Стивен Кинг-Бэтмен и Робин ссорятся

Annotation

Сандерсон каждую неделю привозит своего больного синдромом Альцгеймера отца на обед в ресторан,
где уже как три года они заказывают одну и ту же еду и ведут одну и ту же беседу. И в то время, как
Сандерсон отчаивается разглядеть хоть малейшую тень того человека, который его воспитал, в момент
своего прояснения его отец спасает его от жестокого нападения.

-2-

Бэтмен и Робин ссорятся

Стивен Кинг

Это первый рассказ «Batman and Robin Have An Altercation»
Стивена Кинга для журнала Harper`s,

опубликованный в 2012 году сентябрьском номере.

Сандерсон видится со своим отцом два раза в неделю. Вечером по средам, после того как он
закрывает ювилерный магазин, который еще давным давно открыли его родители, он проезжает три мили
до «Шикарного Особняка» и видится там с Папой, как правило, в общем зале. Если у Папы плохой день, то
в его «апартаментах». По воскресеньям Сандерсон, зачастую, едет с ним обедать. Учреждение, в котором
Папа проживает свои последние туманные годы, в действительности называется отделением специальной
терапии «Харвест хиллз», но «Шикарный особняк» кажется Сандерсону более точным названием.

Вместе они проводят не такое уж и плохое время, и не просто потому что Сандерсону более не нужно
менять старику постельное, когда тот описывается, или вставать посреди ночи, когда Папа бродит по дому
и зовет свою жену, чтобы та сделала ему яичницу, или заявляет Сандерсону, что эти чертовы дети
Фредериков залезли во двор, распивают там спиртное и друг на друга горланят. (Дори Сандерсон мертва
уже как пятнадцать лет, а трое сыновей Фредериков, будучи уже не детьми, давным давно переехали.) Про
болезнь Альцгеймера ходит старая шутка: Положительная сторона в том, что ты каждый день знакомишься
с новыми людьми. Как обнаружил Сандерсон, положительная сторона в том, что сценарий редко меняется.
Возьмем, к примеру, «Эпплбиз». Несмотря на то, что по воскресеньям они обедают в одном и том же
заведении уже больше трех лет, Папа почти всегда говорит одно и то же: «А тут не так уж и плохо. Надо
будет еще как‑нибудь заехать сюда.» Он всегда заказывает себе рубленый стейк с кровью, а когда
приносят хлебный пудинг, он сообщает Сандерсону, что его жене уже лучше. В прошлом году в меню
«Эпплбиз», что на «Коммерс вэй», не было хлебного пудинга, поэтому Папа — вынудив Сандерсона четыре
раза прочитать ему страницу с десертами и обдумывая все на протяжении двух нескончаемых минут —
заказал себе яблочный пирог. Когда его принесли, Папа сказал, что Дори подает его с жирными сливками.
Затем он просто сидел и смотрел через окно на шоссе. В следующий раз он сделал ровно такое же
замечание, но доел яблочный пирог до последней крошки.

Обычно, он в состоянии вспомнить имя Сандерсона и их отношения, но иногда он зовет его Регги,
который умер сорок пять лет тому назад. Когда Сандерсон отвозит своего отца обратно в «Шикарный
Особняк», его отец неизменно благодарит его и обещает, что в следующий раз он будет чувствовать себя
лучше.

В свои молодые годы — до знакомства с Дори Левин, которая сделала его цивилизованным — он был
рабочим буровой бригады в нефтоносных районах Техаса, и иногда он переходит во власть этого человека,
того, кто никогда и не мечтал бы, в один прекрасный день, стать успешным продавцом ювилерных
изделий в Сан Антонио. Тогда он склонен «хулиганить», как говорят санитары «Особняка» (Сандерсон даже
видел эту фразу в медицинской карточке своего отца), и выражаться языком, не подобающим для общего
зала — ну, или для «Эпплбиз» на «Коммерс вэй». И тогда его заключают в его «апартаментах». Однажды
он перевернул свою кровать вверх тормашками и поплатился за это сломанным запястьем. Когда
дежурный санитар — Хосе, Папин любимчик — спросил его, зачем он это сделал, Папа сказал, что все
потому что этот долбанный Гантон никак не убавит свое радио. Разумеется, Гантона не существует. По

-3-

крайней мере, сейчас. Где‑то в прошлом — может быть.

