Я насыпала полный
подол платья и принесла домой. Отец отругал меня и
велел пойти назад, найти сторожа, вернуть соль и
извиниться. Мне было очень стыдно, но я на всю жизнь
запомнила, что нельзя брать чужое.

Другая яркая картинка из детства связана с
раскулачиванием. В селе жила ленивая женщина. Её дом
и двор находились в полном запустении. Мать посылала к

ней Веру с узелком, в котором были лепёшки, молоко,
творог и другая нехитрая снедь, и девочка всегда
заставала женщину лежащей на печи. И вот однажды та в
красной косынке пришла их раскулачивать. Любопытная
девочка ходила по пятам за теми, кто делал обыск, и всё
спрашивала: «А что вы делаете?»

После раскулачивания, от греха подальше, семья
Погребных переехала в село Горчаково. Ехали через
Ташкент. Там на вокзале любопытная девочка погуляла и
принесла полный подол платья винограда и лепешек,
которыми угостили её добрые жители. А в Горчаково шел
снег...

- На это небольшое село несколько раз налетали

басмачи и ловили коммунистов, - вспоминает Вера
Илларионовна. - Однажды несколько человек привези на
площадь и жестоко били, а одному на спине вырезали
звезду. Долго мучили, выкололи глаза, привязали к
хвостам лошадей и тащили по пыльным улицам села. Но
вот появился Будённый. Красноармейцы облили место
вокруг стоянки басмачей мазутом и подожгли, а
выбегающих через огонь расстреливали. Басмачи, имея
деньги и оружие, налетали на кишлак, как дикие кабаны, а
страшнее этого животного нет ничего, а потом налетали
будённовцы, чтобы разбить басмачей. Портрет Будённого
боялись иметь в доме. Это было очень опасно.

Детские воспоминания Веры Илларионовны на этом не
заканчиваются. Она помнит, что стояла страшная жара, в
день приходилось несколько раз обливаться водой. Чтобы
сварить яйцо, достаточно было зарыть его в песок.
Приезжал в Горчаково Владимир Дуров, друг отца, и
подарил девочке мышонка. Маленькая Вера очень любила
животных. Однажды она «вынянчила» курицу с
переломанной ногой. А впоследствии курица, чтобы снести
яйцо, стучала клювом в дверь и бежала в постель девочки,
и сносила яйцо исключительно в этом месте.

Как-то раз на глазах у девочки каракурт укусил
человека. Пострадавшему тут же выжгли место укуса и
вырезали ножом, после чего отправили в больницу.
Мужчина долго лечился, остался жив, но почернел. Во
избежание подобных несчастий, а ведь та местность

6

изобиловала фалангами и скорпионами, спали на кошме.
Однажды, гуляя среди барханов с барашком Борькой и
котом, девочка попала на «свадьбу» скорпионов.
Животные встали, словно окаменели. Вера посмотрела и
видит: в нескольких шагах перед ней движется
широчайшая лента. Это было целое скопище жёлтых
скорпионов. Они кишели, как муравьи. От страха она тоже
застыла на месте, наверное, на полчаса, что и спасло ей
жизнь. Соседи узбеки хватались за голову: «Вай, вай, как
осталась жива!»

Кроме Дурова, к отцу приезжал Мичурин. Он подарил
отцу несколько деревьев, которые тут же высадили в саду.
Это были первые «мичуринские» деревья в этих краях.
Запомнилось тутовое дерево, смородина, крыжовник,
потому что первую ягодку отец всегда приносил дочке.

Время от времени на кишлак обрушивался смерч. Его
приближение «вычисляли» заранее. В полу домов
специально рыли ямы и наполняли их водой. Когда
приближался смерч, ложились в яму вниз головой и
накрывались мокрой кошмой. Животные и деревья обычно
погибали, а людям удавалось спастись.

- Зрелище это необычное, - говорит Вера
Илларионовна. - Нельзя передать словами. Огненные
столбы раскалённого песка идут прямо на нас.

В 1932 году отец впервые пострадал от репрессий. Он
работал в конторе «Заготскот», и там произошла растрата.
Директор по фамилии Пышненко имел три ордена
Красного знамени, и его, естественно, не тронули. А
бухгалтер скрылся... Они-то и были виновниками, а
обвинили отца. Был суд, затем тюрьма, потом
освобождение. И снова отец стал работать. Но
неожиданно вновь забрали и дали 10 лет. На конверте, в
котором находилось дело отца, было написано: «Секретно.
Вскрыть через 10 лет». Когда вскрыли, там оказался
чистый лист. Вернулся отец инвалидом. Впоследствии
выяснилось, что на него наговорил предатель, который
когда-то выкинул отца с поезда, и который боялся
обнаружить себя. Но, став инвалидом, отец продолжал
работать: гнул венские стулья, работал кузнецом, а затем
начальник тюрьмы взял его писарем.

7

- В то время, когда папа сидел в тюрьме, - вспоминает

Вера Илларионовна, - мы жили очень бедно. Мне
приходилось искать еду на свалке. Я была тощая, как
Кащей. Но мое глубокое убеждение до сего дня осталось
неизменным: ни за что, ни про что тогда не сажали,
вредителей было много, а отца посадил не Сталин...

Пять раз Вера Илларионовна «умирала» и
«воскресала» вновь. Первый раз в восемь месяцев от
роду. (До этого умерли и были похоронены три её старших
брата). Для неё сделали гробик, тело обмыли и уложили.
Утром, когда надо было хоронить, все увидели, что она
жива. Второй раз - девочка училась в первом классе. Врач
оказался неопытным и не определил приступ аппендицита,
а когда было уже поздно, Веру повезли на телеге по
мощёной дороге в Маргелан, а затем в Фергану в больницу
Зеленского. Там поставили диагноз - воспаление
брюшины. Выздоровление не наступало в течение трёх
месяцев, и ежедневно ждали, что девочка вот-вот умрёт.
Тогда профессор предложил отцу оставить труп девочки в
больнице для медицинских исследований, и за это он
готов был заплатить 5 тысяч рублей. Но отец не
согласился. И с этого дня Вера пошла на поправку.

Третий раз это произошло, когда у неё, уже девушки,
обнаружили тяжёлое гинекологическое заболевание, не
поддающееся лечению. И она «умерла». Изготовили гроб,
положили в него тело. Мать подошла проститься с
дочерью, положила на неё свою руку и девушка... ожила.
Гроб изрубили на дрова, которыми топили печки в
больнице.

Четвёртый раз увидела смерть в глаза, когда работала
в госпитале. Вышла из бани с мокрой головой, а тут клич:
ехать разгружать вагоны. Тогда и в голову никому не
приходило отказаться, какой бы уважительной ни
оказалась причина: такие были патриоты. Так с мокрой
головой и поехала, и простудилась. С высокой
температурой её доставили в больницу, где пролежала
две недели не приходя в сознание. Оказалось - заражение
крови.

А пятый раз - Вера Илларионовна уже жила в
Саратове и работала в институте «Микроб». Ей поставили
страшный диагноз — «рак». Во время операции врачи не

8

соблюли формальностей, и наступило удушье. Три дня

откачивали и не верили, что останется жива.

Но осталась... Как принято говорить: родилась в

рубашке. Из Казахстана уехала на Украину к сестре. Там

при поступлении в ФЗО прибавила себе годы, чтобы взяли.

Закончила учиться и стала «стахановкой», была

общественницей, активисткой. Работала на текстильной

фабрике вместе с людьми разных национальностей,

говорила на татарском, мордовском, украинском,

узбекском и русском языках. Когда поступала учиться в

химико-технологический техникум пищевой

промышленности, изрядно удивила своих преподавателей,

которые ещё не сталкивались с таким феноменом.

- В техникуме нас хорошо кормили, —вспоминает Вера

Илларионовна. - Студенты - узбеки и таджики - хотели

походить на русских. Они говорили исключительно на

русском языке, одевались как русские, стремились

дружить с русскими. За столом сидели как мы, а не как их

бабушки и дедушки. Они относились к русским с большим

уважением. Русские принесли им счастье, ведь раньше

там не было больниц, школ... До революции узбека

называли «сарт» (рыжая собака, шакал), и им не

полагалось ходить разогнутыми, и не дай Бог идти рядом с

баем или богачом. Первая учительница жила в конуре со

свечой. А сейчас у них клубы, театры, школы, а они кричат,

что русские их поработили. Забыли, что было раньше...

Довелось поработать Вере Илларионовне на

строительстве Ляганского канала для орошения

Ферганской долины.

- Жили мы в палатках, - рассказывает Вера

Илларионовна. - К нам постоянно приезжали артисты. А

однажды приехал сам Ахун Бабаев - по тем временам -

второй Ленин. Мне очень хотелось увидеть его. Ведь я же

комсомолка, окончила ФЗО, строю Ляганский канал! Разве

я не могу посмотреть на Ахуна Бабаева? Он жил в

палатке, которая охранялась. Обманным путем я проникла

через охрану и возле палатки встретилась с неказистым

человеком, который пригласил меня внутрь и угостил

чаем. Мы любезно побеседовали, а потом я его спросила:

«Вы не могли бы мне показать Ахуна Бабаева, хоть одним

глазком не него взглянуть?» Он засмеялся и признался,
что это он и есть.

После окончания техникума, работая на консервном
заводе в Фергане, Вера Илларионовна продолжала
активно участвовать в трудовой и общественной жизни
завода. По её проекту был перестроен консервный цех, и
это новшество принесло заводу огромную прибыль. 80
тысяч рублей было выделено только на премии. А Вера
Илларионовна, как и все остальные, получила 100 рублей!
А вскоре на завод приехал из Москвы Иван Зотов.

- Такой простой человек был, - вспоминает Вера
Илларионовна. - Мы сидели с ним вдвоём в кабинете, я
угощала его чаем, разговаривала с ним запросто, как с
коллегой по работе. А в завершении разговора он
пригласил меня заходить к нему, когда буду в Москве. И
однажды я воспользовалась этим приглашением, когда
заставила нужда. Один из инженеров завода сделал мне
грязное предложение, и я с возмущением его отвергла.
Тогда он написал заявление «куда надо», где обвинил
меня в причастности к троцкизму. Я попала под следствие.
Вот тогда-то и обратилась к Зотову. Запросто пришла к
нему на приём в Министерство, и он помог мне решить
проблему...

