СТРОГАНОВЫ

НАЧАЛО
Род Строгановых берёт начало в Касимовском уезде Рязанской губернии
с Прокофия Ерина. Во второй половине ХIХ века в его родное село прибыл
новый священник, а там добрая половина населения, если не больше – Ерины.
«Как же я вас различать-то буду? Берите себе новые фамилии». У Прокофия
было прозвище – Строгальник, так как и он сам, и у него в роду были хорошие
столяры. Поэтому он и выбрал фамилию Строганов.
Прокофий женился на Варюхиной Наталье Павловне, и у них родилось
шестеро детей: Арина, Ольга, Евдокия, Николай, Григорий, а также Иван –
отец моего деда.
У Ивана Прокофьевича было две жены. От первой, Марии, родились
Василий, Анна, Мария, Алексей, Елизавета и Михаил – мой дед. От второй –
сын Иван.
Иван Прокофьевич пришёл в деревню Сидорово, как тогда выражались,
с Лома. Было такое село неподалёку, про которое говорили «на Лому»,
«пойдём на Лом». Он был родом оттуда.

Лом (Рождественское) — село в Касимовском районе Рязанской области.
Относительно недалеко (примерно в двухстах километрах к востоку) находится село
Константиново, малая родина Сергея Есенина, где сейчас располагается музей-заповедник
поэта.

Село получило своё название от слова «бурелом», «ломать деревья». Когда-то на
этом месте был сплошной хвойный лес с исполинскими деревьями.

И вот на одной из лесных полян поселились первые жители села. По рассказам
стариков, ломать лес (то есть расчищать место для жилья — Бабурин А.) начали в
деревне Починки, поэтому деревня и носит такое название — «почин», то есть начало.
Основатели Починок подсекали лес в южную сторону до водораздела дола, который
представлял собой в то время непроходимую трущобу, которая весной и осенью была
залита водой. Село существует уже более трех с половиной веков.

Усадьба Лом (Рождественское) организована капралом князем А. И. Маматовым с
женою А. Якушкиной. В начале XX века усадьбу приобрел купец Мусяев.

Там стояла церковь, сейчас уже окончательно разрушенная и заброшенная, но она
сохранилась. Это церковь Рождества Богородицы 1781—1786 года в стиле барокко,
построенная совладельцем села помещиком К. Ф. Скорняковым вместо прежней
деревянной. (больше фото Лома – https://mediaryazan.ru/ekskursia/detail/424898.html) Рядом
с церковью находится старинное надгробие.

В середине ХIХ века население Лома составляло 369 человек, в конце – 514, в самом
начале ХХ века – 537, а к 2010 году сократилось до 31 человека.

Основная деревня Сидорово называется Ямы – там действительно какие-
то ямы. А небольшое ответвление – проулок, вдоль которого только с одной
стороны стоят дома – так называемые Выселки. Иван Прокофьевич купил дом,
ранее принадлежавший попу, именно на Выселках. Там и поселился, его дом
был предпоследним. Дом попа вообще, как правило, стоит особняком от
остальных. После него построили ещё один дом, кирпичный, но как-то
отдельно. В проулке, где жил Иван Прокофьевич, была административная
часть деревни Сидорово.



Выписка из справочника "ХХХV. Рязанская губерния. Список населенных место
по сведениям 1859 года". (https://nashipredki.com/files/books/2)

№ 1399
Название: Сидорово
Тип: деревня вл.
Положение: при пруде и колодцах
Уезд/Стан: Касимовский уезд / 1
Местность: По Рязанскому тракту.
От уезд. города:
От станов. кварт.: 11
Дворов: 3
Мужчин: 31
Женщин: 119
127

Сын Ивана Прокофьевича от второй жены Иван (единокровный брат
деда) был профессиональным военным, всю жизнь служил. Мой отец
рассказывает: «Я помню, как он однажды приехал в Измайлово, когда служил
в городе Коврове. У него был сын Александр, с ним-то он и приехал. А мой
брат Саша, приколист, говорит: «Ну, давай знакомиться. Как тебя зовут? –
Саша. – И меня Саша. А как твоя фамилия? – Строганов. – И моя Строганов».
Тот мальчик ничего понять не мог: как это? Ещё один Саша Строганов? Потом
Ивана Ивановича перевели в Молдавию, и дальше, по-моему, след его
теряется».