Последнее время в комнате Папы не оказывались какие только вещи: вазы, столовое серебро (в
действительности крепкий столовый пластик) из столовой, где завтракают и обедают пациенты, способные
сами выбирать себе еду со шведского стола; пульт от телевизора из общей комнаты. Однажды, под
кроватью Папы, Хосе обнаружил коробку из‑под сигар «Эль Продукто», заполненную кусочками
разнообразных пазлов и восьмидесятью или девяноста игральными картами. Он никому не может
объяснить, и его сыну в том числе, зачем он берет эти вещи, и, как правило, отрицает, — c легким,
безусловно неподдельным, недоумением — что вообще их брал. Однажды он сказал Сандерсону, что
Гандерсон пытается втянуть его в неприятности.

— Ты имеешь ввиду Гантона, Пап? — спросил Сандерсон.

Папа махнул своей костлявой, скрюченной рукой.

— Все, что когда‑либо было нужно этому парню, так это кому‑нибудь всунуть, — сказал он. — Он был
«всовывателем», каких еще свет не видал.

Но период клептомании, кажется, уже проходит, — по крайней мере, так говорит Хосе — и в это
воскресенье его отец достаточно спокоен. Это не один из его ясных дней, но и не особенно плохой.
Подходящий день для «Эпплблиз». И если они проведут его без происшествий, то все будет хорошо. На
нем надеты подгузники, но, само собой, чувствуется запах. По этой причине Сандерсон всегда занимает
столик на углу. Это не составляет проблемы; они обедают в два часа, а к тому времени все прихожане уже
сидят дома и смотрят по телевизору бейсбол или футбол.

— Кто ты такой? — спрашивает в машине Папа.

— Я — Дуги, — говорит Сандерсон. — Твой сын.

— Я помню Дуги, — говорит Папа, — но он погиб.

— Нет, Пап, все не так. Регги погиб. Он… — Сандерсон замолкает, чтобы посмотреть не договорит ли
Папа за него. Тот молчит. — Он попал в аварию.

— По пьяни, да? — спрашивает Папа. Это причиняет боль, даже спустя все эти годы. Это —
отрицательная сторона того, чем болен его отец — он способен на спонтанные проявления жестокости,
которые, несмотря на свою неумышленность, могут все же очень больно жалить.

— Нет, — говорит Сандерсон, — в него врезался паренек. А сам отделался всего парой царапин.

Этому пареньку уже за пятьдесят, и виски его, вероятно, начинают седеть. Сандерсон надеется, что у
этой его взрослой версии рак простаты, и что он терзает его; он надеется, что у этого парня был ребенок,
который умер от внезапного синдрома смерти; надеется, что он болеет свинкой, и что он ослеп и стал
импотентом; но, скорее всего, он в порядке. А почему бы и нет? Ему было шестнадцать лет. С тех пор много
воды утекло. Юношеская неосторожность. Дело закрыто. А Регги? Тоже закрыт. Кости в костюме под
надгробием в «Мишн хилле». Порой Сандерсон даже не может вспомнить как он выглядел.

— Мы с Дуги когда‑то играли в «Бэтмена и Робина», — говорит Папа. — Это была его любимая игра.

Сандерсон смотрит на своего отца и улыбается.

— Да, Пап, отлично! Мы даже как‑то нарядились так на Хеллоуин, помнишь? Я уговорил тебя.
«Крестоносец в плаще» и «Чудо‑мальчик».

Папа выглядывает через лобовое стекло «Субару» Сандерсона, не произнося ни слова. О чем он
думает? Или его мысли упростились до уровня несущей частоты? Сандерсон представляет себе как это
могло бы звучать: монотонное «мммммммммм». Словно гудение тест‑таблицы на старом телевизоре.

-4-

Сандерсон ложит свою руку на тощую и загрубелую руку своего отца, и дружелюбно сжимает ее.
— Ты был в стельку пьян, и мама была вне себя, но я повеселился. Это был мой лучший Хеллоуин.
— Я никогда не пил в присутствии своей жены, — говорит Папа.
«Нет», думает Сандерсон в то время, как загорается зеленый свет, «она ведь вечно пыталась отучить
тебя от этого».