А ещё она помнит день смерти Сталина. В это время в
поезде она возвращалась из Ессентуков. Поезд
остановился - сообщили новость! - и долго стоял на
очередной станции. В вагонах все рыдали в голос - и стар
и млад. Её подружка захотела побывать на похоронах
«отца народов», там и погибла: споткнулась, упала, а по
ней шли и шли желающие проводить в последний путь
вождя. По рассказу Веры Илларионовны, после этого
события с улиц столицы машинами вывозили на свалку
пуговицы и галоши...

Любовь к ней пришла неожиданно, сначала - во сне.
Молодой человек, лётчик-офицер, подошёл к ней и сказал:
«Я твой жених», взял на руки и понёс вверх по лестнице.
Наутро она рассказала этот сон подружке, с которой
вечером пошли в клуб на танцы. Там она и увидела своего

суженого. «Вон мой жених прошёл», — шепнула она
подружке, а он услышал и пригласил её на танец. Как
выяснилось, танцевать он не умел. «Зачем же

10

пригласил?» - спросила девушка. «Но ведь ты сказала,
что я твой жених», - ответил Иван. Они поженились и
были счастливы, но счастье было недолгим. Иван
трагически погиб, выполняя задание. Его попросили
заменить заболевшего штурмана. Их самолёт попал в
ураган, пронёсшийся над Ферганой, а экипаж не
предупредили о надвигающейся грозе. Лётчику удалось
увести машину вдаль от города, где самолёт взорвался.

После гибели мужа Вера Илларионовна долго
страдала и не уходила по ночам с кладбища. Сестра,
переехавшая в Саратов со своей семьёй, позвала и Веру.
Так Вера Илларионовна оказалась в нашем городе, где
всю жизнь проработала в институте «Микроб». Двадцать
лет она выращивала и убивала холеру - так она называет
процесс приготовления вакцины.

Детей своих Бог ей не дал, но она всю жизнь
заботилась о племянниках. Сейчас Вера Илларионовна
одна, но ни на кого не в обиде. Только немного с
сожалением вспоминает ушедшее прошлое:

- Мы жили весело, интересно, ходили в простых
ситцевых платьях и дешёвых туфлях, ногти не красили и
никакой работы не боялись. На зарплату свою могли
ездить по всей стране, и в том числе на курорты,
отдохнуть и подлечиться. На каждом углу в Саратове
продавались пирожки, мы покупали их в большом
количестве, ведь стоили они всего 4 копейки! Билет в
театр оперы и балета стоил один рубль. Я посмотрела все
спектакли, которые там шли. Запросто ездили отдыхать на
черноморские курорты и были очень счастливы. Каким бы

нам теперь ни рисовали то время, оно прошло, и я ничего
не могу сказать о нём плохого. Сегодня я вижу, что многие
не могут себе этого позволить, а молодёжь жаль: они
сегодня не хотят работать так, как работали мы, их
отношение к труду - плёвое. Это грустно... А в целом я
прожила долгую и интересную жизнь, и ни о чём не жалею.
80 лет пролетели как одно мгновение.

Веру Илларионовну можно слушать бесконечно долго,
она рассказывает подробно, интересно. И нет в её
рассказе ни капли горечи, ни ненависти, а есть мудрость и
понимание какого-то главного закона жизни.

ЧЕРЕЗ ПРИЗМУ XX- ГО ВЕКА

Спустя несколько дней после того, как я взяла
интервью у художника Николая Борисовича Глинского, он
умер, так и не увидев этот материал о себе в печати, хотя
очень этого хотел.

Вместо интервью я сделала просто рассказ о нём. Он
не дожил до своего столетия лишь 2 года.

Николай Борисович Глинский родился 30 августа 1901
года в Москве в особняке из 17 комнат, в том самом доме,
где в детстве жил Лев Толстой. Его отец происходил из
купцов, и имел поместье на Плющихе, держал доходный

12

дом, был почётным гражданином Москвы (тогда давали
такое звание за благотворительные дела). Будучи рантье,
он помогал своему брату, владельцу стекольного завода в
Клину. Мать - потомственная дворянка, имела льняную
фабрику, основанную бывшим крепостным Иосифом
Синько ещё в 18 веке.

В семье было шестеро детей: четверо сыновей и две
дочери. Глинские в период царствования Николая II жили
хорошо. В России был расцвет культуры: по всему миру
гремели балеты Дягилева, концерты Шаляпина и
Собинова. Двоюродный дядя Николая Глинского был
одним из основателей МХАТа, а родной дядя - актёр.
Поэтому семья Глинских имела абонемент. Часто
отдыхали в имении в 8 верстах от Троицко-Сергиевской
Лавры. Ходили туда в церковь, соблюдали посты,
причащались и прочее. Государя маленький Николай
видел дважды. Первый раз в 1912 году, будучи
гимназистом он присутствовал на торжестве, посвящённом
Бородинской битве на поле. Царь был со своей семьёй и
приветливо поздоровался со всеми присутствующими. И
гимназисты хором ответили ему: «Здравия желаем, ваше
Величество!»

Второй раз - на 300-летии дома Романовых в Кремле,
где Николай Борисович также присутствовал как
представитель от учебных заведений. Спустя много лет в
журнале «Родина» он увидел фотографию этого парада,
но участники все не уместились, и она была отрезана как
раз там, где стоял гимназист Глинский.

Рисовать Николай начал с детства. Сначала ходил в
детскую школу, где преподавали три сестры, жившие в их
же доме и хорошие приятельницы его матери, которые
занимались с мальчиком индивидуально. Затем, обучаясь
в гимназии, продолжал заниматься живописью. Однажды
знакомый увидел рисунки талантливого ребёнка и сказал,
что поговорит с художником Коровиным, чтобы тот взял
его в ученики. Тому работы понравились, и он согласился
давать частные уроки Николаю, но не успел: грянула
революция.

Весной 1918 года семья Глинских - мать с детьми -
срочно переехали в Крым, чтобы переждать беспорядки,
которые проходили тогда в Москве. Но «переждать» не
удалось. Мать с младшими детьми возвратилась в Москву,
а Николай со старшим братом вступили добровольцами в
армию Врангеля, как поступали многие в то время, истинно
веря в то, что нельзя допустить воцарения в России
«вечного рая». Сначала Николай Борисович служил в
Симферополе, Мелитополе, а потом в Ялте. Там пробыл
недолго, вскоре дали «нестроевую», правда до последнего
дня не знал почему. В Ялте служил в охранной роте.
Однажды туда поступили два гусара, которые всем
приглянулись весёлым нравом. Они много рассказывали о
своём полке, и многие загорелись перейти служить в 12-й
гусарский Ахтырский полк. К тому времени от него
оставался лишь эскадрон, который входил в смешанный
полк. А вскоре от защитников осталось только 250-300
тысяч человек. Что они могли сделать? Притока новой
силы не было: кто-то не верил, что всё можно вернуть, кто-
то уже навоевался. В начале 1920 года Николай Борисович
эмигрировал в Турцию.

В Стамбул приплыли на пароходе, и там их
распределили по разным лагерям. Николай Борисович
попал с двумя сослуживцами. Переночевали под
навесами, а на другой день приехал болгарский корпус, и
они пристали к болгарам. Ночевали в турецких банях,
перебиваясь с хлеба на квас. Довелось поработать
торговцем газеты, которую издавал Аверченко,
гладильщиком в прачечной, маляром. Писал образки и
продавал их, чтобы как-то выжить.

Однажды объявили набор для обучения в гимназиях
Чехословакии и Болгарии. Но в первую не попал, не смог
осилить экзамены, ведь закончил только 6 классов, да и то
уже всё позабыл. А вот директор болгарской гимназии
оказался хорошим человеком, сжалился и взял Николая
Борисовича. Так весной 1922 года он попал в провинцию
Шумен недалеко от Варны. Вначале переписывался с
семьёй, оставшейся в Москве, но когда стали за это
преследовать, переписка прекратилась.

14

В Болгарии закончил гимназию и поступил в
Софийскую Академию художеств, где во время обучения
был стипендиатом американского профессора Томаса
Уиттимора. После окончания Академии работал
художником-костюмером в театре оперы и балета:
изготавливал (сам рисовал и шил своими руками) костюмы
для русских спектаклей, которые ставил Н. О. Моссовитин.
Высшим достижением его театрально-декорационного
искусства явились постановки на сцене софийской оперы
1934-1936 года балета И.Ф. Стравинского «Жар-птица» и
опер Н А. Римского-Корсакова «Садко» и М П. Мусоргского
«Борис Годунов». В последней пел сам Ф.И. Шаляпин,
оставивший Глинскому восхищённый отзыв о его
декорациях.

Великую Отечественную войну эмигранты приняли
вначале с радостью, думали, что Гитлер освободит
Россию от большевиков, но потом разобрались в чём
дело, особенно после прочтения книги «Майн кампф», и
отношение к войне резко изменилось. С замиранием
сердца следили за боями, переживали, когда враг
подходил к Москве, но узнав о победе под Сталинградом,
были очень рады.

В 1945 году Николаю Борисовичу предложили занять
должность главного художника Дома офицеров Красной
Армии, где он провёл отделку всех 5 этажей и подготовил
помещение к праздничному открытию, а потом и
проработал в нём более двух лет вплоть до ухода
советской армии из Болгарии.

В 1946 году Советский союз объявил, что все
эмигранты, желающие вернуться в Россию, могут подавать
заявления. К тому времени Николай Борисович уже имел
жену и сына. Его жена Лидия Николаевна тоже была
эмигранткой. Кубанская казачка, она окончила
консерваторию с золотой медалью и, если бы ни
революция, то была бы фрейлиной императрицы.

Но в 1946 году с возвращением на родину ничего не
вышло: им было отказано, а отказ мотивирован
отсутствием жилья, поскольку «много советских граждан
живут в землянках», а переселенцев селить некуда.