Согласно сохранившимся документам из медицинский учреждений, в
составе 54-го Сибирского стрелкового полка (ссылка) и 242-го пехотного
Луковского полка (ссылка) .

Иван Прокофьевич с женой Наталья Павловна с родными

Хозяйство Ивана Прокофьевича.

Дом светлый, просторный, с высокими потолками, каких нет в обычных
деревенских домах. Так как дом был куплен у попа, то он был солидным и
неординарным. Перед домом – кирпичная каменная кладовая, где пахло
окороками, кожей. Не подпол на пару мешков картошки, а прямо-таки склад
самых разных продуктов, как в кино.

Держали скот: овцы были, две коровы.

Сад, а за ним ещё огород, как папе в детстве казалось, чуть ли не до
горизонта.

Мастерская была великолепная, набор инструментов потрясающий.
Папина сестра Татьяна до сих пор не может вспоминать о них без сожаления,
потому что, когда Иван Прокофьевич умер, сын его второй жены, с которым

никогда не было хороших отношений, он был на особицу, не работящий
мужик, всё это продал.

По советским понятиям, Иван Прокофьевич был кулаком. А по факту, у
него было крепкое середняцкое хозяйство. С приходом в деревню советской
власти, когда началось раскулачивание и коллективизация, его дети, по его же
совету, разъехались кто куда, чтобы не попасть под репрессии. Кулаком как
таковым он, по идее, не мог считаться, но «перегибы на местах», разумеется,
были. А в сельсоветах преобладала революционно настроенная беднота, для
которой главное – «грабь награбленное».

Василий уехал в соседнюю деревню Пальчинки. Анна, Елизавета, Мария
– в Ленинград (Санкт-Петербург). Алексей уехал в Москву, где поступил на
оборонное предприятие, поэтому получил бронь и не пошёл на фронт. Так
потом всю жизнь и проработал на военном заводе.

Произошло это в 30-х годах ХХ века. Известно, что в 1927, когда
Алексею Ивановичу было 13-14 лет, они ещё жили в деревне. Когда дети
подросли, начали работать и, видимо, богатеть, тогда, скорее всего, отец (Иван
Прокофьевич) и посоветовал им уехать.

ДЕД

Сын Ивана Прокофьевича Михаил (мой дед) (24.12.1913 – 06.05.2002)
поехал в Новомосковск Тульской области и устроился работать на шахту (по
добыче гипса). Там он серьёзно заболел. У шахтёров вообще часто возникают
проблемы с лёгкими. Врач ему сказал: «Хочешь жить – бросай курить». Он
бросил и с тех пор не курил.

Из Новомосковска его призвали в армию. Он попал в пограничные
войска, служил на старой (до 1939, без западной Беларуси, когда Брест
находился в Польше) границе Белоруссии с Польшей.

Дед рассказывал, что время было жуткое. Ничего не понятно. К нам
бегут, от нас бегут. За один год два командира заставы оказались врагами
народа. Тех командиров отдали под суд и расстреляли: как раз начался период
массовых чисток, Ежовщина (1937-1938). Михаил Иванович сам не понял, как
остался в живых. Молодой, из деревни, ничего не знающий. Один офицер – то
ли начальник заставы, то ли зам – как-то позвал его: «Пойдём со мной». Не в
наряд, а так: «Пойдём, сопроводишь меня. У меня дела. Секретные». Привёл к
самой границе и говорит: «Постой здесь, я скоро приду». И ушёл в кустики,
что-то там шу-шу-шу, с кем-то поговорил, вернулся, и они вернулись в часть.
До деда только потом дошло, что он там встречался с кем-то из агентов. Наш

ли это был агент с той стороны, или он работал на запад – неизвестно. А тогда
никто не разбирался. И зачем его командир брал с собой, неизвестно. Может,
для страховки и охраны, а может, боялся того, с кем встречался, и на всякий
случай взял с собой молодого честного парня. Надежного, с одной стороны, и
здорового – он же лось был, легкой атлетикой занимался.

Приехал к ним как-то в часть политрук или комиссар какой-то.
Собрание. Вопрос из зала. Встаёт парень, тоже простой, боец-красноармеец
без званий. Был у нас начальником заставы такой-то, а потом оказалось, враг
народа. Вместо него прислали другого, сказали – вот он, правильный
коммунист. Прошло время – тоже оказался враг народа. Кому верить, товарищ
комиссар? Товарищ комиссар почесал репу и говорит: «Верьте товарищу
Сталину».