***

— Помочь с меню, Пап?
— Я умею читать, — говорит его отец. Читать он больше не умеет, но в их углу светло и он может
разглядеть картинки даже в солнцезащитных очках. К тому же, Сандерсон знает, что он будет заказывать.
Когда официант приносит им чай со льдом, Папа говорит, что он будет рубленный стейк с кровью.
— Только чтобы он был розовым, а не красным, — говорит он. — Если он будет красным, я отошлю
его обратно.
Официант кивает.
— Как обычно.
Папа с подозрением смотрит на него.
— Овощную фасоль или шинкованную капусту?
Папа хмыкает.
— Шутите? Да вся эта фасоль была мертвой. В тот год нельзя было продать и бижутерию, не то что
настоящие украшения.
— Он будет капусту, — говорит Сандерсон. — А я…
— Вся эта фасоль была мертвой! — вновь говорит Папа, одаряя его выразительным взглядом.
Прежде чем повернуться к Сандерсону, официант попросту кивает и говорит: «Она и вправду была
мертвой».
— Вам, сэр?

***

Они обедают. Папа отказывается снять свое пальто, поэтому Сандерсон просит принести ему детский
пластиковый нагрудник, и одевает его на шею отцу. Папа не возражает и, возможно, и вовсе не замечает
этого. Несколько кусочков капусты оказываются на его штанах, но почти вся грибная подливка попадает на
нагрудник. В то время, как они заканчивают обедать, Папа сообщает преимущественно пустому залу, что
ему надо срочно помочиться.

Сандерсон провожает его в мужской туалет, и его отец позволяет расстегнуть ему свою ширинку,
однако когда Сандерсон совершает попытку стянуть прорезиненную переднюю сторону подгузников, Папа
бьет ему по руке.

-5-

— Никогда не трогай чужое хозяйство, Патрик, — говорит он раздраженно. — Разве ты не знаешь
этого?

Это пробуждает старинные воспоминания: Дуги Сандерсон стоит перед унитазом со спущенными
донизу трусами, а его отец стоит рядом на коленях, давая инструктаж. Сколько лет ему было тогда? Три?
Или всего два? Да, наверное, всего два, но в запомненном он не сомневается; это словно блик от
увиденного на обочине сверкающего стеклышка, столь точно расположенного, что после него остается
остаточный образ. Память — такая загадка.

— Подготовить оружие, принять положение, по мере готовности открыть огонь, — говорит он.
Папа одаряет его недоверчивым взглядом и ухмылкой разбивает Сандерсону сердце.
— Я когда‑то так учил своих детей, когда приучал их ходить в туалет, — говорит он. — Дори сказала,
что это моя работа, и, что ж, я ее делал.
Он пускает струю, и по большей части она попадает в писсуар. Доносится кислый, приторный запах.
Сахарный диабет. Но какая уже разница? Порой Сандерсон думает, что чем быстрее, тем лучше.

***

Возвратившись к столу, все еще с нагрудником на шее, Папа выносит свой вердикт — А тут не так уж и
плохо. Надо будет еще как‑нибудь заехать сюда.

— Как насчет десерта, Пап?
Папа с открытым ртом выглядывает из окна, обдумывая эту идею. Или это всего лишь несущая
частота? Нет, не в этот раз.
— Почему бы и нет? У меня еще осталось для него место.
Они оба заказывают яблочный пирог. В гущу стянув свои брови, Папа разглядывает кусочек
ванильного мороженого на пироге.
— Моя жена когда‑то подавала его с жирными сливками. Ее звали Дори. Сокращенно от Дорин.
Прямо как в «Клубе Микки Мауса». «Привет, привет, привет, приветствуем вас от всей души».
— Я знаю, Пап. Доедай.
— Ты — Дуги?
— Ага.
— Серьезно? Не шутишь?
— Нет, Пап, я — Дуги.
Его отец поднимает капающую ложку с мороженым и яблоками.
— Мы с тобой ходили, да?
— Куда?
— По домам, в костюмах Бэтмена и Робина на Хеллоуин.
Сандерсон удивленно смеется.
— Это точно! Мама сказала, что я глупым родился, но вот тебе оправдания нету. А Регги обходил нас

-6-

десятой дорогой. Ему это все было противно.
— Я был пьян, — говорит Папа, и начинает есть свой десерт. Когда доедает, указывает на что‑то за

окном и говорит, — Взгляни‑ка на этих птиц. Как там они называются?
Сандерсон смотрит. Птицы толпятся около мусорного бака на парковке. Еще несколько сидят на

ограде за ним.
— Это вороны, Пап.
— Господи, да я знаю, — говорит Папа. — Раньше ворон было не встретить. У нас была

пневматическая винтовка. Слушай‑ка сюда. — Он наклоняется вперед с деловым видом. — Мы раньше
бывали здесь?