15

Когда в 1955 году в Советском Союзе началось
освоение целинных земель, и набирались добровольцы,
болгарские эмигранты вновь подали прошение, и тогда им
разрешили вернуться, но с условием, что все поедут
работать на целину в Ставропольский край. Все эти годы
они жили «на чемоданах», многие не обзаводились
имуществом. Так Глинские в составе группы из 12 человек
оказались в России. Но только два человека из этой
группы, бухгалтер и животновод, были востребованы.
Остальным отказано. Председатель колхоза возмущался:
«Я ждал рабочих, а мне прислали Академию наук!» Но
отношение к эмигрантам было лояльным: им предложили
устраиваться на работу по желанию, и никогда никто не
чинил им препятствий.

Когда уезжали в Россию, хотели распродать всё
имущество, но знающие люди посоветовали взять всё с
собой, вплоть до печки. «Берите, что увезёте, -
напутствовали они, - в России это всё - дефицит».
Глинские устроились работать в райцентре Туркменка:
жена фтизиатром в больницу, а Николай Борисович -
учителем рисования и черчения в школу. Если в Болгарии
у них была трёхкомнатная квартира со всеми удобствами,
то тут они жили в маленькой 9-метровой комнате с низким
потолком, где ходили согнувшись. Да и зарплата в 15 раз
меньше.

В первый же год Николай Борисович списался с
братом, который жил в Москве, и узнал от него о
родственниках. Мать умерла вскоре после возвращения в
Москву, отец - в 1928 году, хотя катастрофа в семье
началась раньше. Как только начались первые забастовки,
дядя, владелец стекольного завода, был вывезен в тачке с
мусором и переправлен в Москву, но там, находясь в
сильном психическом расстройстве, застрелился из
собственного револьвера. Старшая сестра исчезла во
время войны. Не успела сделать светомаскировку, её
забрали и больше никто уже не видел. Старший брат
переехал во Францию, где умер в 1953 году. Второй
старший брат, а также младшие брат и сестра жили в
Москве.

Весной Николай Борисович поехал в Москву, в Союз
художников, где, увидев характеристики, рекомендовали
его в Большой театр, но туда устроиться не удалось.
Заместитель министра культуры ответил: «Хорошие
художники нужны и в провинции».

Тогда весной 1956 года Николай Борисович переехал в
Саратов, где устроился главным художником в
саратовский драматический театр им. К. Маркса и в нём
проработал всю оставшуюся жизнь.

Кроме того, он писал живописные картины. Как
художник-живописец принимал участие в зарубежных,
областных, республиканских, зональных выставках.

Рассуждая о сегодняшнем дне, когда низвергнута
партия коммунистов и рухнул социалистический строй,
Николай Борисович вовсе не рад этому и не находит
ничего общего в сегодняшней России с бывшей царской, и
даже с капитализмом вообще. Ведь тогда бы ему вернули
всё имущество, которым когда-то владела его семья.

Это невозможно ещё и потому, что часть того, что
имелось, уничтожена: двух домов уже нет. 6-этажный
Доходный дом, имевший 7-комнатные квартиры, сейчас
переделан в коммуналки с малюсенькими комнатушками.
В одной из них с крошечным, пробитом уже позже, окном, в
бывшем чулане, на 6 квадратных метрах живёт его брат с
женой и двумя дочками .

На мой вопрос, как бы он распорядился своим
имуществом, если бы вдруг ему всё возвратили, Николай
Борисович ответил: «Пока не знаю. Это судя по
обстоятельствам. Но первое, что сделал бы, это переехал
бы жить в тот дом, где я родился и где жил когда-то Лев
Толстой».

За свою жизнь, длиной в век, Николай Борисович
Глинский усвоил одно правило: только собственный труд и
упорство делают человека Человеком. Ничего не делая,
нельзя прожить нормально. Только с трудом жизнь
становится осмысленной и чего-то стоит...

До последнего дня Николай Борисович создавал одно
полотно за другим.

ЖИЗНЬ ПРОЖИТЬ-
НЕ МОРЕ ПЕРЕПЛЫТЬ

Аотя о возрасте женщин в обществе говорить не
принято, но хочется сделать исключение для Антонины
Дмитриевны Зайцевой. Ей - 70, но выглядит она почти на
50. А как приоденется, да химическую завивку сделает, от
претендентов на её руку и сердце отбоя нет. До
семидесяти лет эта удивительная женщина ничем не
болела, даже таблетки ни разу за свою жизнь не
проглотила, никогда ей укол не делали и даже
медицинской карточки не завели. Да и сейчас она всю
зиму ходит босиком по полу, и никакая простуда её не
берёт.

' 18

Может, кто-то подумает, что жизнь у Антонины
Дмитриевны была лёгкой, - и ошибётся. О том, что ей
пришлось испытать, рассказывает она сама.

- Моя мать всю жизнь ото всех скрывала правду о
рождении дочери, и только перед смертью открылась, что
моим отцом является мой двоюродный дядя. В молодости
они очень любили друг друга, но их разлучили, и по воле
родителей они связали свои жизни с другими супругами.
Только настоящий отец знал эту тайну и всю жизнь
помогал любимой женщине - своей двоюродной сестре.

Узнав эту новость, я попыталась разыскать отца, но не
застала его в живых. Зато встретилась с братом, сыном
отца от законного брака, и подружилась с ним. Шила,
вязала, и всячески старалась чем-то помочь его семье, но
ревнивая жена брата всё же разбила нашу дружбу. И
теперь у меня никого из близких нет на этом свете.

Собственная кипучая и бурная деятельность Антонины
Дмитриевны началась в 35 лет. Именно тогда муж-
алкоголик в очередной раз избил её, беременную, да так,
что она потеряла будущего ребёнка. На сей раз не простив
деспота, она решила уехать во Владивосток искать
счастья. Пять девушек из Саратова, среди которых и была
Антонина Дмитриевна, долго скитались в поисках работы,
а ещё дольше оформляли документы.

Наконец-то она устроилась на рыболовный сейнер
«Дунай», где познакомилась с механиком Володей
Зайцевым, за которого и вышла замуж.

- Свекровь была категорически против нашего брака, -
вспоминает Антонина Дмитриевна. - И хотя я выглядела
моложе Володи, но была на 13 лет старше его, то нам
пришлось скрыть мой возраст. После регистрации брака в
новых документах мы изменили дату моего рождения. Так
из тридцатипятилетней я превратилась в
двадцатипятилеткюю. Эту тайну мы с мужем хранили всю
жизнь, до самой его смерти. Когда пришло время мне
уходить на пенсию, немало пришлось пооббивать порогов,
чтобы доказать свой настоящий возраст.

За годы «морской» жизни Антонине Дмитриевне
пришлось поработать поваром, уборщицей, пекарем,
буфетчицей.

- На рыболовном судне «Никитин» я работала
рыбообработчицей, - рассказывает Антонина Дмитриевна.
- Это плавбаза с морозильными камерами и рыбным
цехом. Несколько сейнеров ловят рыбу и доставляют её
нам. Мужчины рыбу моют, обрабатывают и загружают в
трюм. Оттуда по конвейеру рыба поступает в цех, где
работают женщины. Каждая рыба проходит шесть
операций: отрезается голова, хвост, плавники. Затем
тушка разрезается на куски, которые укладываются в
банки. В зависимости от сезона ловили сайру, окуня,
корюшку, сельдь, креветок, крабов. Уходили в рейс на год
без смены и без выходных. По приходу в порт сдавали
рыбу и отправлялись в отпуск. Отдыхали месяц - и снова в
рейс. Узнала массу всяких премудростей. Например, сайру
ловят только со светом: включают прожектор, и она идёт
на свет, как мошкара.

До 60-х годов камбалу с ладонь размером и минтай
выбрасывали за борт, так как за рыбу не считали. Икру ели
ложками. Когда шли ловить красную рыбу, несколько
семейных пар договаривались и брали с собой банки.
Мужчины спускали женщин в трюм: 5-6 рыбин - и ведро
полное. Заготавливали крабов, делали балык. Всё это
тщательно прятали, скрывая от начальства.

Рыбаки специально для японцев ловили акул - блюдо
из акульего мяса входит в их национальную кухню. На
своём судне оставляли только печень и мозг, остальное -
в трюм. В Японии, пока улов разгружался, команде
разрешалось выходить на берег. Обменивалось
определённое количество денег, предоставлялся гид.
Ради интереса наши моряки заходили в японские
рестораны и заказывали деликатесы: лапки лягушек, змей
под красным и белым соусом, жареную саранчу, каких-то
насекомых, похожих на наших червяков, и другое, но
только посмотреть. А для еды брали шампанское, торты,
пирожные, хрустящую соломку, кукурузные палочки.

Покупали в японских магазинах ковры, куртки, пальто,
электротехнику и другой товар. Если его находили, то всё
отбирали, а провинившегося списывали на берег. Поэтому
приходилось купленное тщательно скрывать. Раньше для
потайного места использовали переборку: аккуратно
отдирали обшивку, выкидывали ночью в воду стекловату,
забивали нишу товаром и снова заделывали. Но в 70-х
годах изобрели «пищалки», которыми обследовали все
каюты, находили и отбирали товар.

Но так хотелось вывезти красивые украшения, и платья
с люрексом, и что-то оригинальное. Как известно, голь на
выдумку хитра... Придумали новый способ. Ночью в море
спускали содержимое огнетушителей и, набив их товаром,
вешали на место.

Работала Антонина Дмитриевна и на китобойной
флотилии, где на судне обслуживающего персонала было
до тысячи человек. Имелся магазин, парикмахерская,
столовая, больница, в которой даже рожали детей. Здесь
тоже много чего интересного происходило.