Дед был спортсменом. Участвовал в соревнованиях. Даже два месяца
был чемпионом Белоруссии по лёгкой атлетике. Но потом встретил раз друга,
и они загуляли. На следующий день соревнования, а он не в форме. Добежал,
конечно, но чемпионский титул уже не отстоял. То есть, Михаил Иванович
был здоровым крепким мужиком. Когда пришло время демобилизоваться, ему
предлагали остаться в округе: спорт, медали, рекорды. Но он твёрдо решил
ехать в Москву. И поехал.

Устроился сначала на стройку. К нему подошёл начальник и спросил:
«По столярке умеешь?» Дед говорит: «Конечно. Отец строгальник был». «Ну,
отлично, тогда сделай дверь». И ушёл. Дед сделал, а она вся волнами пошла.
Чтобы выправить, он придавил её чем-то тяжёлым. Так она пролежала ночь, а
утром пришёл мастер, репу почесал, ухмыльнулся: «Ты, я вижу,
сообразительный». И стал его учить, как двери делать, чтобы их не коробило.

А потом, через какое-то время, он перешёл на подшипниковый завод.
Первый ГПЗ (Государственный Подшипниковый Завод) в Кожухово. Там ЗИЛ
(Завод имени Лихачёва, первое автомобилестроительное предприятие в СССР,
образовано в 1916), шинный завод и ГПЗ – промышленный район.

Там же, на ГПЗ, дед познакомился с будущей женой Клавдией
Николаевной (моей бабой Клавой) (фамилия???) (1921 – 02.1985). Баба Клава
родилась в Прокшине, т.е. дом, где я в детстве проводила половину лета,
достался семье по её линии. Когда у детей бабы Клавы и деда заканчивалась
школа, дед брал на работе грузовик ГАЗ-51, и они переезжали «на дачу».
Собирали скарб и ехали на всё лето в деревню. Дед сам вёл грузовик.

Хозяйство в Прокшине.

По моим детским/пионерским представлениям, в Прокшине было
«кулацкое хозяйство», особенно если сравнивать его с летним дачным
домиком в Радищево, где четыре крохотные комнатушки, только две из
которых отапливаются печкой, и веранда в доме, а на участке в 6 соток – сарай,
туалет с душевой и пара парников.

После Радищева дом в Прокшине казался огромным: двор с
рукомойником, «гладилкой» (комнатушкой, где гладили и хранили
выстиранное бельё), туалетом и конюшней-библиотекой. Поднимаешься со
двора по ступенькам – попадаешь на летнюю кухню с газовой плитой (?).
Направо – сени и горница, холодные, неотапливаемые. Мы (мама, папа, я)
жили в горнице летом. Позже она стала комнатой деда. Из сеней – второй вход
в дом: там две комнаты, поменьше (спальня) и побольше (гостиная), из
которой есть выход на «зимнюю» террасу, а с неё – на улицу; и лестница на
второй этаж, в одну комнату со скошенным с обеих сторон по форме крыши
потолком. Налево из «предбанника – чулан и ещё одна горница с терраской,
которую сдавали дачникам. С этой терраски также есть отдельный выход на
улицу. Прямо – зимняя кухня с печкой и столовая, откуда вторая дверь ведёт
в гостиную, о которой писалось выше. Отец застал ещё настоящую русскую
печь, которую дед позднее переложил, сделав на ней плиту. Дровяную, но
плиту. Та часть печи, на которой можно полежать, как Емеля в сказке,
сохранилась, и я на ней лежала. А папа помнит сплошную, с заслонкой и
ухватом – такую же, в какую Баба Яга Иванушку засовывала. Плиту сделали в
1950-х, когда ещё был жив отец бабы Клавы Николай Дмитриевич.

Когда Прокшино было настоящей деревней, а не тем, что от неё осталось
сейчас, слово «участок» было не в ходу. Дом вместе с прилегающей к нему
территорией и всеми постройками (сад, палисадник, огород) без всякой
иронии назывались усадьбой.

А каких только построек нет на участке! Два гаража: тёплый кирпичный
и летний открытый; сарай с сеновалом на втором этаже; напротив него –
отдельно стоящий погреб – папа помнит, как его перестраивали, изначально
он был деревянным: бревенчатый сруб, утопленный в землю; летняя столовая
с кухней; баня; курятник; примыкающий к бане крольчатник, построенный
дедом позже, когда у него появились внуки; «игротека»; туалет.