Сандерсон на мгновение задумывается о присущих этому вопросу метафизических возможностях, и
говорит:

— Да. По воскресеньям мы почти всегда сюда приезжаем.
— Что ж, это замечательное место. Но я думаю, что нам лучше возвращаться. Я устал. И мне нужно
сделать еще кое‑что.
— Вздремнуть.
— Еще кое‑что, — говорит Папа, и настоятельно смотрит на него.
Сандерсон жестом просит принести счет, и пока он оплачивает его, Папа, глубоко засунув свои руки в
карманы, бредет к выходу. Сандерсон поспехом хватает сдачу и вынужден бежать, чтобы словить дверь,
прежде чем Папа сможет выйти на улицу.

***

— Это была отличная ночь, — говорит Папа, пока Сандерсон пристегивает его ремень.
— Какая ночь?
— Хеллоуин, олух. Тебе было восемь лет, это был 1959 год. Ты родился в пятьдесят первом.
Сандерсон восхищенно смотрит на своего отца, однако старик глядит прямо перед собой, на дорогу.
Сандерсон закрывает дверь для пассажиров, спереди обходит свой «Субару» и садится в него. Они молчат
еще два или тра квартала, и Сандерсон полагает, что его отец уже все забыл, но это не так.
— Когда мы добрались до дома Форестеров у подножия холма — ты ведь помнишь холм?
— Холм на Черч Стрит, конечно.
— Точно! Норма Форестер открыла дверь, и тебе она говорит — прежде чем успел сказать ты — она
говорит, «Кошелек или жизнь?». Затем она смотрит на меня и говорит, «Кошелек или чего‑нибудь
выпить?». Вот же умора! Помнишь это, да?
Сандерсон пытается вспомнить, но безрезультатно. Все, что он помнит, так это то, насколько он был
счастлив быть вместе с папой даже несмотря на то, что костюм Бэтмена был довольно‑таки никудышним.
Серая пижама, эмблема Бэтмена, нарисованная спереди фломастером, плащ, вырезанный из старой
простыни. Многофункциональным поясом Бэтмена служил старый кожаный пояс для инструментов, в
который его отец вставил набор отверток и зубил из ящика в гараже. Маской служила старая, изъеденная

-7-

молью балаклава, которую Папа закатил ему до носа, чтобы было видно рот. Перед уходом, стоя напротив
зеркала в прихожей, он подтянул маску вверх по бокам и дергал за них, чтобы сделать уши, но они не
стояли.

— Она предложила мне бутылку «Шайнерс», — говорит Папа.

— И ты ее взял?

— А то. — Он замолкает. Там, где «Коммерс вэй» соединяется с «Эйрлайн роуд», две дорожные
полосы уступают трем. Дальняя левая полоса — с поворотом. Впереди огни горят красным светом, а на
левоповоротной полосе они показывают зеленые стрелочки. — Груди у этой женщины были как подушки.
С ней у меня была лучшая в жизни любовь.

Они делают тебе больно. Сандерсон знает это не только из своего личного опыта, но и от других, у
кого есть родственники в «Шикарном особняке». Возможно и не хотят, но все же делают. Воспоминания,
которые у них остаются — сплошная путаница — стащенные пазлы в коробке из‑под сигар — и
невозможно отделить то, о чем можно говорить, от того, о чем говорить нельзя. У Сандерсона никогда не
было повода думать, что Папа был неверен своей жене на протяжении всех сорока с чем‑то лет их
супружеской жизни, хотя, возможно, такое допущение делают все выросшие дети, если брак их родителей
был сплоченным и безоблачным. Он отводит взгляд от дороги, чтобы посмотреть на своего отца, и именно
по этой причине вместо опасного сближения, которые случаются постоянно, они попадают в аварию. Тем
не менее, авария не очень серьезная, и хотя Сандерсон знает, что он отвлекся от дороги всего на пару
секунд, он знает и то, что это не его вина.

Пикап с крупноразмерными шинами и фарами на крыше сворачивает на его полосу с целью
пробраться влево и успеть завернуть, прежде чем погаснет зеленая стрелочка. Задние поворотники
отключены; Сандерсон замечает это в тот момент, как левая передняя часть его «Субару» сталкивается с
задней частью пикапа. Его с отцом обоих швыряет вперед в пристегнутые ремни безопасности, и внезапно,
посредине, на прежде гладком капоте, появляется вмятина, однако подушки безопасности не
раскрываются. Раздается оживленный звон стекла.

— Мудило! — кричит Сандерсон. — Черт‑побери!