- Однажды обнаружили кита-самку, - вспоминает
Антонина Дмитриевна. - Отлавливать самок запрещалось,
но рейс подходил к концу, а план был немного
недовыполнен, поэтому решили загарпунить её. Серо­
голубой кит весил 120 тонн. Когда разрезали - внутри
оказалась «цистерна» молока, которое в два раза жирнее
коровьего. На камбузе потом варили кашу, какао, и вся
команда была довольна. План выполнили, пришли в порт
и получили сполна свою зарплату. Нам, рабочему классу,
ничего не сделали, а капитана за это противозаконное
действие наказали. Из мяса китов изготавливались
консервы, а из костей - мука для удобрений и корм для
скота. Чем моложе кит, тем мясо вкуснее и не пахнет
рыбой.

Однажды на глазах у Антонины Дмитриевны
произошло страшное событие, которое она не может
забыть до сих пор.

- Отловили кита и затащили его на палубу. Судно под
тяжестью наклонилось, и один человек угодил в открытую
пасть кита, моментально оказавшись в желудке. Тут же

стали пилой распиливать в нужном месте, и быстро
извлекли пострадавшего, который был без сознания.
Вероятно от того, что внутренние органы и кости от
сильного сдавливания очень пострадали, это человек
прожил всего один год.

Трижды за время работы эта героическая женщина
попадала в такие ситуации, что могла погибнуть. Первый
раз это случилось в 1962 году.

- На судне готовились отмечать Новый год, -
рассказывает Антонина Дмитриевна. - Наш капитан
связался по рации со своим другом, капитаном такого же
судна, и пригласил его с командой в гости. Во время
швартовки в нашем судне образовалась пробоина, но
никто не обратил внимания. Отметили праздник.
Женщинам было выделено по одной бутылке красного
вина на двоих, а мужчинам - по одной бутылке водки на
двоих. После гулянки тот капитан благополучно
отшвартовался со своей командой в свой район, а вскоре
начался шторм. Машинисты не могли поставить приборы
из-за качки судна, которое было полностью загружено
рыбой. Водолазы обнаружили пробоину, вода прибывала и
затопила весь трюм с рыбой. Сообщили во Владивосток.
Почти все были пьяные. Дали команду спускать шлюпки на
воду, но из-за крена заклинило лебёдку, и спустили только
две. Трезвые, в основном вахта, 18 человек спаслись.
Само судно вытащили только через год, а капитана,
гостившего на нашем судне, разжаловали.

Сейчас Антонина Дмитриевна смеётся, вспоминая как
всё это происходило. А тогда было, вероятно, не до смеха.

- Мы с подружкой Людой только что побывали в
Японии и купили там красивую одежду. Её было жалко
оставлять, и мы быстро одели все вещи на себя. Когда
забежал мой муж со спасательным поясом и увидал меня,
он одновременно стал смеяться и ругаться. Мол, намокнет
всё, не повернёшься и утонешь. В воду прыгали с борта
высотой с двухэтажный дом в полной темноте. Друг друга
нашли в воде и поплыли к шлюпке. Плавала я всегда
хорошо, и сейчас до половины Волги доплыву! - смеётся
Антонина Дмитриевна.

В шлюпках находился НЗ: продукты, спирт, одеяло.
Трое суток нас гоняло ветром из стороны в сторону без
ориентира. Американское судно, заметив сигнал, который
мы подавали из ракетниц, пришло нам на помощь.
Потерпевших разместили по каютам, растирали спиртом,
хорошо кормили. Затем за нами прилетели на вертолёте и
отправили во Владивосток.

Однажды и нашему судну пришлось спасать команду
американских моряков. Услышав их SOS, мы поспешили
на помощь. Погрузили и живых, и утонувших. Последних
везли в трюме замороженными. Всю дорогу нас
сопровождали акулы-касатки.

Кстати однажды за нами также увязались акулы.
Сообщили, что на судне есть покойник. Обыскали всё, но
не нашли. А акулы преследуют. Продолжаем искать.
Оказалось, что одна молоденькая девушка, устраиваясь на
корабль, скрыла от начальства свою беременность. Здесь
родила мёртвого ребёночка, спрятала в холодильнике и
хотела отвезти домой и там похоронить.

Второй раз Антонине Дмитриевне пришлось пережить
день, полный ужаса, когда проходили пролив Лаперуза. В
одном наиболее сложном месте - много подводных скал, и
все суда сопровождает специальный лоцман, который сам
стоит на мостике.

- Но наш капитан, - говорит Антонина Дмитриевна, -
возгордился и решил, что и сам «с усами». Отказавшись от
лоцмана, он заявил, что знает здесь все кочки. В конце
концов судно напоролось на подводную скалу и село
пробоиной на неё. Капитан дал сигнал SOS. На воду
спустили шлюпки, и весь состав с личными вещами и
документами просидели всю ночь в них, и только утром
пришла помощь.

В третий раз Антонина Дмитриевна чуть не погибла из-
за своего любопытства.

- Мы медленно шли в Магадан без ледокола, сами
пробивая себе дорогу. Я с борта увидела тюленя-белька и,
выскочив на лёд, схватила его и подняла на судно.
Посадила животное в пустую бочку и стала наливать туда
воду ведром на длинной верёвке. Один матрос увидел и

закричал на меня матом. Пока он выбрасывал тюленя за

борт, я кинулась бежать, думая, что он меня будет бить.

Поскользнулась и упала в трюм. Отделалась лёгким

испугом и вывихнутой ногой.

Где только ни побывала Антонина Дмитриевна! И

Тихий, и Северный океаны избороздила вдоль и поперёк.

Видела восходы и закаты солнца на Японском и Охотском

морях, ходила по земле Камчатки и Аляски. Вот только на

китайскую землю сойти не удалось: во время разгрузки

рыбы как раз случились известные события на острове

Даманском, и команда осталась на судне.

В материальном плане тоже всё было в порядке.

Зарплату получала по тем временам высокую - 600

рублей. Регулярно высылала деньги матери в Саратов,

пока та наконец, взмолилась и написала в письме: «Зачем

ты так много мне высылаешь? Я не знаю куда девать

деньги и закапываю их в саду».

В 1972 году Зайцевы решили после 13 лет «морской»

жизни обосноваться на суше. Антонина Дмитриевна долго

не могла отвыкнуть от морских терминов и называла стены

переборкой, шифоньер - рундуком, туалет - гальюном,

пол - палубой.

Устроились муж и жена работать в

«Приволжгазпромстрой», где Антонина Дмитриевна

проработала 14 лет. И здесь не обошлось без романтики: в

Казахстане тянула Советско-Чехословацкий

нефтегазопровод, работала в Тюмени и других городах и

весях нашей огромной страны.

Рассказывать о жизни этой замечательной женщины

можно очень долго. Но разве целая жизнь может

уложиться в какую-либо, пусть и большую по размеру,

газетную статью?

РОДИНУ НЕ ВЫБИРАЮТ

Поэту-эмигранту Николаю Покровскому исполнилось
80 лет. Он прошел бесконечное количество дорог, исходил
пол-мира, сосчитал миллионы телеграфных столбов и всё
ещё в дороге, которая всё дальше уводит его от
многострадальной Родины. О своей жизни он
рассказывает сам.

- Моя жизнь сложилась так, что у меня никогда не было
«друзей», возможно, из-за постоянного страха, так
свойственного советскому человеку даже за границей. Бог

дал мне талант, который позволил выражать мысли и
чувства на бумаге и, таким образом, сохранять своё
психическое равновесие и возможность смотреть на
окружающее без опасения, что оно приведёт меня к
самоуничтожению.

У меня было украдено детство, юность и три четверти
сознательной жизни, но я прошёл через эту жизнь без
чувства ненависти и озлобления. Я никогда не проклинал
свою страну, свой народ, свою судьбу, но, с другой
стороны, я никогда не смотрел на всё по-тургеневски -
«Русь из прекрасного далёка».

Мне жаль, что моя биографическая справка становится
«философским трактатом». Я дожил до такого глубокого
возраста, что потерял способность говорить коротким,
казённым служебным языком, и для меня биография - это
не смена городов, школ, работ и физических переживаний,
а мешанина чувств, ощущений, лиц, характеров, политики
и философий, которые можно привести в порядок,
рассмотреть с объективной точки зрения, отбросить
пропаганду, искусственность, ложные порывы и увидеть
правду, которая, к сожалению, иногда очень ранит мозг и
душу. Думая о своей жизни, я ясно вижу, что она делится
на три отдельных периода.

БЕСПРИЗОРНИЧЕСТВО

Я родился в Петрограде в 1919 году. Мои родители
вскоре оказались во Владикавказе, где мой отец
скончался, когда я был ещё в пелёнках. Моя мама была
актрисой, но до начала моего беспризорничества я помню
только бесконечную смену поездов и городов, потому что
мать вместе с театром кочевала по всей стране и играла
как в настоящих театрах, так и в осквернённых церквах,
переделанных под театры.

Я помню голод 30-х годов, помню мёртвых детей на
тротуарах, помню витрины со всевозможными яствами,
охраняемыми милиционерами. Я помню расстрелы и
виселицы. И помню, как стал беспризорником,
потерявшись среди «мешочников» при переезде через
Волгу. Только через два года я нашёл свою мать в Москве.
Оправившись от всего пережитого, мы вернулись домой , в

коммунальную квартиру, вернее комнату, в которой жили
бабушка, тётя, мама, я и собака, окунувшись в процессы
«врагов народа», комсомол и антирелигиозную
пропаганду. Учиться в такой обстановке было трудно, но я
учился очень хорошо, быстро втянулся в «общественную»
жизнь и даже вступил в комсомол. Я очень интересовался
литературой и собирался по окончании школы поступать в
ИФЛИ.

Я был комсомольцем, но не верил в коммунизм. Скучал
на собраниях и всегда держал язык за зубами. Комсомол
для меня был дверью в университет. У меня никогда не
было «ернических» мыслей, 90% окружающего я принимал
как совершенно нормальное и верил, что «я другой такой
страны не знаю...», маршируя по площади с громким
«Ура!» Но я не был активным «безбожником». До приезда
в Москву я даже иногда прислуживал в церкви, знал
молитвы и молился на ночь. Но, конечно, я не был
верующим. Моя мать и вся семья были очень
религиозными людьми, и я всегда уважал их
религиозность. Я даже успешно защитил иконы в нашем
доме (кто-то донёс!), отказавшись их выкинуть на
основании того, что верит только бабушка, которой 96 лет
и которая молится за здоровье Сталина.