Правда, на участке не было колодца. До воды далеко – 15 метров вглубь.
За водой ходили в низину. Это называлось «на дальний ходить». Там была
родниковая вода. Вначале там был просто бревенчатый сруб, потом его
заменили на бетонные кольца. Туда опускали ведро на верёвке, а первое время

вообще просто перегибались и зачерпывали оттуда воду. Позже там поставили
«журавль». И около луга выкопали другой, более глубокий колодец с ведром
на цепи. Но пить её не хотели – невкусная была после родниковой. За водой
для полива ходили на пруд, а за питьевой – на дальний.

То, что при мне называлось конюшней, а по сути больше походило на
библиотеку и кладовку, вероятно, когда-то, до войны, на самом деле было
конюшней. Но во время войны всех лошадей сдали в колхоз, а в конюшне
держали корову и двух свиней. Это мой отец ещё помнит, хотя был тогда
маленьким. Потом свиней держать перестали, осталась одна корова. Но она
ежегодно приносила по телёнку.

Двором называлась холодная часть дома, она ниже основной его части,
изначально там был земляной пол.

Родители Клавдии Николаевны – Николай Дмитриевич и бабушка Аня.
Николай Дмитриевич умер в 1959 году, отцу не было ещё и девяти лет,
поэтому он плохо его помнит. Зато для дяди Юры он был, можно сказать,
вторым отцом, т.к. отец Михаил Иванович всё время пропадал на работе, и все
каникулы, всё лето дядя Юра рос в Прокшине и воспитывался дедом. Николай
Дмитриевич, даром что самоучка, был очень умным человеком. Очень многим
интересовался, у него был широкий круг интересов и богатая библиотека.
Кроме того, он был своего рода мичуринцем. Сам, возможно, и не занимался
селекцией, но ягоды, деревья, которые он выращивал, не укладывались в
стандартный подмосковный набор. У него были редкие для наших краёв
растения, особенно плодово-ягодные культуры: десяток сортов клубники,
несколько сортов малины, крыжовник и смородина разных сортов. Белая
клубника, например. Сливы чёрные, красные и жёлтые. Или канадская
черёмуха на участке – одним словом, много всего интересного. Его дело
продолжила Клавдия Николаевна, но она уже больше увлекалась цветами –
это была её страсть. Мне лично больше всего запомнились георгины и астры
всех цветов и сортов.

Баба Клава училась сначала в Сосенках, но там было только 4 класса,
поэтому семилетку она окончила в Коммунарке. Тогда ей было не больше 15
лет. А лет в 19 она поехала в Москву. Из Прокшина ездили сначала на телеге,
потом там пустили автобус. Телеги мой отец не застал, но помнит, что от м.
Калужская (сегодня Октябрьская кольцевая) нужно было пройти через
площадь, и в начале улицы Шаболовка, где трамвайные круги, был
автобусный круг. Там нужно было сесть на автобус и ехать час до Сосенок.
Автобус шёл по улице, которая тогда называлась Большой Калужской. К VI

Всемирному фестивалю молодёжи и студентов в Москве (1957) её
переименовали в Ленинский проспект. Автобус доходил до пересечения с
Университетским проспектом, там поворачивал налево к Черёмушкинскому
рынку, а дальше – направо, на Старое Калужское шоссе, ныне это
Профсоюзная улица. Проезжал Воронцовскую гору – на неё автобус вползал
очень долго.

Отношение к вере

В Прокшине у родителей Клавдии Николаевны в красном углу стоял
бюст Ленина, несмотря на то что родились они ещё в ХIХ веке. Николай
Дмитриевич был идейным коммунистом. С мужем сестры Алексеем
Комковым они добровольно пошли в колхоз, по собственной инициативе
перекрыли крышу на колхозном коровнике, когда та прохудилась, и т.п.
Идейные были люди, они верили в коммунизм.

С дедом Михаилом Ивановичем не всё так очевидно. Поскольку он
родился в 1913 году, он, естественно, был при рождении крещён, но он был
неверующим. Но и к тому времени, как повзрослел мой отец, об идейном
коммунизме тоже уже речи не было. Однако специфика его работы была
такова, что обязывала молчать. Поэтому в доме вообще на политические темы
не разговаривали. Даже когда приходили гости, в основном родственники,
было то же самое.