Он жмет на кнопку, которая опускает окно, высовывает свою руку, и показывает в сторону пикапа
средний палец. Позже он решит, что сделал это, только потому что с ним в машине был Папа, а Папа был в
прекрасном настроении. Сандерсон поворачивается к нему:

— С тобой все в порядке?

— Что произошло? — говорит Папа. — Почему мы затормозили? — Он выглядит растерянно, но в
целом нормально.

Сандерсон наклоняется над папиным сидением, открывает бардачок и вытаскивает свои
регистрационные документы и страховую карточку. Когда он вновь выпрямляется, дверь пикапа уже
открыта, а водитель идет в его направлении, абсолютно не замечая машин, которые сигналят и виляют,
чтобы их объехать. Движение не столь оживленное, как было бы в будний день, но Сандерсон не
благодарит удачу, поскольку смотрит на приближающегося водителя.

Он знает этого парня. Не знаком с ним лично, но он — типичный южный техасец. На нем джинсы и
футболка с оторванными у плечей рукавами — не обрезанными, оторванными, да так что торчащие нитки
болтаются на выступах его мышц. Джинсы свисают с бедер, на два дюйма обнажая его нижнее белье. С
пустой поясной петли его джинсов до заднего кармана тянется цепь. Этот парень из числа тех, что,
представ перед камерами видеонаблюдения около его ювелирного магазина, побуждают Сандерсона

-8-

нажать кнопку, блокирующую дверь. В данный момент он бы с радостью нажал кнопку, блокирующую
дверь в его автомобиле.

Тем не менее, Сандерсон открывает дверь и выходит, готовый успокаивать его, извиняться за то, что
ему не нужно извиняться — это ведь он пересекал полосу, в конце концов. Татуировки на этом парне
сделаны грубо и вразброс: цепи вокруг бицепса, шипы на предплечье, клинок со стекающей с острия
каплей крови на запястье. Эти делались не в тату‑салоне. Это тюремные чернила. Парень с Татуировками
как минимум под метр девяносто в своих ботинках, и как минимум килограммов девяносто, может быть и
сто. Сандерсон — под метр восемьдесят, и весит семьдесят два килограмма.

— Смотри что ты мне с машиной сделал! — говорит Парень с Татуировками. — Какого хрена ты не
пропустил меня, придурок?

— Не было времени, — говорит Сандерсон. — Ты пересекал полосу, ты не включил поворотник…

— Включил!

— Тогда почему же он не горит? — отмечает Сандерсон.

— Потому что ты разбил мои чертовы задние фары, кретин! Что мне теперь сказать моей девушке?
Она внесла за нее задаток, мать твою! И убери эту хрень от моего лица.

Он выбиывает из рук свидетельство о регистрации и страховую карточку, которые Сандерсон все еще
протягивает ему.

— Я пошел, — говорит Парень с Татуировками. — Я разберусь со своим ущербом, ты — со своим. Вот
как мы поступим.

Ущерб, нанесенный «Субару» намного больше, чем ущерб, нанесенный пикапу, вероятно на полторы
или две тысячи долларов больше, но не это толкает Сандерсона высказаться. А мысль о его отце, сидящем
там на пассажирском сидении, напичканном успокоительными, не понимающим, что происходит,
нуждающимся во сне. К этому моменту они уже должны быть на пол пути к «Шикарному особняку», но нет
же. Все потому что этому веселому придурку надо было пересечь всю дорогу. Надо было обязательно
прошмыгнуть под той зеленой стрелочкой, иначе бы наступил конец света.

— Мы так не поступим, — говорит Сандерсон. — Это была твоя вина. Ты срезал передо мной без
сигнала. У меня не было времени, чтобы остановиться. Я хочу посмотреть твое свидетельство о
регистрации, и я хочу посмотреть твои водительские права.

— Хорошо, — говорит здоровяк, и бьет Сандерсона в живот. Сандерсон сгибается, в удивленном
свисте исторгая из своих легких весь воздух. — Вот мое свидетельство о регистрации, — говорит Парень с
Татуировками. Огромные струи пота стекают по бокам его лица. — Надеюсь, оно тебе нравится. Что до
моих водительских прав, то у меня их нету, ничего? Нету, мать твою. У меня будет куча неприятностей, и
все по твой сраной вине, потому что ты занимался хренью вместо того, чтобы смотреть куда едешь. Хренов
мудило!