Уже позднее я понял, скольким жертвовала моя мать,
чтобы дать мне дорогу в жизнь. Я слишком поздно понял,
что я совершенно ничего не знаю о своей семье. У меня
было много родственников, но это были только лица. Кто
они, что они думают, где они родились, чем занимались, я
не знал. Будучи молодым и глупым, я ни о ком не
спрашивал, а они молчали, ничего не рассказывали,
никого не критиковали.

Перед окончанием школы я понял, что в ИФЛИ я идти
не могу, так как жить в нашей комнате с больными,
пожилыми людьми и учиться невозможно. И я подал
прошение в MBA. Я просто не поверил, когда меня
вызвали в Ленинград на вступительные процедуры.
Очевидно комсомол, «отличник» и физическая подготовка
помогли. Кроме того, я хорошо говорил по-немецки.

На Западе существует легенда, что Сталин ничего не
знал о подготовке Гитлера к нападению на СССР. На
самом деле он знал. За три месяца до начала войны все

27

военные училища, академии и школы были извещены о
преждевременных выпусках офицеров, врачей и
фельдшеров. В Ленинграде спешно шили форму и
заказывали сапоги. Выпускные экзамены отменили.
Отбирали курсантов, говорящих по-немецки и за неделю
до начала войны отправили в Прибалтику, даже не дав
попрощаться с семьёй. Одним из таких был и я,
очутившись за день до начала войны в чине фельдшера в
г. Плунге в двух километрах от немецкой границы.

Через семь дней, отступив к Риге, я попал в плен
вместе с десятками тысяч таких же, как я - не желающих
кончать жизнь самоубийством и становящихся
автоматически «врагами народа», потому что у Сталина не
было пленных, да и конвенцию Красного Креста он не
подписал, давая немцам возможность делать с нами всё,
что им хочется. Тут наступил для меня второй период
жизни.

ПЛЕН

Я понял, что означает лозунг «для пролетариата
Родина - весь мир» и обещание, что в случае войны
пролетарии всего мира протянут руку. Только в руке этой
была палка, и била она очень больно. В плену нас били
латыши, эстонцы, украинцы, немцы, итальянцы... Били
смачно, с удовольствием, как собак. Немцы считали, что
на эволюционной лестнице мы, русские, стоим ниже
человека.

Меня спас от смерти старый врач - немецкий офицер.
Я умирал от дизентерии, и меня свои же выкинули из
палатки к проволоке умирать. Проходящий мимо немец
увидел мои медицинские знаки отличия, забрал меня из
лагеря, положил в немецкий госпиталь, где меня вылечили
и подкормили.

К зиме 1941 года немцы взяли около миллиона
пленных. Красная армия сдавалась дивизиями, корпусами
и группами. Немцы этого не ожидали. Пленных некуда
было помещать, не хватало продуктов. Их согнали на
пески в Восточной Пруссии, обнесли проволокой и
кормили гнилой картошкой, брюквой, испорченным сыром
и хлебом из отрубей. Начался сыпной тиф и дизентерия.

Вши покрывали тело до такой степени, что казалось, будто
двигается кожа. Немцы изолировали лагеря и давали
пленным умирать. К весне 1942 года полтора миллиона
было похоронено в общих могилах.

Я выжил и был переведён в Инстербург, где работал в
госпитале для пленных поляков, французов и русских в
качестве фельдшера и переводчика. Здесь я научился
неплохо говорить по-польски и немного по-французски.

В 1943 году меня перевели в Берлин, одели в
«гражданское» и приказали работать в качестве
переводчика с рабочими, так называемыми «остовцами»,
которых становилось всё больше и больше. Они были
рабочей силой, которой у немцев уже не хватало, и они
привозили пленных поездами из захваченных территорий
Советского Союза.

К концу войны в Германии находилось около 15-18
миллионов русских, украинцев, белорусов, половина из
которых не хотела или боялась возвращаться домой, зная
что им предстоит. Была и другая половина, которая
возвращалась. В лагере я услышал тысячи рассказов о
настоящей жизни в СССР из уст бывших лагерников,
«кулаков», солдат из штрафных батальонов, простых
крестьян и загнанных интеллигентов. Рассказов о
страшном: об обманах и насилиях, о «чёрных воронах». Я
не мог поверить в это, ведь я жил в этой стране и всего
этого не замечал и не знал. Эти живые, правдивые
свидетели заставили меня отказаться от партии,
социализма, комсомола, пропаганды и веры во что бы то
ни было. Я был опустошён. Потом медленно стал
создавать в себе новый мир, новый взгляд на жизнь,
новые понятия. Я стал изучать страны, новые
правительственные, социальные и экономические
системы, новые религии, новые идеологии.

Я встретил старую эмиграцию. Одна её часть
доказывала мне, почему в России должна была
совершиться революция. Другая часть рассматривала нас
с лорнетом в руках, называя нас «советскими хамами»,
«ваньками» и «цареубийцами». Они нас ненавидели и
радовались немецким победам и зверствам фашистов.
Конечно, были и те, которые болели за нас, и за себя, и за
Родину.

29

Незадолго до конца войны я познакомился с русской
семьёй из Франции, которую немцы вывезли на работу в
Германию. За неделю до сдачи Германии я сделал
предложение девушке из этой семьи и женился. Почему?
Для всех конец войны означал освобождение, радость,
возвращение домой, встречи семьями и родными, начало
новой жизни. Я видел радостные лица англичан,
французов, американцев и других. А для русских это было
началом трагедии. Все мы ждали конца войны,
подавляющее большинство желало поражения немцев и
победы русского народа. Но... когда этот день наступил,
мы все оказались перед разбитым корытом, без надежд на
будущее и со слезами на глазах. Но это были не слёзы
радости, а слёзы душевной и психической боли. Для нас
всё было покрыто мраком неизвестности: или оставаться
на Западе, или Сибирские лагеря, возможные расстрелы,
отобранные пенсии у наших матерей и отцов и «печать
Каина» на спинах наших детей. Ещё в истории не
случалось, чтобы двадцать миллионов людей боялись
возвращаться на Родину. И не было такого, чтобы врага
встречали с цветами и хоругвями, а нас считали врагами.
Я тоже боялся и не хотел возвращаться. Я не хотел из
немецкого лагеря переходить в советский. Я ещё хотел
жить. Поэтому и женился.

Нам удалось вырваться в американскую зону за два
дня до падения Берлина, и благодаря тому, что моя жена
была из Франции, нам удалось присоединиться к
французским пленным, возвращавшимся домой. 24 мая я
оказался в Париже без денег и документов, без языка,
прячась от полиции. Так началась моя жизнь в
демократическом, свободном мире.

В это время в Париже «царствовал» Шарль де Голль и
советская разведка, которой он разрешил разъезжать по
Франции и вылавливать советских граждан, не желающих
возвращаться домой.

Был даже построен специальный лагерь Борэгар, в
который свозились все пойманные. Советской разведке
помогала старая русская эмиграция, которая создала Союз
Советских патриотов и доносила советскому посольству
обо всех невозвращенцах. Надо сказать, что не вся старая
эмиграция поддерживала «патриотов». Было много людей,

30

которые нам помогали. Как раз такие люди прятали меня
четыре месяца в ещё не открытом Южноафриканском
Посольстве (жене не надо было прятаться). Потом меня
устроили на работу под Парижем - копать торф. Там я
проработал до тех пор, пока мои знакомые не купили у
чиновника за американские сигареты право на жительство
во Франции. На моё счастье тогда во Франции можно было
подкупить почти кого угодно. Жене в это время
предложили ехать в Америку и работать переводчицей в
ООН. К этому времени у нас родился сын, но наш брак был
под угрозой распада. Во-первых, мы были очень разные
люди, во-вторых, она стала стыдиться того, что я -
«советский». Поэтому я предложил ей ехать одной. Она
оставила меня с ребёнком и улетела. Я прожил во
Франции ещё год, используя ещё один талант, посланный
мне свыше. Я хорошо рисовал. Приехав в Париж, я стал
рисовать на шёлке, из которого шили бальные платья.
Одновременно учил язык. НКВД к этому времени
успокоился, и я жил довольно спокойно. Я не знаю, что
случилось с моей женой: «общественное мнение»
заставило или она сама нашла мне работу в
Международном Союзе связи в Америке, но она выписала
меня и сына. В 1947 году я прилетел в Нью-Йорк. Начался
очередной этап в моей жизни.

ВДАЛИ ОТ РОДИНЫ

Этот период самый длинный, физически самый лёгкий,
умственно очень сложный и душевно очень важный.
Третий раз я начал жизнь сначала. Опять без языка, опять
без денег, опять с неуверенностью, что мне разрешат
остаться на постоянное жительство, с разрушающимся
браком, окружённый советскими шпионами и агентами,
которых в ООН было больше половины состава делегации
СССР. Они делали всё возможное, чтобы разрушить все
антикоммунистические русские организации. Всеми
легальными и нелегальными средствами, при помощи
шантажа и вербовки шпионов. Проработав в ООН шесть
месяцев, я нашёл себе работу, подобную моей парижской,
но более интересную - в текстильной фирме. Я делал
рисунки на материи, из которой шили галстуки, шарфы,

дамские и мужские платья и костюмы. Делал я это очень
успешно, и даже имел «имя» в Нью-Йорке. Выучив язык и
разведясь с женой, я подал прошение на эмиграционную
визу.

В 1955 году я встретился с Наташей и сделал ей
предложение. На этот раз я знал, почему женюсь. Наташа
была верующим человеком, обладала духовным запасом,
которого у меня не хватало, была русская и не потеряла
наши традиции. Она дала мне то, что до сих пор помогает
мне жить, и то, что помогло нам вырастить наших детей.