Отец рассказывает: «Помню, один раз – я уже был в подростковом
возрасте, отец уже был на пенсии, подрабатывал в охране – пришёл ко мне
какой-то друг и начал: А что там в Польше творится! Отец просто перевёл
разговор на другую тему. 1960-е годы, Пражская весна, причём началось в
Польше, потом там как-то заглохло и перекинулось на Чехословакию. О
политике вообще не говорили. Ну а так, вполголоса говорили: это всё одно и
то же, борьба за власть, не суйся в это дело, ты не сможешь, ты парень
честный, тебе там делать нечего – так он мне сказал. В комитет комсомола тебе
не надо. Состоять в комсомоле – надо, в дружину ходить, выступать на
партсобраниях – всё это нужно, потому что иначе ты не сделаешь ни карьеры,
ничего. Без партбилета невозможно никуда продвинуться. Это правила игры,
поэтому это принимали как необходимость».

«Идейность? Не знаю, может, кто-то и ехал на БАМ по идейным
соображениям. У моего поколения этой идейности уже не было. Целина – это
1950-е, 55-56 – я верю, что туда ехали идейные люди, энтузиасты. Но на БАМ
(70-е) уже… Может, где-то и было, но я таких не знаю. Тогда уже все всё
понимали и ехали за материальными благами. Были уже и анекдоты про
Брежнева и «а я еду, а я еду за деньгами, за туманом едут только дураки».

Другими словами, в бога втихаря никто в семье Строгановых не верил.
Когда папа учился в школе, а в его доме жил один парень на год моложе него.
Вот он был верующим. Его заметили, когда он был в церкви, присутствовал
при крещении, а кто-то стукнул. В школе был скандал.

От ГПЗ-1 Михаил Иванович получил комнату в так называемом
Стандартном городке. Не бараки, конечно, но это были 2-подъездные 2-
этажные дома. Бревенчатые, обитые дранкой, оштукатуренные, с печным
отоплением. На каждом этаже было по две квартиры. В квартире – 3 комнаты,
по одной на семью. Семья Строгановых жила в одной комнате впятером:
Михаил Иванович, Клавдия Николаевна и трое их сыновей. Комната была
маленькая: платяной шкаф, книжный шкаф, кровать, стол, телевизор, папина
детская кроватка, кровать родителей, письменный стол, ножная швейная
машинка Зингер. Горячей воды не было, мылись в бане.

Домой добирались от метро Автозаводская на автобусе. Это юго-восток
Москвы, неподалёку от Южного речного порта, построенного в южной части
бывшего Сучьего (Сукина) болота*. В семье его называли просто Болото.
Папа, только повзрослев, узнал, что оно называется Сучьим (Сукиным), но,
видимо, в семье не были приняты такие слова. Так его называли все местные:
«Пойдём на Болото». До него можно было дойти пешком, и зимой туда ходили
кататься на коньках.

* Существование в этих местах болота известно ещё с XVI века, вероятно, оно
принадлежало землевладельцу Сукину, основателю Тюмени, по фамилии которого и дано
название. По другой версии болото принадлежало боярину Ивана Грозного, некоему
Сукину. В период индустриализации, в конце XIX века сюда спускались сточные воды
города. В 1904 году большая его часть была отведена под свалку мусора и нечистот. К
началу первой мировой войны мусор укрепил почву болота, и оно было распланировано под
строительные кварталы, однако до Октябрьской революции здесь ничего не было
построено. В 1929 году здесь обосновался совхоз «Текстильщики».*

Сейчас в Кожухово есть метро, но это не то самое место, где жили
Строгановы. Там было много Кожуховских улиц, и они жили на 8-й (кажется).
Здесь и располагался Стандартный городок, где деду дали комнату.

В 1941 году дед по-прежнему работал в сфере машиностроения, т.е. на
оборонном предприятии. Поэтому у него была бронь от призыва, но он
добровольцем пошёл в военкомат. А так как он был спортсменом, его взяли,
потому что тогда решили сразу сформировать отдельную мотострелковую
бригаду особого назначения. Туда брали всех спортсменов. Специально для
диверсионной работы. До 1970-х годов вообще всем так просто и говорили,
что это была часть для спортсменов. Но там действительно были спортсмены,

в т.ч. чемпионы по разным видам спорта. Туда отбирали физически хорошо
подготовленных, кое-что умеющих людей. Так было проще, чем отсеивать
таких по военкоматам.