И тут у Парня с Татуировками окончательно срывает крышу. Сандерсону хватает времени лишь для
того, чтобы увидеть голубые глаза, набитые у этого парня на костяшках, прежде чем ударом с двух рук его
откидывает обратно к только что потерпевшей аварию стороне его машины. Сандерсон сползает по ней,
чувствуя как выступ металла рвет его рубашку и кожу. Он смотрит на свои руки, не в силах поверить в то,
что это его собственные. Его щека пылает и, кажется, набухает словно тесто. Его правый глаз слезится.

Далее следует удар ногой в бок, прямо над его ремнем. Голова Сандерсона ударяется о покрышку
«Субару» и отлетает. Он пытается выползти из тени Парня с Татуировками. Следует еще один удар ногой, в
этот раз по левому бедру. Он хочет поднять свою голову — если он умрет, то хочет сделать это, глядя на

-9-

что‑нибудь интереснее, чем перед своей покалеченной машины — но ему не удается. Затем Парень с
Татуировками издает вопль, и красные капли начинают забрызгивать разнородную поверхность шоссе.
Сперва, Сандерсон думает, что они капают из его собственного носа — или, возможно, его губ, от удара по
лицу — но затем его затылок окрапливается теплыми каплями. Он проползает немного дальше, мимо
капота своего автомобиля, и ему удается перевернуться и сесть. Он поднимает свой взгляд кверху, щурясь
от ослепительного солнечного света, и видит Папу, стоящего около Парня с Татуировками. Парень с
Татуировками сбоку ощупывает свою шею, из которой прорезался кусок дерева. Сначала, Сандерсон не
может понять что происходит, но вскоре до него доходит. Кусок дерева — это рукоятка ножа, того, который
он уже видел раньше. Он видит его практически каждую неделю. Не обязательно брать нож для стейка,
чтобы разрезать такое рубленное мясо, как заказывает Папа во время их воскресных обедов, но в
«Эпплбиз» его все равно приносят. Папа, может, более и не помнить какой из сыновей приезжает его
навещать, или что его жены нету в живых — он, вероятно, больше не помнит своего среднего имени — но,
кажется, что он еще не утратил всей той смышленности, что позволила ему подняться от необразованного
рабочего буровой бригады до верхушки среднего класса: торговца ювелирными изделиями в Сан Антонио.

«Он попросил меня взглянуть на птиц», думает Сандерсон. «Ворон на мусорном баке».

Парень с Татуировками потерял всякий интерес к человеку, сидящему на дороге, и даже не смотрит в
сторону человека постарше, стоящего возле него. Парень с Татуировками начал кашлять. Одна рука
припала к ножу в шее, пытаясь его вытянуть. Кровь хлещет сбоку по его футболке и заляпывает джинсы. Он
начинает идти в сторону перекрестка, все еще согнувшись и все еще кашляя. Свободной рукой он
оживленно делает короткий машущий жест: «Привет, Ма!»

Сандерсон встает на ноги. Его ноги дрожат, но удерживают его. Он слышит приближающийся звук
сирен. Ну конечно, сейчас приедут копы. Теперь, когда все уже кончено. Сандерсон обхватывает рукой
плечи своего отца.

— Все в порядке, Пап?

— Тот парень тебя избивал, — сухо говорит Папа. — Кто он такой?

— Я не знаю. — Слезы текут у Сандерсона по щекам. Он вытирает их.

Парень с Татуировками падает на колени. Он перестал кашлять. Теперь он издает низкий рычащий
звук. Большинство людей держатся поодаль от него, но парочка храбрецов подходят к нему, чтобы помочь.

— Мы уже обедали, Регги?

— Да, Пап, обедали. И я — Дуги.

— Регги погиб.

— Да, Пап.

— Тот парень избивал тебя. — Теперь его отец тоже начинает плакать. Его лицо приобретает детское
обличие — обличие ребенка, который невероятно утомился и хочет спать. — У меня болит голова. Давай,
закругляйся. Я хочу прилечь.

— Нужно подождать копов.

— Зачем? Каких копов? Да кто вообще этот парень?

Сандерсон чует запах фекалий. Его отец только что наложил в штаны.

— Идем, посажу тебя в машину, Пап.

Его отец позволяет Сандерсону провести себя мимо помятого переда «Субару». Он помогает

- 10 -

восьмидесятитрехлетнему «Крестоносцу в плаще» забраться в машину, и закрывает дверь, чтобы не
выпускать прохладу. Первая машина городской полиции уже останавливается. Прижав руки к своему
ноющему боку, шестидесятиоднолетний «Чудо‑мальчик» волочит свои ноги обратно к водительскому
сидению и ждет.

- 11 -