В 1967 году мне опять пришлось менять всю мою
жизнь. Мне предложили переменить профессию,
переехать в штат Мэн и стать заведующим отдела
производства частей для компьютеров. Я, конечно, ничего
в этом не понимал, но ... жизнь научила нас не пугаться.
Мне столько пришлось учить, в стольких вещах
разбираться, что страшно вспомнить. Но я не только
справился, но и стал специалистом в этой области, в
которой проработал до 67 лет, а после ухода в отставку
продолжал консультировать ещё два года. Я не хвалюсь,
просто хочу показать, что, несмотря на все жизненные
препятствия, если человек хочет и имеет поддержку друга-
жены, то всего может добиться.

После ухода в отставку я стал бесплатно работать в
госпитале, помогая больным, приезжающим из России,
которые не говорили по-английски. Я им переводил, водил
их к докторам, ходил с ними на операции. Всё это давало
мне удовлетворение. Вот, пожалуй, и вся моя биография.
Но я хотел бы добавить некоторые мои жизненные
впечатления и мысли.

КРИК ДУШИ

Я объездил за свою жизнь 18 стран. Я видел простых
людей и «великих мира сего». Я видел разные
политические и экономические системы и испытал столько
разочарования до слёз, что чувствую страх за будущее
моих внуков. Я с ужасом наблюдаю за тем, что творится в
России, вижу губительное влияние Запада. Я с горечью
смотрю на людей, всё ещё верящих в «демократию»,
которой в жизни нет, как и нет большинства «измов». Есть

плутократия, которая, прикрываясь красивыми словами,
разрушает последние остатки так называемой
«демократии» и «свободы». Кто-то сказал: «Когда свобода
(без ответственности) разрушает порядок, стремление и
жажда к порядку разрушает свободу». Вот это и творится в
мире. В Америке, да и в Европе, свобода делать всё что
угодно приводит не только к разрушению общественного
порядка, но и к моральному разложению, духовному
обнищанию. Пушкин когда-то сказал: «Чёрт меня дёрнул
родиться в России с душой и талантом». Я думаю, что
если бы Пушкин родился во Франции или Америке, он бы
не написал и десятой части своих томов. И он, и его талант
погибли бы очень быстро от общества, от того, что его
окружает, или от собственной руки.

Нам было трудно жить за границей во время холодной
войны. С одной стороны, мы присягали Америке, с другой
стороны, мы были русскими. Наши дети - американцы, но
они тоже русские. За кого нам нужно было болеть на
Олимпийских играх? Эта двойственность иногда была
очень болезненной.

Я думаю, что России учиться у Запада нечему, ни в
духовном, ни в моральном отношении. Все едут в Россию
или заработать или разрушить нашу религию и единство,
поставить Россию на колени. Запад нас никогда не любил
и не любит, и мы уже сейчас видим ростки новой
«холодной» войны.

Как бы мне хотелось, чтобы наш народ и бывшие
партийные бюрократы, которые всё ещё царствуют над
нами, увидели, какое страшное будущее лежит перед
страной. Может быть, на плечах поэтов и писателей и
лежит задача просветить их или, по крайней мере,
поддерживать всё, что нам дорого и воевать со всеми, кто
хочет и может исковеркать наши души.

НЕ ВЕЧНО ЗЛО ПОД БЕЗДНОЙ НЕБА

Иван Григорьевич Мозин родился в Ярославской
области в селе Медведково, которого сейчас нет, как нет и
деревни Юдинка, где жила бабушка, а также деревни
Колобово куда он ходил в школу. Отец его родом из
Ленинграда. Как он оказался в Ярославской глубинке, как
познакомился с матерью и кем работал, Иван Григорьевич
не знает. Когда ему исполнился один год, мать тяжело
заболела и умерла. Ей было всего 26 лет. Детей:
сестрёнку Настю, которая была старше на два года, и

маленького Ваню взяла к себе бабушка, а отец скрылся в
неизвестном направлении. Он появился спустя несколько
лет, когда Ване было лет шесть, и взяв мальчика с собой,
отправился в Москву. Там он решил избавиться от сына,
подвёл к большому дому и стал учить: зайди туда и скажи,
что ты - сирота, и у тебя никого нет. Но мальчик
сопротивлялся. Они долго ходили по московским улицам, и
Иван Григорьевич помнит, как топал вслед за отцом
своими босыми ногами по мощёным улицам столицы.
Помнит, как сели в трамвай и тут отец, вероятно, вновь
решил избавиться от ребёнка и выпрыгнул на ходу.
Мальчик, испугавшись, выпрыгнул вслед за ним и
разбился. Собрался народ, приехала милиция. Об этом
событии до сих пор осталась метка на лбу.

Наконец, после долгих мытарств, они попали на приём
к Надежде Константиновне Крупской. Иван Григорьевич
запомнил большую комнату, где сидели примерно
двадцать машинисток и все стучали на пишущих
машинках, а слева - дверь, ведущая в маленькую комнату
около 12 квадратных метров с одним окном. За столом
сидела пожилая седая женщина. Она долго разговаривала
с отцом. А мальчику сказала: «Сейчас я подарю тебе
книжку». Это были сказки братьев Гримм. Он читал все
сказки, но наиболее понравилась и запомнилась про
горшочек с кашей.

Потом маленький Ваня попал в дошкольный детский
дом в городе под Ярославлем и помнит, что напротив него
был монастырь и вблизи мост через Волгу. Детей, и
мальчиков и девочек, одели в костюмы «матроски» и
сказали, что директора надо звать «мамочкой». Там
хорошо кормили, по праздникам давали подарки. На
Новый год ставили ёлку, а само помещение было
украшено разноцветными флажками на ниточках,
протянутыми крест-накрест из угла в угол.

Потом его перевели в школьный детский дом в г.
Данилов, где, оказывается, была и его сестра (об этом он
узнал позже), и там же была похоронена его мать (об этом
он узнал спустя много лет). Но сестру вскоре забрала
бабушка. Она приезжала навестить внука. Это был летний
день, мальчик играл в песочнице, строил домики для пчёл.
Кто-то крикнул: «Ваня, бабушка приехала». Она стала

35

уговаривать его поехать в деревню, но Ваня упирался. Но
после того, как она похвасталась тем, что у неё есть гуси,
внук согласился поехать в деревню на недельку. Со
станции шли пешком, и кто-то из знакомых обратился к
бабушке: «Анна Ивановна, зачем вы берёте его, вам же и
так трудно?» Сестра, о существовании которой он не
подозревал, стояла на крыльце и встретила его вопросом:
«Ты чего смотришь?»

Тут началась война. Ивану Григорьевичу пошёл
одиннадцатый год. Он помнит, как плакали женщины, а
мужчины пели песни, уезжая на станцию на лошадях, сидя
на телегах. А один мужик сказал: «Семи смертям не
бывать, а одной не миновать». Начался голод. У
колхозников отбирали последний хлеб. Маленький Ваня
запомнил два эпизода из того времени. Одна женщина
мешок с рожью опустила в колодец, но его всё же нашли.
Её арестовали и уводили под конвоем из деревни.
Однажды недалеко от деревни упал советский самолёт
(может быть, бензин кончился). Малыши бегали туда
смотреть. Немецкие самолёты всё чаще стали кружить над
деревней, разбомбили станцию. Местные жители ездили
туда собирать горелое мыло и сахар. Дети собирали на
полях колоски. Их сушили, выдували мякину, бабушка
толкла в ступе муку, пекла хлеб, блины и делала
«болтушку». Об этом времени Иван Григорьевич позже
написал стихотворение.

Где и чья гуляет доля,
Кто бы это знал.
Шёл старик седой вдоль поля,
Детство вспоминал.

Вспоминал, не беспокоясь,
Что глядит во тьму.
Колоски ржаные в пояс
Кланялись ему.

Шла война, а он - мальчишка
Гнал по телу дрожь.
Шёл по полю, как зайчишка,
Где убрали рожь.

Голод гнал, как ветер адский,
Как буран - пески,
Собирать, как ягод сладких,
В поле колоски.

И молил, чтоб с мира воза
Бог не дал упасть,
Воровство с полей колхоза
Ой, карает власть.

Диоген сидел в бочонке,
Помня мира ложь.
Как в войну жилось мальчонке
Помнит только рожь.

Весной 1943 года есть стало нечего. После двух дней
без пищи бабушка сказала: «Будем умирать...» Но
умирать Ивану Григорьевичу не хотелось. Он вспомнил,
как один мужик клеил калоши, которые надевали на
валенки. Крупным напильником он стирал место возле
дырки и приклеивал на него заплату. Клей готовил так:
брал бензин и клал туда каучук. Иван Григорьевич сделал
клей и сказал бабушке, что пойдёт по деревням калоши
клеить. «Ты не дойдёшь», - возразила бабушка. «Дойду».
И пошёл на хутор Хрушино (в настоящее время его тоже
нет). Шёл, шёл, силы кончились, он лёг отдохнуть и стал
замерзать. Очнулся от голосов. Склонившаяся над ним
женщина сказала: «Да он живой!» Повели в деревню,
стали расспрашивать: кто и откуда. Он сказал, что идёт
калоши клеить. «Какие калоши! Накормить! - решили
хуторяне. Потом ему принесли несколько пар калош,
расплатились картошкой и хлебом. Он собрал в узелок и
понёс бабушке с сестрой. Они лежали на печке и были уже
без сознания и в поту. Накормив их, Иван Григорьевич
отправился в другую деревню. И так продержались до
лета. А тут и сестра пошла работать на прополку полей.

А в 1944 году, когда Ване было 12 лет, в деревню
приехал мальчик и уговорил его поехать учиться в
ремесленное училище на токаря-металлиста в Рыбинск.
Там он учился очень успешно и даже был награждён
похвальной грамотой, которую хранит до сих пор.
Подросткам приходилось трудно: один день учились, а

другой работали на заводе - на токарных станках
вытачивали головки к минам, а также разные гайки и
болты. При заводе имелась столовая. Паёк был очень
скудным (щи с капустой без мяса, хлеба по 150 граммов в
завтрак и ужин, и 200 - в обед, сахара не было), постоянно
ощущался голод. Голодные пацаны ходили на элеватор,
где ели жмых; промышляли на пивоваренном заводе, где
им перепадала барда, которой кормили лошадей; на поля,
где собирали листья капусты.