Эта бригада была под личным командованием Берии. Отдельно.
Поэтому так и называлась – отдельная мотострелковая бригада особого
назначения. Она была предназначена именно для совершения диверсионных
операций в тылу врага. Их тогда 10 отрядов забросили за линию фронта. Из 10
отрядов вернулся только один – Артамонова, под началом которого служил
дед. Причём, вернулся не весь отряд. Ту его часть, где был дед, отсекли, и они
остались вдвоём с Горшковым. (Марков – это потом. Их трое друзей с войны
осталось.) Их отсекли, и они снова переправились на ту сторону Днепра. Пять
суток лежали под водой в заводи, в болоте, через трубочку дышали в октябре.
Но не заболели, ничего. Стресс был такой, что любая зараза мимо проходила.
И оттуда уже пробивались к своим. А фронт-то всё откатывался и откатывался
– тогда ещё отступали.

Звание тогда у деда было младший политрук. Мелочь, на уровне
командира взвода, если по военному. Политрук – это вообще политическая
должность, а не звание как таковое. Правда, политрук приравнивался к
офицеру, но младший политрук – это всего лишь лейтенант. И пока они шли к
своим по топям и лесам, они попутно собирали тех, кто выходил из окружения.
А заодно по дороге диверсии устраивали. Дед вёл дневник. И вывел с собой
через все кордоны пару сотен (!!!) человек в итоге.

Отправляясь на эту операцию, дед сказал: «Если через три недели я не
вернусь, считайте, погиб смертью храбрых». И вот, основной отряд
Артамонова вернулся, а они – нет. На деда и Горшкова пришли похоронки. То
есть, баба Клава мужа «похоронила». Дядя Юра ещё младенцем был – 1941
год. И они находились в эвакуации, их отправили куда-то на Урал.

А потом дед объявился. И привёл с собой две сотни человек. Москва!
Столица нашей родины. Кордоны на каждом шагу. В каждом закоулке
снайперы сидят и автоматчики. А он провёл их в Сокольники, на базу НКВД
привёл и докладывает: «Младший политрук Строганов прибыл». У всех были
при себе документы. А у него документы были такой организации что они,
видимо, здорово ему помогли пройти через военные кордоны.

Про «подвалы НКВД» дед ничего не рассказывал. Их, конечно,
проверили. Есть документы, есть свидетели. Самое главное, что у него
партбилет при себе, он его не выбросил. Несмотря на то, что, попади он к
немцам, его бы сразу, без разговоров за этот партбилет повесили. Для
фашистов офицер, еврей или партийный – это верная смерть.

*В 1960-е годы Юрий Пиляр (3 года плена, концлагерь Маутхаузен, потом год проверок

на родине, в проверочно-фильтрационном лагере на Урале) в журнале «Юность» опубликовал

роман «Люди остаются людьми». Там он пишет, что очень небольшое количество получало

десятку. Либо ограничивалось проверками, либо им давали год. По-разному бывало. Кому как
повезло. Кому как не повезло. Кто проверял, как проверял. Но такого поголовного, что
привезли, посадили в эшелон и – в Сибирь на лесоповал миллионами и по 25 лет давали всем
подряд, как у Солженицына – такого не было. Они ведь все сидели в одном немецком лагере. Но
одного взяли в плен раненым, а другой сам служил у немцев, но чем-то проштрафился, и его
тоже посадили. Третий сам перешёл на немецкую сторону, а четвёртого взяли в
беспамятстве. Поначалу всем дали одинаковые сроки. Но кого-то после фильтраций (военных
проверок) освободили. А проверяли посредством свидетельских показании, документов,
перекрёстных допросов. Выясняли, кто как себя вёл в плену. Исключение – Сталинград. Там был
приказ «Ни шагу назад», нельзя было отступать и сдаваться. Сдался в плен = изменник,
предатель Родины. Но так было не всегда.*

БОЕВОЙ СЧЁТ

За неделю наши снайперы уничтожили:
1. Сержант МАРКОВ – 24 фрица.
2. Старший лейтенант СТРОГАНОВ – 21 фрица.
3. Сержант МЕШКОВ – 18 фрицев. […]

ТЕ, КОГО НАГРАДИЛА РОДИНА

Старший лейтенант Строганов был комиссаром отряда, действовавшего
в тылу. Николай Марков – бойцом этого отряда. Мужество и отвагу воспитал
в своих подчинённых … командир Строганов. Меткий стрелок и знаток
военного ремесла Строганов…

[…]
Так встречают 25-ю годовщину Красной Армии снайперы нашей части.