К концу войны стало легче жить морально. Возвратился
в фронта мастер с разбитой головой и без глаза. А когда
по радио объявили о победе, мальчики от радости
запрыгали на кровати. Не потому что закончилась война, а
потому что на работу не надо было идти. Ведь им было
всего по 14 лет! Побежали на станцию: там шли эшелоны с
техникой и советскими солдатами, которые играли на
немецких аккордеонах и пели. Дымилась полевая кухня. И
тут Иван Григорьевич впервые за все эти годы наелся: ему
дали котелок щей, каши и буханку хлеба. Стали
появляться пленные немцы. Первого пленного немца он
увидел на заводе, где они работали под охраной. Второго
- когда собирал в поле листья капусты. Об этой встрече он
написал стихотворение.

...Живя с сестрой в сыром бараке,
И голод вечный бы унять,
Ушёл в поля, как мох, как ягель,
Капустных листьев добывать.

Увидел он: там пленный немец
С душой живою под сукном,
Согнувшись словно полумесяц,
Ходил по полю как и он.

Они бродили, словно тени.
И вдруг - пред ними невредим
Кочан капусты. Знать потерян
Среди соломенных седин.

Глаза находке удивились.
Рванулись к кочану спеша,
И в тот же миг остановились,
Друг другу уступая шаг.

Не вечно зло под бездной неба,
И не ведётся счёт слезам.
И нож мальца, как пайку хлеба
Кочан разрезал пополам.

Третьего немца увидел в лесу, где стоял лагерь для
немецких военнопленных. Он тоже собирал ягоды. Немец
был худой, в очках, приветливо поздоровался: «Здраствуй,
малчык». В 1950 году немцы уезжали в Германию, домой.
Товарные вагоны были украшены красными
транспарантами и еловыми ветками. Местные жители
собрались на вокзале смотреть. Немцы были одеты в
новую форму.

После войны несколько выпускников, в том числе и
Иван Григорьевич, отправились в полуразрушенный
Ленинград работать на заводе токарями. Работали во
вторую смену (в 16 лет!), стоя всю ночь у токарного станка,
жили в подвале полуголодные. Тут и стал он
интересоваться литературой. По выходным дням
совершал походы в музеи. Много интересного попадалось
ему в библиотеках. Прочитал запрещённые стихи Пушкина
о царе Никите и его сорока дочерях. Попался указ Петра
Первого, который помнит до сих пор: «Говорить в сенате
своими словами, а не по писанному, дабы дурь каждого
была видна». Тут же он увлёкся поэзией и сам стал писать
стихи.

Обнаружив, что у него всего лишь четыре класса
образования, Иван Григорьевич сдал экстерном экзамены
за восьмой класс и пошёл в школу рабочей молодёжи в
девятый. Здесь появилось новое увлечение - парашютный
спорт. Стал усиленно готовиться к всесоюзным
соревнованиям в Киеве. За два года совершил 137
прыжков. За каждый прыжок тогда платили по пять рублей,
которые можно было брать обедами. Порой он ради этого
делал по два прыжка в день.

Приехала сестра Настя и поступила в институт
механизации сельского хозяйства. И тут у него украли
карточки, питаться было нечем. Он попросился в отделе
кадров в отпуск, но его не отпустили, хотя не имели на это
права. Тогда, выйдя в слезах, он с досады и отчаяния
сунул палец в токарный станок. Палец ему перевязали. Но

он в знак протеста ушёл с работы самовольно, а тогда за
такое действо сажали в тюрьму. Осудили и Ивана
Григорьевича, и дали ему срок - четыре месяца.
Отправили в знаменитые «Кресты». Он запомнил
стальные ворота, кованые сапоги, идущие по лестнице.
Посадили в камеру, где находились 15 человек
заключённых. К нему обратились: «Ну, что, студент
прохладной жизни, сколько тебе дали?» Он заплакал:
«Четыре месяца». «А нам - по двадцать лет». За всё
время его никто никогда не обидел, пальцем не тронул,
ничего никто не отобрал, грубого слова никто не сказал.
Наоборот, оберегали. Многие сидели «ни за что». Один
воевал на «Катюше», и машина сломалась, ему дали за
это срок. Дату 14 ноября и 14 мая (когда вышел на
свободу) Иван Григорьевич не забудет никогда.

А потом он замечтал стать лётчиком. Поступил в
аэроклуб, где изучал теорию лётного дела, летал на
маленьких самолётах, готовился поступать в Качинское
военное училище. Но за год до поступления простыл и
получил воспаление уха. Врачи лечили его прогреванием,
пошёл на поправку. Проходить медкомиссию пришёл
бравый молодой человек. Всех врачей прошёл без
претензий, а вот к ЛОР надо было принести рентгеновские
снимки. Пришёл в общежитие расстроенный и
пожаловался ребятам. Один откликнулся: «Не горюй, я за
тебя схожу». Сходил и принёс большой пакет. Но радость
была преждевременной. Врач, раскрыв пакет, посмотрела
плёнку на свет и изрекла приговор: «У вас с ушами не всё
в порядке». Так пришлось расстаться с мечтой стать
лётчиком. Пошёл в военкомат, и там предложили поехать
в Саратов в военное училище, которое в то время
называлось КВПШ им. Ворошилова. Проучился недолго, и
пришёл приказ училище расформировать. Кто желает -
может переходить в военное училище пограничников. Иван
Григорьевич согласился. Проучившись три года, он
получил направление в Казахстан. Но по специальности
связиста работы не предоставили, а дали взвод солдат и
пять машин, чтобы отвезти заключённых на строительство
лагеря и охранять их. Это был СТЕПЛАГ. Там сидели
политзаключённые всех мастей, например, ходили слухи,
что сидят здесь предатели молодогвардейцев, а

40

охранники их называли бандеровцами. Много разных
историй узнал он здесь. Например, одна девчонка
рассказывала, что после войны к ним в деревню приехали
агитаторы для вступления в. комсомол. Несколько человек
вступили, а потом приехали с проверкой, оказалось, что
это была вовсе не комсомольская организация, и ничего
не ведавших «новоиспечённых комсомольцев» посадили в

машину и увезли.
Затем Ивана Григорьевича перевели в город Кенгир в

том же Казахстане, где он стал работать по
специальности, связистом, где дослужился до звания
старшего лейтенанта. Здесь и познакомился со своей
будущей женой. Когда девчонкам сообщили, что приехал
новенький симпатичный лейтенант, одна из них, вздёрнув
носик сказала: «Да что в нём симпатичного?» Когда
молодому лейтенанту передали эти слова, он
принципиально захотел познакомиться с ней и доказать,
какой он на самом деле. В этот же вечер пригласил её на
танец, а вскоре они поженились. А потом Ивана
Григорьевича направили в Карелию, где он уже стал
капитаном. Тут-то неожиданно и объявился родной папаша
и потребовал с него алименты, так как уже нигде не
работал и жить ему было не на что. Иван Григорьевич стал
исправно посылать ему приличную сумму денег, чтобы
родитель мог на них безбедно существовать. Отслужив, он
ушёл в запас.

Оказавшись на «гражданке», Иван Григорьевич понял,
что другой специальности, кроме токаря , у него нет. Один
знакомый предложил ему пойти работать в КГБ, где ему
сразу же дадут звание майора, но с условием, что он будет
служить в Капустиной Яре. Но жена Лидия Ивановна,
которая работала экономистом, рассудила разумно: ни ей
работы, ни двум дочерям школы там нет. Пришлось
отказаться. Устроился связистом в Саратове в
территориальный центр магистральных связей и
телевидения, где проработал 15 лет и ушёл на
заслуженный отдых.

Дочери Елена и Виктория - обе врачи, а Иван
Григорьевич давно уже дед. Он любит копаться в саду, а
между делом пишет замечательные стихи.

УТОМЛЁННЫЕ БЕЛЫМ СОЛНЦЕМ

Тридцать лет не видел Игорь Лазаревич Клебанов
такой жары, какая стояла тем летом. Это было в 1968 году
в Таджикистане, когда он - помощник оператора -
принимал участие в съёмках фильма «Белое солнце
пустыни».

- Температура песка - 75 градусов, - вспоминает
Игорь Лазаревич, - зарыть яйцо - испечётся. Мужчинам
было не сладко в такую жару, а девчонкам под чадрой,
когда 45 градусов в тени - слов нет. Они, бывало,
валялись с мокрыми полотенцами и валидолом. Иногда

идти не могли, и тогда режиссёр Владимир Мотыль просил
нас, мужиков. Мы одевали чадру и туфельки и шли. Идём
однажды, пошутить захотелось. Подхожу к Тане
Федотовой, которая Гюльчатай играет, и говорю:
«Гюльчатай, покажи личико». А наш плотник из-под чадры
басит: «Какая я тебе Гюльчатай?»

- Как в такой раскалённый песок зарывали Саида,
то бишь Спартака Мишулина?

- Специально для этого изготовили ящик из
двухдюймовых досок. Говоря о Спартаке, я уж заодно
расскажу об одном эпизоде, который от начала до конца
снимал я сам. Это технически неправдоподобный момент,
но он вошёл в фильм и, возможно, этого никто не
замечает. Это момент, когда Саид скачет на лошади и,
увидев двух бандитов, стреляет в них два раза подряд из
трёхлинейки, а этого сделать никак нельзя, не
перезарядив ружья. Но он не мог этого сделать, так как
находился в это время под лошадью.

- Наверняка не обошлось без каскадёров...
- Конечно. 17 человек каскадёров приехали из Москвы.
Когда они разделись, я ошалел: их груди были в шрамах,
рубцах. Когда я об этом спросил одного из них, он ответил:
«Работа у нас такая, каждый день может быть
последним». С раскалённого песка и мёртвый вскочит. А
им приходилось с лошадей падать на песок и обязательно
полежать хоть несколько секунд. Я снимаю, а они падают и
тут же, как ужаленные, вскакивают. Я кричу: «Что вы
делаете?! Вы должны лежать, ведь идёт съёмка...», а они:
«Сам полежи в горячем-то песке мордой вниз».
- Когда вы снимали этот фильм, предвидели ли,
что он станет таким популярным?
- Нет, конечно. Думали, что будет рядовой вестерн.
Съёмки фильма шли два года. Причём сценарий
назывался «Спасите гарем». Но это название не
понравилось, по слухам, Екатерине Фурцевой, и было
решено переименовать фильм. Все ломали головы, как
лучше назвать, а режиссёр даже приз пообещал - две
бутылки коньяка тому, кто придумает.
Что касается роли Сухова, то на неё вначале был
приглашён Георгий Юматов. Может быть, с Юматовым
был бы совершенно другой фильм. Но... Юматов изрядно
поддавал, и режиссёр ему поставил условие - если

запьёшь, сниму с фильма. На следующий день должны
были быть съёмки, а Юматов - никакой... Пьяный лежит.
Может быть, к счастью.. Тут и пригласили Кузнецова.

- Зрителям очень полюбился Петруха. Расскажите
об этом актёре.

- Играл Петруху Николай Годовиков - парень,
делающий первые шаги в кинематографе. До этого он
снимался в двух фильмах: «Республика Шкид» и «Женя,
Женечка и катюша». И надо же такому случиться, что в
первый день съёмок он упал и разбил нос. Долго думали,
как быть с его болячкой, но отрывать её не рискнули, и
режиссёр сказал, что будет снимать прямо так, а
впоследствии Николай будет гримироваться под эту

болячку.
Судьба Годовикова сложилась неудачно. После съёмок

фильма он ушёл в армию, где и посмотрел этот фильм в
готовом варианте. Придя из армии, получил проникающее
ранение в область сердца. Лежал в больнице, затем
устроился работать грузчиком. Раны не заживали,
пришлось оставить работу. Тут его обвинили в тунеядстве
(после трёх месяцев безработицы) и посадили в тюрьму.
Это было накануне Московской олимпиады в 1980 году.
После тюрьмы без прописки бомжевал, ночевал по
чердакам и подвалам, связался с ворами и вскоре получил
новый срок за кражу. В общей сложности отсидел восемь
лет.

А Татьяна Федотова, которая сыграла
Гюльчатай?

- На съёмки фильма она попала совершенно случайно:
прогуливала урок в балетном училище и попалась на глаза
киношникам, которые искали девочек для гарема Абдуллы.
Ей тогда было 16 лет. Все её любили, оберегали,
заботились о ней. После окончания балетного училища
она работала в танцевальном ансамбле. Вышла замуж за
композитора Геннадия Кузьмина. У них двое детей:
Серёжа и Маша. В настоящее время работает уборщицей
в музее.

- Яркий образ создал Павел Луспекаев. Говорят,
что это был его последний фильм. А какой он был в
жизни?

- У него были ампутированы ступни ног, он ходил на
протезах. Ему было очень трудно, но он старался этого не

показывать. Когда он шёл на съемочную площадку, за ним
шла его жена (бывшая жена В. Мотыля) и несла
алюминиевый стульчик. Он двадцать метров пройдёт и
говорит: «Подставь». После съёмки отходил в сторону,
садился у моря, опускал ноги в воду, и у него аж слёзы
были на глазах. Он чувствовал, что жизнь его подходит к
концу. У него была потребность в общении с людьми. За
свой счёт он покупал выпивку, не жалея денег. Собирались
все: от режиссёра до плотника, и дело не в выпивке, а
хотелось пообщаться. Рядом с ним сидела жена, девчата
из гарема; он сажал кого-нибудь на колени и читал
отрывки из пьес. Любил петь под гитару, но сам не играл.
Его любимая песня была «Степь да степь кругом». Пьяным
я его никогда не видел. Он был высокий, мощный,
здоровый русский мужик! Он очень любил Николая
Годовикова, просто как сына.

Сначала Верещагина хотели оставить в живых - якобы
он уплывает на шхуне. Собирались снимать вторую серию
картины про него. А фильм задумывали такой: прошло
много лет, Советская власть установилась в Средней
Азии, басмачей больше нет. И товарищ Сухов волею
судьбы попадает в те же места, где воевал. Там идёт
мощное строительство, и Сухов вместе с бывшими
женщинами из гарема Абдуллы, счастливые и довольные,
работают на стройке. Но продолжения не было.

Вспоминаю ещё один эпизод. Это там, где жена подаёт
Верещагину чёрную икру, а он кривится: не могу я её,
проклятую, есть... Зрители смеются, а нам, кто снимал эту
сцену, ещё смешней, так как мы знаем, как было на самом
деле. Снимали эту сцену поздно вечером, все голодные,
как волки. Пару килограммов икры мы заранее купли в
ресторане, положили в плошку, которую наш плотник
изготовил. В середине углубление, чтобы можно было
ложку окунать. А по краям просто размазано... У зрителя
создаётся впечатление, что там килограммов семь. Мы
ходим, на икру поглядываем, слюнки глотаем. Начали
репетицию, принесли ложку Луспекаеву, а он не выдержал
- ам! Режиссёр кричит: хватит репетировать, снимаем!..
Самое досадное - эта икра никому не досталась. Забыли в
холодильник поставить, устали и спать завалились, а она
испортилась.

Вскоре после фильма «Белое солнце пустыни»
Луспекаева пригласили сниматься в фильме «Вся
королевская рать» на главную роль (остались кинопробы).
У него был день рождения, жил он в гостинице «Пекин»,
принял ванну, вылез, но не дошёл до телефона...

- Абдулла - отрицательный персонаж. И всё же...
- Его играл грузин - Кахи Кавсадзе. Кстати, долго
прикидывали - как «убить» Абдуллу. В сценарии был такой
вариант: он раненый падает, плывёт под водой, кровь

хлещет. Но вода оказалась такой мутной, что снимать

невозможно. Потом решили, что Сухов его застрелит и он
упадёт. И всё. И тут я подумал: не может убийца и злодей

так просто умереть, пусть он - сползает по лестнице,
стреляет от бессилия из маузера в воздух, и кровь его

перемешивается с нефтью. Сказал об этом оператору
Эдуарду Александровичу, тому идея понравилась, а затем
её принял и режиссёр Так что я немножко горжусь -
придумал, как Абдуллу убить.

- А как вам сам режиссёр?
- Это был очень жёсткий человек, просто узурпатор.

Особенно на первом году съемок. Но когда узнал, что нам
трудно приходится каждый раз ездить сто километров туда

и сто обратно - на Кушку, где шли съёмки, он немного
подобрел. Репетиций было мало. Мотыль давал актёрам
импровизировать.

- Из двух - один год фильм снимался в Туркмении.
А другой год?

- В Махачкале. Кстати, у нас там вышел инцидент.
Местные обворовали нас начисто: стащили костюмы,
сабли, пистолеты. Пришлось выходить на главного

«мафиози» Махачкалы. За то, чтобы возвратить наш

реквизит, мы предложили ему сниматься в кино. Он
согласился. Через два дня нам всё возвратили. А он играл
в фильме бандита, которого убивают в сцене у баркаса.

Внешность его соответствовала персонажу, а лицо было

мужественное и благородное. Впоследствии он стал чуть
ли не национальным героем: вся Махачкала ломилась в
кино на него посмотреть.

...Судьба самого Игоря Лазаревича сложилась в целом
плохо. После «Белого солнца пустыни» снимал фильм
«Дожить до рассвета» и другие. Много детских, например,
«Пятёрка за лето», «Пятая четверть». В личной жизни не
сложилось, с работой не вышло, а жизнь доживать
приходится в Саратове в большой нужде.

УЧИТЕЛЬНИЦА
МАРИЯ АЛЕКСЕЕВНА

Пикто из известных мне людей не пользовался при
жизни таким бесконечным уважением и доверием, как моя
тётя - Мария Алексеевна Романова.

Родилась она в селе Верхозим Пензенской области в
бедной семье, где было пятеро оставшихся в живых детей.
На её детство выпал голод. Нечего было есть, порой траву
перетирали в муку и пекли из неё лепёшки. Однажды
весной на поле нашли несколько картофелин, оставшихся
после осенней уборки.

- Со старшей сестрой Любой варили эту картошку на
керосинке, к нам пришёл наш дедушка Матвей, живший
недалеко от нас, - вспоминает Мария Алексеевна. - Он
попросил Любу снять с варева накипь и дать ему, так он
хотел есть. Она дала ему этой накипи, он съел. А вскоре
дед умер от голода. Я всю жизнь не могла простить себе,
что мы тогда пожалели деду картофелину. Хотя их
действительно было-то совсем немного, самим не
хватало.

Отец умер рано, а мать одна воспитывала детей и к
тому же работала в колхозе, была стахановкой. Помню,
она пахала на корове поле, а я ей приносила туда своего
младшего братишку. Она кормила его грудью, и я снова
уносила его, а она снова принималась пахать. Она сама
косила и заготавливала сено, и возила из леса дровишки,
да мало ли работы выпало на её долю!

Люба, закончив 4 класса местной школы, больше не
училась: не в чем было ходить в школу. В войну она стала
работать трактористкой и комбайнёркой, была
стахановкой. А Мария Алексеевна до школы изучила все
учебники сестры и пошла в школу сразу во второй класс,
так как в первом ей нечего было делать - она всё знала,
умела читать, писать, считать до ста, решала
математические задачки. Училась она на «отлично».
Закончив свою сельскую начальную школу, она стала
пешком за 7 километров ежедневно ходить в школу села
Синодское: зимой - в лаптях, из которых торчала солома,
весной и осенью - босиком. В школе за отличную учёбу
двоюродный брат Володя - тоже отличник и главный
«конкурент», с которым она постоянно соревновалась,
прозвал её так: «Учительница Мария Алексеевна».
Забегая вперёд, скажу, что это его предсказание сбылось,
хотя он сам этого не узнал: ушёл на фронт и погиб в
начале войны.

В начале войны многих односельчан забрали на фронт,
в том числе и мальчишек-одноклассников, а также
учителей-мужчин. Пять девчонок в классе вышивали для
них носовые платочки.