К. Зернов





Дед закончил войну в Кенигсберге. Причём, у него есть фотография (???)
начала 1945-го года с капитанскими погонами. А закончил он войну старшим
лейтенантом. Как так вышло, он не рассказывал. Но не исключено, что из-за
этого (нижеследующего) прокола или какого-то в этом роде.

Сам дед как-то рассказывал, что, когда он уже служил в СМЕРШе в
Кенигсберге, диверсии продолжались. Им было ясно, что где-то сидит человек
с передатчиком, которого очень долго не могли найти. По диверсиям и
убийствам было очевидно, что кто-то их координирует с этой территории.
Когда этого радиста наконец-то отловили, он оказался инвалидом, на
колясочке ездил, а под сиденьем коляски – радиостанция. Хорошее
прикрытие. Его жалели, плохо проверяли.

За этот ли случай или за что-то другое, но с войны дед вернулся старшим
лейтенантом, им и остался. Только на пенсии ему снова дали капитана. И то
вроде бы не сразу. Михаил Иванович окончил всего 3 класса, а без образования

никак нельзя было получить звание майора, тем более в такой организации как
КГБ. Ему предлагали купить диплом за деньги. Это было возможно даже
тогда, в 1950-е годы, но он на это не пошёл. А потом ему сказали: «Или
останешься лейтенантом здесь, или дадим тебе майора, но в Магадане. Будешь
там местное ЧК возглавлять. Там можно без высшего образования. А если
хочешь остаться в Москве, то давай: либо заканчивай ВУЗ, либо оставайся при
своём звании». Он предпочёл остаться в Москве при своём звании.

Трудно было и учиться, и служить, когда трое детей. Он и так на трёх
работах пахал, по ночам вагоны разгружал, и всё в дом деньги тащил. Зато
дети всегда были сыты, одеты, обуты, никогда не испытывали трудностей.

В какой-то момент дед, видимо, перешёл на работу в ПГУ (Первое
главное управление КГБ СССР, разведка). А там его в 1962 году направили в
служебную командировку в Индию. Прикрытие – шофёр при посольстве. На
самом же деле он подчинялся тамошнему резиденту. Туда он уехал с женой
Клавдией Николаевной и сыном Владимиром (моим отцом). Вещей на троих
было – всего один чемодан весом в 14кг. Добра с собой было не много, хотя
ехали на 2 года. Дело было зимой. Вылетали – было -10, а прилетели в Дели –
там +15 – холодно. В Калькутте таких «морозов» не было, там уже в +20
надевали свитера. К жаре быстро привыкаешь.

Как-то раз дед, будучи в Индии, взял с собой моего отца «на рыбалку».
Поехали ещё с одним мужчиной на машине, сели на берегу. Через некоторое
время дед сказал, что пойдёт прогуляться, и ушёл. А спустя полчаса вернулся
с двумя огромными рыбинами. Папа только уже гораздо позже понял, что он
отходил встречаться с кем-то из агентов.

Когда он вернулся из командировки в Индию, ему буквально тут же
предложили ещё раз поехать, и опять куда-то в тропики. Но к тому времени он
уже получил инфаркт, прямо в самолёте на обратном пути. Отец помнит, какой
он вернулся: как бумага белый прилетел. И потом болел, отлёживался уже
после. На предложение командировки он ответил: «Отправите в Швецию
какую-нибудь – поеду, а в Африку – нет». «Ну, в Швецию и без тебя
желающих поехать много, а там не хватает». В общем, от второй
загранкомандировки он отказался – здоровье не то. Но, раз предложили,
значит, в первую не зря съездил.

Михаил Иванович всю жизнь работал, хорошо зарабатывал и всё время
откладывал. Не воруя, заработать было очень трудно, но у деда всегда дети
были одеты-обуты, он привозил гостинцы многочисленным (пятерым) внукам,
материально помогал детям, и откладывать тоже хватало. На что? На этот
вопрос, дед, наверное, и сам бы не смог толком ответить. «На чёрный день».

Возможно, это «синдром бедности», а скорее, такое воспитание, установка,
которая, как говорится, «в крови»: всё в семью, всё в дом. В результате, в 1990-
е, при развале СССР, он потерял совершенно безумные деньги – 70 тысяч
рублей. По официальному курсу на 01.11.1990 это составляло почти 39 тысяч
долларов, при том что и доллар с тех пор подвергся серьёзной инфляции.